Леший Ближнего Леса

(Из дневников лешего).


   Есть общее правило: кто ищет что-то подходящее, тот всегда находит. А если ты ищешь одно, а находишь совсем другое, невероятное и потрясающее? Это уже исключение из правила. Мало того, невероятные находки еще и непредсказуемы… Была исключением из общего правила и эта, моя неожиданная и совсем случайная находка. Записки (я назвал их дневниками) лешего Прохора Тимофеевича я нашел неожиданно, и уж совсем непредсказуемо. А дело было так…

   После невнятного, холодного мая, с намёками на тепло пришел июнь. Отгремели грозы, пополнив свежей водой речку Незнайку и окропив поля и леса ближней округи. Затем просвистели теплые шумные ветра, подсушив травы и листву, и настала благодатная пора, когда из прогретой влажной земли появляются первые  летние грибы. И решили мы с женой пойти в Ближний лес, за Лысую горку, дабы проверить, выросло ли что на радость обычным грибникам, а не суетливым и невнятным блогерам. Вот и пошли.

   Ходили долго и тяжело, грибов было чуть, зато павших деревьев…. Ближний лес не чищен очень давно. Власть как поменялась, так почти забыла про него. Вот и на этот раз, к старым, уже гнилым выворотням, что у Дальнего ручья,  добавились новые.  Две еще нестарые громадные ели рядышком лежали на земле, все в свежей зелени хвои. Видать, после вчерашнего ветра. Когда деревья падали, корни их приподняли пласты земли и мха, и под ними появилась глубокая, почти в рост человека яма. Она была заполнена каким-то бытовым мусором. Тряпки из грубой ткани, камни, скоблёные деревяшки, грубая деревянная утварь, стеклянные бутылки с какой-то жижей фиолетового цвета, туески из луба и бересты, пучки трав. Выругался я и поначалу подумал: дачи-коттеджи стоят среди леса в полукилометре и, наверняка, обыдлившиеся хозяева, отгородившиеся от леса высокими железными заборами, таскают мусор в лес. Похоже, их работа.

    Я механически, не особо любопытствуя, поворошил этот мусор своим посошком, с которым хожу по лесу (вот с… такие, уже успели натаскать мусора!), как вдруг обратил внимание на три примечательных предмета, лежащие рядом. Первый был круглый, ровный, как пенёк, но сделан из свернутого в спираль материала и напоминал огромный тугой свиток из древнего Хорезма. Два других были  тоже, по виду из дерева, отличались наличием прямых углов и были похожи на шкатулки, размером с обувную коробку. Я заинтересовался этими предметами. Несмотря на отговорки жены, я очистил находки от травы и хвои, с трудом дотащил до машины и привез их домой.

    Не буду утомлять читателя долгими рассказами, как я ковырял  находки  и что это было. Свиток-«пенек» был из очищенной бересты, свернутой в рулон;  две «шкатулки» состояли из  пластинок выделанной бересты и луба, собранные в виде блокнотов. На рулоне и пластинках были записи, на древнерусском или старорусском (ну не лингвист я, и все тут!) языках. И если на рулоне записи были сделаны когда-то очень давно и неглубоко нацарапаны острым предметом, поэтому стали практически неразличимы, то на пластинках были нацарапаны и подкрашены черными чернилами и читались вполне приемлемо. Из «пенька» мне удалось понять, что язык штриха и царапин я не знаю и знать не хочу, вдобавок, после первого витка слои оказались настолько слипшимися, что об их разъединении в кустарных условиях не могло быть и речи. А вот «шкатулки» оказались целым кладезем информации, в котором я с превеликим трудом, но, полагаю,  смог разобраться. Это были записки Прохора Тимофеевича Лешего, лешего по должности, по призванию и по происхождению. Смею предположить – последнего Хозяина Ближнего Леса.  Одна «шкатулка» содержала записи раннего периода, похоже двухсот-трехсотлетней давности, другая – почти современные записки, где он отражал события в его Лесу. Помимо этого, в записях присутствовали рифмованные строки и всякие истории. Обе шкатулки содержали записи без начала и без конца, из чего я сделал вывод, что таких «шкатулок-книг» было много, и ко мне попали лишь две из библиотеки лешего.
     Когда через неделю я, обуреваемый жаждой поиска,  вновь пробрался к двум елям, то  в задумчивости остановился: яма оплыла, словно после наводнения (хотя дождя на неделе не было), и от мусора, что бросался в глаза в первый раз, не осталось и следа. 

     Итак, что я мог сказать, вороша страницы «шкатулок»? Если бы я не был свидетелем некоторых событий, случавшихся на Лысой горке за  предшествующие полвека, то мог бы и сам предположить о чьей-то занятной мистификации. Но именно некоторые события современной истории Ближнего Леса, отраженные в записках лешего, заставили меня поверить в подлинность артефактов.  Подводя итог моим скромным исследованиям, о герое «записок» осмелюсь поведать нижеследующее.

