Глава 19. Возвращение

Ирдар шёл медленно. Его шаги были тяжёлыми, словно каждый раз он поднимал ногу не по земле, а через толщу воды. Меч, что прежде был продолжением его руки, теперь служил посохом: клинок вонзался в землю, поддерживая старческое тело, согнутое долгими годами битв и скитаний.
Дорога, что когда-то встречала его молодым и полным сил, теперь казалась чужой. Холмы никогда раньше не выглядели такими высокими, реки — такими широкими, а леса — такими непроходимыми. Всё увеличилось, выросло, будто время распрямило смятый мир, в котором он вырос. Но, может быть, это уменьшился он сам — сдавленный грузом прожитого, потерями, долгими ночами у костров, где вместо песен слышался лишь вой ветра.
Ирдар помнил, как много лет назад возвращался сюда мальчишкой после охоты, гордо неся добычу на плече. Помнил, как юношей шагал в деревню после первых состязаний, с синяками на лице и сиянием победы в глазах. Тогда его сопровождали взгляды — жадные, восторженные, любящие. Теперь он шёл один. Никто не ждал его. Никто не знал, что он возвращается.
Птицы кричали в кронах деревьев, но их голоса казались чужими. Дорога, что когда-то была широкой тропой, вытоптанной десятками ног, теперь заросла мхом и травой. Колеи телег исчезли, следы были стёрты временем, словно сама земля решила забыть его народ.
Он остановился на пригорке. Внизу раскинулась долина — родная долина, в которой прошли его детство и юность. Деревня виднелась вдалеке, как тёмные точки на фоне серой равнины. Дым лениво поднимался из нескольких труб. Не было того густого, живого чадного облака, которое некогда застилало небо над селением, когда каждая изба держала огонь, когда жизнь кипела. Теперь там была тишина.
Ирдар вглядывался долго. Его сердце билось глухо и тяжело. Он чувствовал, как в груди поднимается странное чувство — не радость и не боль, а что-то среднее, тяжёлое, неподъёмное. Он возвращался домой, но этот дом был уже не тем, к которому он стремился всю жизнь.
Он пошёл дальше. Каждый шаг отзывался в теле болью, но он не останавливался. Словно хотел успеть — успеть вернуться до того, как сама земля окончательно забудет его имя.

Ирдар вошёл в деревню на закате. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая крыши в медный, словно ржавый свет. Дома, некогда крепкие, крытые дёрном и бревном, теперь казались сутулыми, перекошенными. Многое рухнуло — крыши провалились, стены просели, будто и сами устали держаться.
Тишина была неестественной. Лишь лай далёкой собаки прорезал воздух. Ирдар остановился у колодца — того самого, где когда-то толпились женщины с вёдрами, смеялись, переговаривались. Теперь колодец был пуст, верёвка сгнила, а журавль скрипел, раскачиваясь от ветра.
Из-за двери ближайшей избы выглянула старуха. Её глаза, тусклые, как зимнее небо, уставились на пришельца. Она медленно перекрестилась — не от веры, а от страха перед чужим.
— Кто ты?.. — её голос был хриплым, дрожащим.
Ирдар хотел назвать своё имя, но слова застряли в горле. Он понял — его имя здесь больше ничего не значит. Люди, что знали его, давно мертвы. Их дети, внуки — те, кто ещё остался, видят в нём чужака.
Из тёмных дверей выходили другие: подростки, женщины, несколько мужчин. Они смотрели настороженно, словно на странника, который может принести беду. Их лица были серыми, иссушенными голодом и временем. Деревня жила, но едва теплилась.
— Я... возвращаюсь домой, — наконец сказал он, и голос его прозвучал глухо, чуждо самому себе.
Толпа зашепталась. Одни отводили взгляд, другие — прищуривались, будто пытаясь найти в его лице знакомые черты. Но никто не узнал его. Для них он был стариком, обременённым мечом, что казался слишком тяжёлым для его согнутой спины.
Один мальчишка, лет десяти, с босыми ногами и пучком соломы в руках, осмелился подойти ближе. Он с интересом глядел на Ирдара и спросил:
— Ты воин?
В этом вопросе прозвучала искра — та, что ещё теплилась в новом поколении, не знавшем былой славы. Ирдар кивнул. Но вместо гордости он ощутил пустоту: кому теперь нужна его слава?
Старуха снова заговорила, шёпотом, но так, чтобы услышали все:
— Пусть идёт. Пусть проходит. В его глазах нет дома. В его сердце — только смерть.
Эти слова легли тяжёлым камнем. Толпа расступилась, и Ирдар медленно пошёл дальше по улице. Его шаги гулко отзывались в тишине. Никто не приветствовал его. Никто не бросился обнять или назвать по имени. Он был чужим в собственном мире.
И вот впереди показался его дом — покосившийся, с дырами в стенах, с крышей, вросшей мхом. Дверь ворот скрипнула под рукой, словно сама не хотела впускать его.
Он остановился на пороге. Сердце сжалось. Это был его дом. И не его больше.

