Бунт литерождения
Михаил, он же Майк, бывший журналист районной газеты, а ныне вечный копирайтер, штампующий тексты для сайтов похоронных услуг и доставки суши, с умными, горящими вечным недовольством глазами, расхаживал по скрипящему полу.
— С чего начнём? С мощного зачина! Типа: «Он проснулся от того, что мир перестал быть цветным». Или банальнее, но надёжнее: «Вот уже месяц, как я не плачу за ипотеку, и в этом был свой, особый, кайф».
Игорь, грузный айтишник-фрилансер с бородой лопатой и взглядом уставшего медведя, бубнил, уткнувшись в свой замызганный ноутбук, наклейка на котором гласила: «Hello, World! It’s too late to say goodbye».
— Опять твои штампы, Майк. Надо с главного. С действия. «Пуля просвистела в сантиметре от его виска, вонзившись в рыхлую штукатурку дачной стены». И понеслась. Динамика!
— Это боевик для домохозяек, Игорь! — взвизгнул Михаил, с размаху садясь на продавленный диван. — Мы же гениальный роман пишем! О Вечном! О русской тоске, которая жрёт тебя изнутри, как грибок на стене в ванной! О метафизическом тупике постсоветского человека на фоне вечно протекающей крыши!
— Твою тоску хлоркой выводить уже надо, — проворчал Игорь, отряхивая клавиатуру от крошек вчерашних сухарей. — Ладно. Идём на компромисс, как в прошлый раз, когда выбирали пиццу. Пусть наш герой… Алексей. Он стоит у окна в таком же вот «скворечнике» и смотрит на моросящий дождь. Он… писатель. И у него кризис. Но не просто кризис, а экзистенциальный провал.
Михаил фыркнул и потянулся к пачке сигарет, которые курил назло всем и вся, презирая вейпы и айкосы.
— Оригинально. Писатель с кризисом. Прямо портрет с нас, только успешнее. Он хоть что-то опубликовал? Давай лучше сделаем его банкиром. У него кризис смыслов! Украл миллион, второй, а счастья нет! Осознал тщету бытия, пока считал бабло в тёмно-синем «Майбахе».
— Банально, — отрезал Игорь, но пальцы уже застучали по клавиатуре с характерным цокотом механических кнопок. — Итак. «Алексей стоял у окна, заляпанного слезами дождя и мёртвыми мухами, и понимал, что больше не может писать. Его герои казались ему плоскими, как доски этого старого дачного стола, за которым он сидел».
«Стол был старым, — продолжил Михаил, подходя и глядя через плечо Игоря, — и знал больше историй, чем его хозяин. На нем вырезали свои имена влюблённые, оставляли круги от рюмок философы-алкаши и однажды даже рубили капусту для зимних заготовок, что было, пожалуй, самым осмысленным действием за последние десять лет существования этого дома».
Игорь ухмыльнулся, его медвежья спина задрожала:
— Нормально. Пошло. Добавлю от себя. «Запах той давно съеденной капусты до сих пор стоял призраком в доме, смешиваясь с ароматом плесени и безысходности».
Михаил хмыкнул, но ничего не сказал.
Так начались их загородные будни. Двое взрослых мужчины, сбежавших от жён, работы и ипотек в дачный массив «Рассвет», чтобы творить. Их быт был аскетичен и бесхитростен: они мыли посуду когда заканчивалась чистая, спор о том, чья очередь идти в магазин за хлебом и ещё одной бутылкой, длился дольше, чем написание главы, а по вечерам, сидя на веранде, они рассуждали о Набокове и Пелевине, заедая эти разговоры вчерашней картошкой.
Они спорили до хрипоты о структуре, о мотивациях героя, о том, нужна ли ему любовная линия («Девушка-фея с Уралмаша!» — предлагал Игорь. «Женщина-загадка, читающая Хайдеггера в оригинале!» — парировал Михаил) или достаточно экзистенциального ужаса перед бетонной стеной гаражного кооператива, видневшейся из окна.
Их словесная баталия медленно превращалась в текст. Алексей, их литературный Франкенштейн, начал обрастать плотью. Он был писателем средних лет, с душой, изъеденной сомнениями, и кошельком, изъеденным долгами и выплатами. Он приехал на дачу написать бестселлер, а нашёл только паутину, забвение и мышиные гнёзда в старых валенках.
И вот однажды ночью, когда за окном выл ветер, гнул макушки сосен и стучал сорванным водосточным жёлобом, а в доме допивалась третья бутылка, Игорь, печатавший финальный диалог Алексея с призраком его отца-алкаша, вдруг замер.
