Глава XII

Эпилог: Наблюдатель у Воронки

Тишина была не просто отсутствием звука, а физической субстанцией, густой и вязкой, как застывший жир на стенках гигантской кастрюли мироздания после невообразимо долгой варки нечистот. Она давила на барабанные перепонки, обволакивала кожу липкой, невидимой пленкой, проникала в легкие тяжелыми, удушающими глотками. Воздух — если это можно было назвать воздухом — был насыщен сложным букетом запахов: остывшей плазмы, перегоревшей проводки, испарений космического машинного масла, смешанных со сладковато-приторным душком гниющей органики и едкой горчинкой абсента. Запахом Конца, который никогда не бывает окончательным, а лишь густеет, мутирует, впитывая в себя все новые и новые отходы.

У самого края гигантской, еще дымящейся воронки, что некогда была чревом «Комишковреда», сидел Мессир Баэль. Он не просто сидел; он был вписан в пейзаж разрушения, как еще один обломок, выточенный временем и абсурдом. Его длинные пальцы, напоминающие хитиновые щупальца высохшего глубоководного создания, с методичной аккуратностью патологоанатома держали человеческий череп. Не монументальный, не героический, а странно вытянутый, желтоватый, с мелкими червоточинами у висков.

Из темной бутылки, чье стекло впитало всю копоть мира, он наливал в черепную чашу абсент. Зеленоватая жидкость струилась медленно, цепляясь за неровности кости, пузырясь мелкими, ядовито-изумрудными пузырьками. Это был не просто напиток — это была аллегория Грааля, того самого, что искали все рыцари Круглого Стола, но нашли лишь здесь, на краю вселенской помойки. Зеленый эликсир переливал через край, стекая по гладкой поверхности черепа тонкими, змеиными струйками, оставляя жирные, флуоресцирующие следы, прежде чем сорваться в черное нутро воронки.

Сцена 2: Появление Ржевского

Из тумана, пахнущего гарью и распадом, появилась знакомая фигура. Поручик Ржевский шел, пошатываясь, его сапоги вязли в вонючей жиже. Он подошел к Баэлю и грузно опустился рядом.

— До чего дожили, — хрипло произнес он. — Ищешь правду, а находишь лишь вселенскую канализацию.

Он достал из кармана мятую флягу, отпил и с отвращением сплюнул.

— Знаешь, Баэль, я ведь всегда чувствовал, что все мы — лишь временные гости в этом мире. Но чтобы настолько временные...

Мессир Баэль повернул к нему свое каменное лицо. Его глаза, тусклые как пуговицы на выброшенном пальто, казалось, видели сквозь время и пространство.

— Прыжок, о котором ты так мечтал, поручик... — его голос был шелестом высохших листьев по могильной плите. — Это не физическое действие. Это отделение души от всего, что ее держит. От надежд, от воспоминаний, от самой жизни.

Ржевский горько усмехнулся:
—Так я всю жизнь прыгал. С флягой в одной руке и похабным анекдотом в другой. Только душа-то, выходит, на месте оставалась.

— Именно поэтому ты здесь, — ответил Баэль. — Ты сделал все, чтобы убежать, но прибежал к исходной точке.

Сцена 3: Спор у края бездны

Между ними возникло напряжение. Ржевский вскочил, его лицо исказила гримаса гнева.

— А что мне оставалось?! — крикнул он. — Молиться? Каяться? Как они? — он махнул рукой в сторону дымящейся воронки. — Я хотя бы честен в своем падении!

Баэль оставался невозмутим. Он снова наклонил череп, наблюдая, как зеленая жидкость стекает в бездну.

— Честность... — прошептал он. — Самая дорогая валюта в мире, которую принимают только в одном банке — банке вечности. А ты все пытался разменять ее на дешевый ром и пошлые шутки.

Ржевский хотел что-то возразить, но слова застряли в горле. Он смотрел на зеленые струйки, стекающие в черноту, и вдруг понял что-то очень важное.

Сцена 4: Песнь у края вечности

Тишина сгущалась, уплотняясь, пропитываясь запахом тления и абсента. И тогда Баэль запел. Его голос был похож на скрип ржавых ворот вечности:

"In diesem Abgrund aus Licht und Schmerz,
Wo die Seelen treiben, ein ewiges Meer,
Da steht ein Mann am Rande der Zeit,
Und trinkt auf die Ewigkeit, der Einsamkeit geweiht.

Der gr;ne Trank in dem Sch;del so kahl,
Ist der letzte Rest von der Suche nach Qual,
Die Becher klirren, die Illusion zerbricht,
Und alles was bleibt, ist das ewige Licht."

Ржевский, сначала нерешительно, а потом все увереннее, подхватил:

"Das Leben ist ein Sprung ins Nichts,
Ein Tanz auf dem Grabe, ein verfluchtes Gedicht,
Wir trinken und lachen, bis der Morgen graut,
Denn in der Leere ist alle Angst vertaut."

"Und in dem gr;nen, tr;ben Schein,
Da wird alles wahr, da wird alles sein,
Der Gral der Hoffnung, der Trost der Nacht,
Bis alles zu Staub und Asche gemacht."

Когда последние ноты растаяли в гуле вселенской канализации, Баэль перевел:

"В этой бездне из света и боли,
Где души дрейфуют, вечное море,
Стоит человек на краю времени,
И пьет за вечность, обреченный одиночеству.

Зеленый напиток в черепе таком голом,
Это последний остаток от поисков муки,
Бокалы звенят, иллюзия разбивается,
И все, что остается, это вечный свет."

Ржевский, глядя в бездну, тихо добавил свой перевод:

"Жизнь — это прыжок в ничто,
Танец на могиле, проклятое стихотворение,
Мы пьем и смеемся до утренней зари,
Ибо в пустоте весь страх распутан."

"И в зеленом, мутном свечении,
Все становится правдой, все становится бытием,
Грааль надежды, утешение ночи,
Пока все не обратится в пыль и пепел."

Сцена 5: Прощание

Они сидели молча, плечом к плечу, у края вечности. Зеленые струйки продолжали стекать в бездну, а где-то в мерцающей грязи новорожденной вселенной уже зарождались новые миры, новые надежды, новые разочарования.

— Знаешь, — тихо сказал Ржевский, — а ведь этот прыжок... он того стоил.

Баэль ничего не ответил. Он лишь слегка кивнул, его глаза были прикованы к двум крошечным точкам в мерцающей грязи новорожденной вселенной. Морщина, похожая на усмешку, скользнула по его безгубому рту.

И тогда, в гуле канализации мироздания, вновь прозвучали те два хокку, холодных и отточенных, как лезвие:

Зеленый абсент
Капля в черепную чашку—
Вечный смыв дерьма.

Ледяной вакуум
Хранит квитанции ЖКХ—
Райская дыра?

Они не шелохнулись. Запах был вечен.