Ирдар переступил порог. Доски под ногами жалобно скрипнули, словно стенали от того, что чужие сапоги вновь потревожили их покой. Внутри пахло гнилью и сыростью, но сквозь тяжёлый, застоявшийся воздух ещё угадывался призрак прошлого: запах дымного очага, хлебной корки, пряных трав, которыми мать когда-то окуривала избу.
Свет заката проникал внутрь сквозь щели в стенах и ложился красноватыми полосами на пол. Лишь обломки дерева и клочья старой ткани валялись в пыли. Ирдар остановился, и сердце его болезненно сжалось.
Он прошёл дальше. Стол, некогда шумный от разговоров, смеха и ударов кубков, теперь накренился, одна нога его подломилась, и на столешнице темнели пятна плесени. На лавке, где обычно сидел Торвальд, отец, теперь валялись сухие листья, занесённые сквозняком.
Ирдар медленно опустился на ту самую лавку. Дерево застонало под его тяжестью, но выдержало. Он положил ладонь на стол и закрыл глаза. В тишине ему послышались знакомые голоса — отголоски прошлого. Смех Сигрид, бас отца, тихий шёпот матери, рассказывающей сказания о подвигах Богов. И собственный смех — молодой, лёгкий, тот, который давно умер в нём.
Но когда он открыл глаза, перед ним была лишь пустота.
Он встал и подошёл к очагу. Камни его были холодны, давно потемневшие от копоти. Он протянул руку и коснулся их. Ему показалось, что они отозвались холодом могильного камня. В этом доме не осталось огня — ни в камнях, ни в стенах, ни в сердце.
Ирдар сел у очага, как когда-то сидел мальчишкой, прислушиваясь к сказаниям Асгейра. Теперь — тишина. Лишь сквозняк тихо завывал в щели, как далекий плач.
Он поднял взгляд на балки потолка. Там ещё висели старые пучки трав, давно высохшие и потерявшие силу. Они осыпались прахом, стоило лишь взглянуть. Всё, что когда-то давало дому жизнь, обращалось в пыль.
— Это был мой дом, — произнёс Ирдар хрипло, и голос его гулко отозвался в пустоте. — А теперь это могила памяти.
Слова эти повисли, словно заклятье. Он понял, что его возвращение не принесло утешения. Здесь не осталось того, ради чего он жил. Всё, что связывало его с жизнью, ушло, и лишь стены, обросшие мхом и паутиной, остались свидетелями его прошлого.
Ирдар встал, опершись на рукоять меча, и ещё раз окинул взглядом избу. Каждый угол отзывался болью. Но, несмотря на это, он шагнул глубже внутрь, словно хотел ещё раз пройти все комнаты — пройтись по воспоминаниям, как по ранам, которые никогда не заживут.

Ирдар прожил в деревне всего несколько дней, но каждый из них тянулся для него длиннее целой зимы. Он выходил из покосившегося дома на заре и медленно обходил знакомые тропы, ступая так, будто земля могла под ним рухнуть.
Люди встречали его настороженно. Те, кто был стар, шептали друг другу за спинами:
— Это сын Торвальда… он вернулся.
Молодые, никогда не видевшие его прежде, смотрели с любопытством и недоумением. Для них он был чужаком — огромным, седым, с лицом, на котором каждая морщина была написана болью.
Однажды к нему подошёл мальчик лет десяти, с яркими глазами и косматой чёлкой. Он держал в руках деревянное копьё.
— Ты — Ирдар? — спросил он прямо, не отводя взгляда.
— Я, — ответил старик.
— Говорят, ты убивал великанов. Это правда?
Ирдар усмехнулся уголком губ.
— Великанов убивают Боги. Людям же достаются другие враги.
Мальчик нахмурился, но в глазах его загорелся огонь — такой же, какой когда-то горел в самом Ирдаре.
По вечерам Ирдар возвращался в избу. Он сидел у холодного очага, иногда пытаясь развести огонь, но дрова были сырыми, и пламя тухло, не успев разгореться. Тени сгущались по углам, и он говорил с ними, будто они были живыми. Иногда ему казалось, что это отец сидит на лавке, мать суетится у стола, а Сигрид поёт тихую песню, которой когда-то убаюкивала его. Но стоило моргнуть — и оставалась только пустота.
На третий день он отправился к кладбищу. Земля там заросла травой, каменные метки обвалились, но он нашёл место, где были похоронены Ирдис и Торвальд. Долго стоял молча, затем положил на могилы два простых камня, найденных на дороге.
— Простите, что заставил себя ждать, — произнёс он и почувствовал, как горло сжало железной хваткой.
Вечером четвёртого дня он вернулся в дом и лёг на лавку, не разжигая огня. Сквозь щели в крыше виднелись звёзды. Он лежал, глядя на них, и шептал едва слышно:
— Сигрид… я иду.
Его дыхание стало тяжёлым, движения замедлились. Деревня спала, не ведая, что в старом доме угасает последний воин их рода.