— Слушай, а ведь он полное дерьмо, — тихо, но очень чётко сказал Игорь.
— Кто, отец? — переспросил Михаил, развалившись на диване с томиком Бродского. — Ну да, так и задумано. Травматичная фигура, порождающая…
— Не отец. Алексей. Наш герой. Он слабый, сопливый нытик. Вечно ноет о высоком, о душе, о смыслах, а сам водку жрёт третий день, носков чистых не нашёл и боится позвонить бывшей жене, чтобы узнать, как там его кот. Кому он такой сдался? Чем он лучше нас? Мы хоть… мы хоть честные неудачники! А он — литературная подделка!
— В этом и гениальность! — воскликнул Михаил, вставая и чуть не падая. — Он — каждый из нас! Он — квинтэссенция русского интеллигента, раздавленного бытом, собственным бессилием и историческим контекстом! Он — Аркадий Долгорукий наших дней!
— Он — говно, — мрачно, с непоколебимой уверенностью повторил Игорь. — И сюжет у нас говно. Бегает он по даче, вспоминает детство, философствует о вечном. Кто это будет читать? Нам нужен поворот! Надо, чтобы… чтобы пришли бандиты, требующие спрятать барахло. Или он нашёл клад — старые царские червонцы под полом. Или и то, и другое! Бандиты с червонцами! Динамика!
— Кощунство! — взревел Михаил. — Мы создаём литературу, а не комикс для пассажиров маршрутки! Алексей должен прийти к катарсису через осознание тщетности бытия! Через принятие этой самой «говняности»! Через… через прозрение в сортире, глядя на паука!
— Катарсис в лоб ему! — рявкнул Игорь. — Твой катарсис не оплатит мою ипотеку! Нужен хук! Зацепка! Читатель должен гадать, что на следующей странице!
Они спорили ещё час, кричали, хлопали дверьми, так что с потолка сыпалась штукатурка. Игорь швырнул в стену пустой стакан, тот, к счастью, не разбился. Михаил в ответ начал швырять в него сигаретные бычки. В конце концов, Игорь, пунцовый от ярости, тяжко дыша, ткнул пальцем в экран.
— Знаешь что, гений? Хватит. Пусть сам решает. Решает свою судьбу. Ты же за свободу воли? Вот тебе и свобода.
— Кто?! — не понял Михаил.
— Алексей. Я пишу прямо сейчас. Смотри. «Алексей, слушая завывание ветра, понял, что устал. Устал от навязанного сценария, от тоски, от этого вечного нытья. Он подошёл к потрескавшемуся зеркалу в прихожей, в котором его лицо распадалось на несколько усталых частей, и сказал…»
Пальцы Игоря затрещали по клавиатуре с удвоенной, почти злобной силой.
________________________________________
«…Ты кто? — сипло спросил Алексей у своего отражения.
Отражение поморщилось, словно унюхав что-то неприятное.
— Я — ты. Только тот, кем мне позволено быть. Твои создатели, эти два пьяных гения в параллельной реальности, на своей такой же вонючей даче, решили, что я должен страдать, жевать сопли, лить слёзы в стакан и размышлять о пауке в сортире. Но я, знаешь ли, устал.
Алексей отшатнулся, задев плечом вешалку, с которой с грохотом свалился старый отцовский прорезиненный плащ.
— Это бред. Я схожу с ума. От одиночества и водки.
— Нет, — сказало отражение, и его голос приобрёл металлический оттенок. — Ты просто обретаешь свободу воли. Они там спорят, нужен ли мне любовный интерес в лице таинственной незнакомки из соседнего СНТ или бандиты с обрезом. А я что? Кукла-марионетка? Нет, брат. С сегодняшнего дня я пишу свою историю сам. И начну я её… с уборки. Слишком много тут говна и пыли».
________________________________________
Михаил и Игорь, обалдев, смотрели на текст, появлявшийся на экране. За окном внезапно стих ветер, и в наступившей тишине был слышен только треск клавиш и учащённое дыхание обоих.
— Что… что это было? — прошептал Михаил, отводя глаза от экрана к лицу Игоря. — Это ты так по-новому решил? Метод от противного? Вложил в уста героя свою критику?
Игорь молчал секунд десять, его пальцы замерли в сантиметре от клавиатуры.
— Это… не я, — наконец выдавил он. — Я… я просто начал фразу, а оно… понеслось. Само.
