Зеркало заднего вида

Маленькое и незаметное, чтобы не мешать смотреть вперёд, на дорогу. Впереди - открытый космос. Огромная чёрная дыра изменяющая пространство. Разум, пройдя сквозь неё, вывернется наизнанку. Мысли мои разлетятся свободны, а материя, бывшая телом, расщепится на фотоны и сожмётся в невидимую точку.

Я брожу по дому подволакивая ногу. Оборвалась помочь на тапке, хех, и теперь его надо волочить за собой. В доме пусто и тихо. Все предметы стоят на своих исконных местах. В задней избе привычный полумрак. Стены её давно клонит к земле. Три неярких, серого света, оконца уставились в пол и смотрят не мигая на щели в половицах. Чтобы заглянуть в них, нужно согнуться пополам, либо присесть на лавку, стоящую вдоль стены. Покосившаяся чумазая печь, у неё лопнул свод, зевает открытым устьем. Кухонный дощатый стол почернел и скукожился. Я один едва умещаюсь за ним. Не понимаю, как раньше за этим столом рассаживалось по двенадцать человек кряду.

В этом пространстве ничего не переменилось с тех пор, как я родился. Даже не поменялось местами. За исключением, может быть, появившихся внутри его, как примет времени, холодильника и телевизора. Иконы в красном углу. Резной буфет. Вымазанный масляной краской наблюдник возле печки. Портреты на стенах. Пёстрая оттоманка с откидывающимися валиками. Деревянная вешалка для одежды и рукомойник в углу. Я вдруг понимаю, чем ценно для меня это место. Именно этим, первоначальным, первородным расположением предметов в нём, где, как в космосе по звёздам, я могу сориентироваться и найти своё местоположение в окружающем меня безумствующем мире.

Около входной двери - венский стул с гнутыми ножками и плетёной спинкой. На стуле сидит мой дед и сучит дратву. Одной рукой он крутит тонкое веретено, просаженное сквозь деревянную плашку-маховик. В верхнем конце веретена вбит гвоздик крючком, за который прицеплены тонкие длинные нити. Нити тянутся через всю избу до шкворня вбитого под матицей на воронце. Второй рукой, одетой в брезентовую верхоньку, смазанную варом, дед натирает эти нити, одновременно скручивая их в плотный жгут. Получается крепкий чёрный шнур, которым он будет подшивать валенки к зиме. Один глаз у деда не видит совсем, а другой прищурен для зоркости. Я завороженно слежу за его привычными выверенными движениями. Его длинные крепкие пальцы ловко подкручивают маховик веретена.
- Што, Санька, сколь шшук-то даве половили?
- Мы с Арсей три поймали, дядька Витя пять, и отец вечером ишше четыре словил. А Шура Глухой одну шшуку в полпуда поймал, дак еле домой доташшил.
- Да, што ты, Санька, говоришь такое, ведь Шура-то Глухой помер уж давно!
- Дак ты-то, деда, тоже уж, поди, полвека, как неживой.
- На! Лешшой тебя понеси, — смеётся дед беззубым ртом, — ты бабке-то хошь тако не сказывай!

Сквозь открытую дверь в переднюю видна железная кровать. Она стоит подле стены почти под самыми образами. Раньше она казалась мне высокой и красивой. С гнутыми узорными спинками, белыми кружевными подзорами, свисающими до самого пола, и толстыми пуховыми подушками, сложенными горкой поверх расшитого гладью белого покрывала. На ней спали мой прадед с прабабкой, дед с бабкой и отец с матерью. Теперь пришла моя очередь. Я ложусь на эту старую скрипучую руину и проваливаюсь в продавленную телами предков панцирную сетку, как в яму. Здесь тесно и холодно. По ночам мне снятся черти. Я бегу их, а они, следуя за мной неотступно, следят издали, либо теснятся молчаливой толпой подле кровати. С каждым разом их всё больше и больше. Они бесформенны и мне непонятны. Я кричу во сне, чтобы испугать их и стараюсь выбраться наружу.
- Да, никаки энто не черти, а все накопленные тобой грехи, — спокойно поясняет мне дед, сматывая дратву в клубок и поднимаясь со стула, чтобы уходить.