     Леший Прохор Тимофеевич, живший в Ближнем Лесу, на момент чтения мною  его «записок» имел почтенный возраст. Был обучен грамоте в далекие времена, и когда «Цесарь ошьлъ изъ Москъвы весне» (было это в мае 1712 года, исход Петра в новую столицу),  то  Прохору было уже около 15 годов  («єгда Прохору две съте лунъ быти»)... Получается, в знаковом 2012 году, триста лет спустя, когда Москва присоединила к себе новые территории, ему исполнилось более трех сотен лет. А вот лун лешему было настолько много, что в последних записях он сам уже затруднялся считать. Мне было несколько странно воспринять то, что свой жизненный путь леший считал в лунных циклах, а события вокруг себя - часто описывал в солнечных. И четыре времени года в его записях также присутствовали, но иные, не как у людей: зима, к примеру, у лешего длилась 5 человеческих месяцев, лето – три, весна и осень – по два.
 
     При обучении в лесной школе (была где-то при горе Пересвет) Прошка узнал язык и азбуку, и пристрастился сочинять рифмы. А способствовала  последнему Баба-Яга, которая учительствовала в его младые годы: рассказывала старушка примерным школярам о разных волшебствах и учила зеленую молодь всяким наговорам-заклинаниям. Как дереву помочь, дождь вызвать, ветер остановить, у зверя хворь залечить. Как невидимкою стать, в куст обратиться, лисицей хитрою прикинуться, в момент за версту очутиться в нужном месте. И как огонь сделать, без дыма, копоти и горячий… Много рассказывала. В общем, учила всяким нужностям, без которых леший как конь без подков или как сапожник без дратвы. Заметил Прохор, что наговор, сказанный рифмованным стихом, обладает удвоенной силой. И пристрастился он  к хитроумным выдумкам, и стал записывать по-новому наговоры-заклинания. Заодно стал понемногу вести записи о важных событиях. Сначала писал о школе своей, о друзьях-знакомых леших-полевых, а потом и о событиях в своей лесной вотчине.

     Закончив школу и получив «на хозяйство» Ближний Лес, леший долгими зимними вечерами, усевшись на полатях, застеленных лоскутным одеялом, засвечивал лампу из светляков и перелистывал старые записи. Очень сожалел, что ему не удается прочесть древний свиток хозяев Ближнего Леса, поскольку «Сълеплаше ся береста вєтъха и нє възмого жє писъца глагола чьсти». А позднее и на себя сетовал, что «Помъклись азъ и боукы на берестахъ и лубахъ вечныхъ, и не мощно разозрети въ нихъ ни черты, ни писмене. Тъкъ укрепити имамъ писанье чрьниломъ дубовымъ.» С того времени стал  царапать письмена свои  железным гвоздем по берестяной или лубовой пластинке и красить острой косточкой знаки и буквы чернилами из дуба.

     Леший мог общаться с живностью.  О себе он писал так: «Ведомо мне тридєсять гласъ скотьихъ, пятьдєсять птичьихъ, пять гласъ гадъ ползущихъ, дъва дєсяти лєтящихъ, дєсять земныхъ». На одних языках мог разговаривать, на других – слушать и внимать. В совершенстве знал язык и диалекты людей, обитавших в границах его Леса. Так что русский язык Прохор знал «с младых ногтей».
 
     Оказывается, собратья-лешие из соседних лесов с незапамятных времен звали его Пронькой. Не старилось у Прохора со временем лицо и  не обрастало бородой, как положено лешим. Писал он об этом: «Ликомъ азъ голъ, а власомь червен». Вот и приклеилось к нему второе имя, да и приросло накрепко, что Прохор сам все чаще именовал себя Прошкой или Пронькой. Но если делались дела, то лесная живность,  мелкий народец и людишки обращались к нему согласно положения, уважительно, и называли его Прохором Тимофеичем.

     В среде малого народца общение было принято тоже на русском, хотя любой леший мог общаться на языке образов не только с собратьями, но и с водяными, русалками, полевыми, горными, домовыми и прочими разновидностями мелкого народца.. Вот только как создавались эти образы и как представлялись, в записках лешего помечено не было…

     Изучая записки лешего, я старался понять его характер, образ мыслей, отношение к людям и, как ни странно, менталитет. Возможен ли у отечественного лешего менталитет? Думаю – да! У него в «записках» фигурировало понятие «друг». Может ли леший испытывать приязнь? Похоже, что - да! И, возможно, мне удалось в  рассказках  показать это. Но лубочно-берестяные «записки» не дали ответа на главный вопрос: а где же теперь леший? Ушел из леса насовсем? Или нет? Или заходит иногда? А где камень-Алтарь? 

     Что-то мешает мне получить однозначный ответ на этот вопрос,  словно кто-то уводит мои мысли, когда я начинаю об этом задумываться. Хотя… ряд мелких событий в Ближнем лесу, периодически случающихся со мной, дает основание предположить, что Пронька жив. Если так можно сказать об эфемерных эфироидных энергетических субстанциях с внутренними когненциальными связями, коих называют мелким народцем. И мне кажется, он иногда заглядывает в свой Ближний Лес. Ну, а как иначе. Не все же одним ИскИнам «существовать» во времени и вне пространства. Откроем калитку лешему, пусть продолжает встречаться с людьми. В целом, он все же не так плох, как леших представляют…

     Несколько его историй я положил в основу своих рассказок. По-другому назвать я их не смог, так как истории были настолько обыденными, как и невероятными.
И - да, чтобы не было непонимания: мой Ближний лес - это лишь малая часть Ближнего Леса.

                (продолжение следует)