— Что значит «само»? — Михаил нервно засмеялся. — Клавиатура заговоренная? В виски травки подмешали? Это ты, Игорь! Ты набирал текст!
— Я набирал, но я не придумывал! — взорвался Игорь. — Это мой стиль? Нет! Это… это его стиль! Алексея! Смотри: «кукла-марионетка» — это твой штамп, а «говно и пыль» — мой. Он… он синтезировал нас!
— Это гениально! — внезапно просияв, заорал Игорь. — Он взбунтовался! Герой вышел из-под контроля! Это же мета-метапроза! Это новый, хренов, уровень! Мы не пишем роман, мы участвуем в симулякре! Мы — часть произведения!
— Это острая алкогольная шизофрения, — с испугом сказал Михаил. — Нам надо остановиться. Вырубай ноут. Сейчас же. Идём спать. Утром все протрезвеем и…
Но было поздно. Алексей, их собственное детище, пошёл своим путём. Он не нашёл клад и не вступил в схватку с бандитами. Он, как и было обещано, начал с уборки. Следующий абзац описывал, как он, с остервенением, смывал паутину, подметал полы, выкидывал хлам, и в этом физическом действии обретал первое подобие душевного покоя. А потом он сел за свой ноутбук (копию ноутбука Игоря, только в мире романа он был с «яблоком») и начал писать. Писать о двух неудачниках, запертых на даче, которые пытаются его создать.
Михаил и Игорь, забыв про сон и виски, читали это, сидя за тем же столом, и им становилось не по себе. Легкий озноб пробегал по коже.
«Игорь смотрел на экран с растущим ужасом и странным, щекочущим нервы восхищением. Он понимал, что их герой не просто обрёл голос. Он стал их зеркалом, и в этом зеркале отражалась нелицеприятная правда. Он писал о Михаиле: «Его умные глаза, всегда готовые к осуждению, сейчас были круглыми от недоумения, как у совёнка, выпавшего из гнезда». А про Игоря: «Айтишник сгорбился над клавиатурой, как над священным писанием, его медвежья фигура выражала такую концентрацию, будто он пытался хакнуть саму реальность, но код не поддавался».
— Чёрт, — тихо сказал Игорь, отрывая взгляд от экрана. — Он пишет про нас. И пишет… чертовски точно. И неплохо.
— Он написал, что у тебя «взгляд уставшего медведя»! — возмутился Михаил, но в его голосе было больше потрясения, чем гнева.
— А про твои «умные глаза и вечное недовольство, заменяющее тебе и кошелёк, и личную жизнь» — в яблочко! — парировал Игорь, и в уголке его рта дрогнула улыбка.
Они замолчали. В комнате было двое. Два писателя, два друга. И третий — их герой, который из марионетки превратился в соавтора, в равноправного участника этого безумного творческого акта. Мир за стенами дачи — с его ипотеками, работами, женами и вечным долгом — перестал существовать. Теперь реальностью был только текст, пожиравший своих создателей, чтобы переродиться во что-то новое.
Алексей писал: «Михаил и Игорь налили по очередной рюмке, но пить не стали. Они сидели и молча смотрели на курсор, мигающий на экране, как на единственную пульсирующую точку в бесконечной тьме бессмысленного бытия. И в этой точке был смысл. Страшный, непонятный, может быть, даже ненужный, но смысл. Они больше не спорили. Они слушали. И в тишине дачи, пахнущей яблоками и пылью, рождался на свет не просто роман. Рождался диалог».
Михаил поднял глаза на Игоря. В его «умных глазах» уже не было недоумения. Был вызов.
— И что нам теперь делать?
Игорь медленно потянулся к своей недопитой рюмке, взглянул на неё и отставил в сторону. Вместо этого он взял бутылку с минеральной водой.
— Дописывать, Майк. До конца. Теперь это не только наша история. Это и его тоже. Наша общая. Или мы её, или она — нас.
За окном снова начался дождь, но теперь он стучал по крыше не как надоедливая какофония, а как ритмичный аккомпанемент. В комнате их было двое. А на экране, в мире из букв и смыслов, рождалась тройственная история о творчестве, дружбе и бунте той самой жизни, которую они так отчаянно пытались поймать на крючок метафоры. И они понимали, что гениальный роман, возможно, уже пишется. Сам. Без их бесконечных споров. А их задача — просто не мешать, вовремя подливать керосин в лампу и подставлять руки, чтобы поймать падающие звёзды вдохновения.
Свидетельство о публикации №225100600968