Глава X

Глава Десятая: Свадьба с Бездной

Космическая тоска, охватившая Вирабилио, не была метафорой. Это была физическая субстанция. Тяжелая, вязкая, как расплавленный свинец, заливавший его грудную полость изнутри. Она давила на диафрагму, затрудняя дыхание сквозь рециркулируемый, все тот же прогорклый воздух скафандра. Она сковывала движения, делая каждый поворот головы под шлемом мучительным усилием. Она окрашивала мир в гамму выцветших, грязно-серых тонов, где даже мерцающие вдали звезды казались тусклыми пятнами плесени на черном бархате вечности. Эта тоска не имела источника; она была фоном существования, воздухом, которым он дышал последние бесконечные циклы дрейфа по канализационным трубам мироздания. И именно эта тоска, достигнув критической массы, кристаллизовалась в абсурдное решение: жениться. На Черной Дыре.

Бездна, выбранная для таинства, была не грандиозной сверхмассивной пастью в центре галактики. Нет. Это была скромная, почти домашняя сингулярность. Небольшая, но невероятно плотная, она висела неподалеку от их плавучего островка мусора, образованного обломками «Комишковреда», скрепленными тентаклями и отчаянием. Она не пожирала свет с жадностью; она всасывала его тихо, методично, как экономная хозяйка пылесосом собирает пыль с ковра. Вокруг нее не бушевали аккреционные диски; лишь тонкий, почти невидимый ореол искаженного пространства мерцал холодным, больным сиянием, напоминающим гниение в ультрафиолете. Эта Дыра не внушала ужаса. Она внушала унылую, беспросветную стабильность. Она была вечной. Она была надежной. Она была идеальной парой для Вирабилио.

Новость была встречена не возмущением, а глубокой, апатичной тишиной, прерванной лишь привычным хлюпаньем остатков двигателя и шорохом космической грязи по корпусу.

– Свидетели, – проскрежетал Вирабилио голосом, похожим на перемалывание стекла. – Нужны свидетели.

И свидетели нашлись. Как будто ждали своего часа в тени вселенской канализации.

Первым явился Ленин. Тот самый, с пивным животом, вылезший когда-то из выбритой Ночеврюзека дыры. Он не плыл; он ковылял по невесомости, нелепо перебирая ногами в стоптанных туфлях, его огромный, колеблющийся живот, похожий на мешок с мокрым песком, тянул его вперед. Он пах. О, как он пах! Кислым хмелем дешевого разливного пива, впитавшимся в ткань поношенного пиджака. Кислым потом, въевшимся в желтоватую рубашку с расстегнутым воротником. И чем-то еще – затхлостью подвалов и дешевым одеколоном «Шипр», который не перебивал, а лишь маскировал основную вонь, создавая гремучую, тошнотворную смесь. Его лицо было красным, одутловатым, кепка съехала набекрень. Он отрыгнул тихо, запахом несвежего ржаного хлеба, и поправил кепку жирными пальцами.
– Товарищи жених... и... эээ... невеста? – пробормотал он, с трудом фокусируя мутные глаза на Вирабилио и мерцающей Дыре. – Поздравляю... с... пролетарским выбором. Революционным... шагом. Хотя... с фракцией немного... напряг... Он потер живот, издав влажный, шлепающий звук.

Вторым возник Сталин. Он не приплыл; он материализовался, как внезапный утес в тумане. Молчаливый. Неподвижный. Лицо – не лицо, а высеченная из серого гранита маска с тяжелыми веками и холодными, как ледники, глазами. Ни морщины эмоций, ни тени мысли. Он был одет в свою вечную, плотно застегнутую гимнастерку цвета выцветшей хаки. И он пах. Совсем иначе. Холодным камнем и влажной землей подвалов. Крепким, горьким табаком из неизменной трубки, которую он держал в мощной, неподвижной руке, хотя она и не курилась. И чем-то еще... железом запекшейся крови и пылью архивов, запертых навсегда. Его молчание было не просто отсутствием слов; это была физическая стена, давящая тишиной. Он лишь кивнул гранитным подбородком, и этот кивок показался более весомым, чем любые клятвы.

Шафером, по какому-то извращенному квантовому капризу реальности, оказался Чубайс. Он возник нервно, суетливо, словно боялся опоздать на важную, но сомнительную сделку. Его фигура была подергивающейся, глаза бегали, пальцы теребили не цветы, а пожелтевший, истрепанный листок бумаги – тот самый приватизационный чек. Бумага шуршала под его пальцами с сухим, зловещим звуком, похожим на шелест змеиной кожи. Он пах. Пылью канцелярий и затхлостью счетных палат. Кисловатым потом постоянного нервного напряжения. И едва уловимым ароматом дорогого, но безвкусного одеколона, который не мог скрыть под собой запах алчности – тяжелый, медный, как привкус крови во рту. Он нервно улыбался, показывая мелкие, острые зубы, и его взгляд постоянно скользил между Вирабилио, Дырой и чеком в его руках, как будто оценивая их ликвидность.
– Поздравляю, поздра-вляю! – затараторил он, не глядя никому в глаза. – Знаковое событие! Симбиоз частной инициативы и... эээ... фундаментальной космологической структуры! Перспективы безграничны! Ну, почти...Он снова заерзал, шурша чеком.

Ночеврюзека наблюдала. Она стояла чуть в стороне, прислонившись к скрученному в жгут тентаклю, покрытому засохшей слизью. Ее скафандр был грязным, пластик забрала мутным. Она не плакала. Слезы катились сами. Не рыданиями, а медленными, тяжелыми каплями, оставлявшими на ее грязных, бледных щеках под забралом солончаковые дорожки. Они смешивались с пылью, копотью, потом, образуя мутные, серые ручейки, стекавшие к подбородку. Запах ее слез был не соленым, а горьким, как полынь, и прокисшим, как слезы ребенка, плачущего от бессильной злости. В ее запавших глазах не было печали. Была пустота. Абсолютная, всепоглощающая пустота, в которой отражалась лишь мертвенная рябь сингулярности.

Ржевский стоял дальше всех, прислонившись к ржавому обломку корпуса. Он курил свою вечную самокрутку. Дым, сизый и едкий, стлался у его ног, смешиваясь с космической пылью. Его лицо под полуоткрытым забралом было непроницаемо. Лишь в глубине мутных глаз мерцала искра циничного любопытства, как у патологоанатома, наблюдающего за редкой формой разложения.

Церемония не требовала слов. Она была ритуалом молчаливого поглощения. Вирабилио, в своем грязном, растянувшемся скафандре, напоминавшем шкуру сдохшего зверя, приблизился к краю сингулярности. Его фигура на фоне искривленного пространства казалась жалкой, нелепой, как муха перед пастью хамелеона. Он достал откуда-то из складок скафандра кольца. Не золотые, не платиновые. Два обруча, выточенные, казалось, из тусклого свинца или спрессованного космического пепла. Они были холодными, тяжелыми, лишенными блеска. Запах от них исходил металлический, тусклый, как запах старых гирь.

Он поднял одно кольцо. Замер. Не было музыки. Не было священника. Только мертвая тишина вакуума, давящая тяжелее любого звука. Ленин отрыгнул снова, запахом кислой капусты. Чубайс нервно шуршал чеком. Сталин был недвижим, как истукан. Ночеврюзека смотрела сквозь слезы и грязь. Ржевский затянулся, и тлеющий конец самокрутки вспыхнул ярче в темноте.

Вирабилио бросил кольцо в направлении Дыры. Оно не полетело по дуге. Оно исчезло. Не со вспышкой, не с хлопком. Мгновенно и бесшумно. Как будто его никогда и не было. Исчезло в той точке, где пространство-время сжималось в бесконечно малую точку. Ни ряби, ни искажения. Просто – аннигиляция присутствия.

То же самое произошло и со вторым кольцом. Вирабилио бросил его с тем же бесстрастным жеском. Оно кануло в небытие. Поглощение было абсолютным, окончательным, безэмоциональным.Бездна не дрогнула, не изменила своего мертвенного сияния. Она просто приняла дар, как бездонный унитаз принимает воду – без благодарности, без признаков.

– Объявляю вас...– начал было Ленин, но голос его сорвался на хрип. Он снова поправил кепку. – ...мужем и... ну... дырой. В смысле... женой. Товарищами по... космосу. Да.

Сталин молча кивнул. Один раз. Твердо. Как печать.

Чубайс зааплодировал. Сухие, резкие хлопки ладоней в перчатках звучали кощунственно громко в безвоздушной тишине, передаваясь через вибрации скафандров. – Браво! Фьюжн капитала и гравитации! Инвестиция в вечность!– выкрикнул он, нервно улыбаясь и сжимая в потной ладони свой пожелтевший чек.

И тут Ночеврюзека заговорила. Не громко. Ее голос, пробиваясь сквозь слезы и хрипоту, был тихим, надтреснутым шепотом, похожим на скрип несмазанной двери в заброшенном доме. Но каждое слово падало в тишину, как камень в черную воду.

– Я... любила его... – прошептала она, глядя не на Вирабилио, а куда-то сквозь него, в черноту за Дырой. Слезы текли непрерывно, растворяя грязь на щеках в мутные, серые потеки. – ...как санитарная инспекция... любит ларёк с чебуреками...

Она сделала паузу. Воздух в ее шлеме хрипел. Ржевский перестал курить, внимательно глядя на нее. Даже Чубайс замолк, затаив дыхание.

– ...До последней... копейки... – голос ее дрогнул, но не сломался. – ...до последнего... таракана... в щели... Она провела рукой в перчатке по забралу, смазывая слезы и грязь в мутное месиво. – ...до дна... сковородки... где пригорает... дешевый жир... и надежда... Она замолчала. Ее плечи под скафандром содрогнулись в беззвучном рыдании. Любовь как тотальный контроль, как выжимание до последней капли, как уничтожающая проверка на соответствие бессмысленным нормам. Любовь как последняя, самая изощренная форма обладания и уничтожения. В ее словах не было нежности; была горькая, унизительная правда их отношений, вывернутая наизнанку в этот абсурдный момент.

Ржевский оттолкнулся от обломка. Он не спеша подошел ближе к новоявленному "молодожену" и его "невесте". Его шаги были тяжелыми, даже в невесомости ощущался их вес, вес прожитых лет, усталости и цинизма. Он остановился. Взглянул на мерцающую сингулярность, на Вирабилио в его грязном скафандре, на следы слез Ночеврюзекки.

И тогда он плюнул. Не просто выплюнул слюну. Он сделал это смачно, с невероятной силой презрения и брезгливости, наклонив голову так, чтобы плевок полетел точно в сторону бездны. Сгусток слюны, смешанной с никотином и космической пылью, преодолел короткое расстояние и... не достиг цели. В безвоздушном пространстве он не полетел по баллистической траектории. Он замерз. Мгновенно. Превратился в крошечный, мутный кристаллик мерзости, который повис в пространстве между Ржевским и Дырой, мерцая тускло в отраженном свете звезд. Символ всего, что он думал об этой затее. О любви. О вечности. О них самих.

– Ха! – его хриплый смех прозвучал как выстрел. – Свадьбы... Он покачал головой, поправляя пилотку, пропитанную потом и маслом. – У меня их... три было. Три!!! Он затянулся самокруткой, выпустил клуб едкого дыма прямо на замерзший плевок. – И знаешь... что объединяло все три?

Он сделал паузу, глядя на Вирабилио своими мутными, всевидящими глазами.

– Одна и та же... теща. Он произнес это слово с особенным, ледяным презрением. – Как проклятие. Как нарыв... на заднице мироздания. Присасывалась... каждыи; раз. Сосала... до кости. До самого... развода. А потом... ждала... следующего дурака. Он пнул ногой скафандра плавающий рядом обломок трубы. – Вот и тебе... новобрачному... – он кивнул в сторону безмолвной, мерцающей Дыры, – ...не расслабляйся. Эта... теща... вечна. И сосать... будет вечно... Змея..

Он развернулся и поплыл прочь, обратно к своему обломку, к своей «Столичной», к своему вечному, циничному наблюдению за этим бесконечным, вонючим фарсом под названием существование. Церемония была окончена. Кольца поглощены. Клятвы (если они были) произнесены молчанием. Свидетели – Ленин, отрыгивающий пивом; Сталин, замерший гранитом; Чубайс, шуршащий приватизационным чеком – остались висеть в космосе, как жуткие, немые куклы. Вирабилио стоял лицом к лицу со своей новой "супругой" – бездонной, холодной, безмолвной Черной Дырой. Отныне и навеки. Или до тех пор, пока она не соизволит его поглотить. Любовь? Скорее, предсмертная агония в форме брачного контракта с небытием. Воздух вокруг, и без того тяжелый, теперь был насыщен запахами: кислого пива Ленина, каменного холода Сталина, алчности Чубайса, горечи слез Ночеврюзекки, никотиновой желчи Ржевского и вечным, неистребимым смрадом разложения их "корабля". И над всем этим витал самый главный аромат этого союза – запах абсолютной, бессмысленной пустоты, исходящий от самой Невесты. Свадьба состоялась. Финал был предрешен. Оставалось только ждать, когда вечная теща-Бездна начнет сосать...