От судьбы не уйдёшь

               
                От судьбы не уйдёшь               
                (документальная проза)
               
                Предисловие               
   

         Сколько же испытаний выпало на долю женщин во время войны, особенно на женщин в деревнях, в которых почти не осталось мужиков. Один только изнурительный физический труд в те голодные годы чего стоил. Да что там говорить, иногда и пахать приходилось на себе.
         А уж о личной жизни лучше было вообще не мечтать. Если вдруг у кого-то появится  мужичок, так его нужно было не только расположить, но и удержать. А удастся ли это сделать — оставалось только гадать.
               
                Вспоминаю сцену из спектакля «Три мешка сорной пшеницы» по повести В. Тендрякова.               
         Как-то обходили поля Женька Тулупов, молодой парень с застенчиво румяной физиономией, недавно вернувшийся
из госпиталя, и девушка Вера.  Надвигались сумерки, по раскисшей земле с больной ногой ему было трудно идти. И тогда Вера, смущенно отведя взгляд, предложила ему дойти до её деревни.      
         — Мокрядь какая… Тут совсем близко. Отдохнёте у меня.
         Глядела в сторону, каменела в ожидании. Женька молчал, переминался, наконец не обронил, а скорее сглотнул:
         — Хорошо.

         В избе Вера растопила печь, дала Женьке валенки, чтобы удобнее было ходить. На столе появилась мутно-зелёная поллитровка и селёдочка по случаю. На печи варилась картошка. Для того времени – знатное угощение.

         Сели друг против друга, у Веры сбежал с лица румянец, глаза с вызовом блестели. А потом, выпив для храбрости, и
рассказав о нелёгкой участи девок в деревне, где нет мужиков, Вера схватила Женькину руку, прижала к полыхающей щеке: «Как увидела тебя, так и поняла — он!..  Хоть на времечко...»
    
         Луна то заглядывала в низкое оконце у изголовья, то затуманивалась. То вспыхивали, то гасли никелированные шишечки на кровати...
         «Потом лежали, прижавшись друг к другу, вслушиваясь в собственное дыхание, в неясный скрип и покряхтывание старой избы. Он обнял, стал гладить густые, текучие под пальцами волосы. А она ещё тесней прижалась к нему...».
         

                *           *            *             *          

         Перед глазами проносятся кадры советской кинохроники.
Танцы в деревне, где во время войны осталось всего два мужика на 30 баб.
         Наяривала гармонь. Надвинув картуз на лоб и выпятив грудь, эти представители сильного пола с чувством собственной значимости гордо вышагивали, как два надутых индюка, перед строем взволнованных женщин, тщательно оценивая их
с головы до ног. Редко кому из женского сообщества удавалось станцевать хотя бы раз. А говорить о том, какими мужики стали разборчивыми, просто язык не поворачивается.


                гл. 1
      
         В нашей деревне Мочино, затерянной в глуши Ярославской области, с мужиками было не лучше. Их тоже было всего два. Один весь седой дед Илья семидесяти пяти лет, другой -- дядя Серёжа, вернувшийся с фронта без ноги. 
      
         Дядя Серёжа носил выцветшую гимнастёрку, подпоясывался широким ремнём, на котором всегда висел кожаный кисет
с табаком. У дяди Серёжи левая нога была деревянная, и он утверждал, что сам сделал эту ногу, будто бы взял топор и вырубил из круглого чурбака. Нога была похожа на большую бутылку горлышком вниз, к концу которого прилепился резиновый кругляш. 
         Поначалу дядя Серёжа был освобождён от трудовой повинности, но это длилось недолго. Правление колхоза пристроило его к верстаку, определив на столярные работы, а ещё доверило клепать косы.

         Да и к дяде Серёже при всём желании женскому полу было не подступиться: за ним неотлучно, как нитка за иголкой, следовала его ревнючая супруга, сухая как вобла, тётя Тамара. В руках она зачем-то всегда держала кнут, наверное, для того, чтобы другие женские особы не покушались на её законное достояние. 
         Основной контингент деревни составляли бабы и босоногая ребятня. И голод, жуткий голод в каждой избе. Радио и электричество сюда ещё не дошло. Дед Илья был единственным в деревне, кто получал газету. Женщины частенько собирались у крыльца его дома, чтобы узнать новости в стране и за рубежом, ну и, конечно, новости с фронта.

         Женщины месяцами работали на лесозаготовках, иногда тайком выбирались из леса, обычно чтобы повидаться с детьми, и, если попадались начальству на глаза, то им приписывалось дезертирство, срок на лесозаготовках увеличивался.
             
         Несмотря на острую нехватку мужчин, в Мочино почти все деревенские женщины имели детей, кроме одной Настёны, бабёнки лет тридцати. По этой причине она мучилась, страдала, по-настоящему переживала, особенно при виде чужих ребятишек; чувствовала себя потерянной и одинокой.

         Женской привлекательностью природа Настёну не обделила. Она обладала пышным телом, бархатным взглядом и роскошными тёмно-каштановыми волосами. Говорила приятным грудным голосом.
         Выражение лица чрезвычайно оживленное, подвижное, добродушное и приветливое. На щеках морозный, густой румянец. Весёлая хохотушка. Смеялась заразительно и громко, обнажая свои превосходные крепкие зубы, при этом на щеках появлялись славные ямочки. И чтобы ни происходило в её жизни, она никогда не теряла бодрости духа.
         В любое время года любила облачаться в свой любимый павловский платок с гирляндами красных роз на синем фоне.
Её муж погиб во время финской войны, а единственная дочь скончалась от пневмонии пять лет назад.
               
                гл. 2

         Однажды, надев своё самое красивое красное платье, Настёна наведалась в соседнюю большую деревню Михайловку
к своей незамужней подруге Галине. Невдалеке от деревни за густым лесом было оборудовано стрельбище, а потому там находилось немало военных. По выходным в местном клубе устраивались танцы, куда съезжались женщины с окрестных деревень. Танцевали под патефон и гармошку.

         У одной стены актового зала стояли мужчины, большинство в военной форме и сапогах, у другой, противоположной стены теснились женщины, причём в гораздо большем количестве. Что и неудивительно для того времени.
 
         Среди мужчин выделялась группа безусых молодых призывников.
«Только молокососов мне ещё не хватало!» — мелькнуло в голове у Настёны.
         Один из них, синюшный, с птичьим лицом, в изрядном подпитии, еле стоял на ногах, постоянно пошатываясь.
«Как его только на танцы пустили!» — возмущалась Галина.
         Другой, сутулый, с рябым лицом, всё время вытирал нос рукавом ситцевой рубахи и подтягивал сползающие шаровары. Но, несмотря на это, одна толстушка так к нему "прилипла", что не отходила от него ни на шаг. «У неё, наверное, передок дымится», — зло бросила Галина. Настёне же за таких баб было стыдно. Она бы к такому грязнули и на пушечный выстрел
не подошла.
      
         На танцах присутствовали и два местных старожила.
Васька-кислый — неуклюжий, мешковатый, освобождённый от армии из-за плоскостопия, небритый парень. А также смуглый кривоногий Пашка-керосин с бегающими блудливыми глазками. Галина сообщила, что в мирное время с ними никто
не танцевал, а тут они нарасхват.

         Самой Настёне понравился белокурый молодой лейтенант с голубыми глазами. Когда заиграла музыка, она приблизилась
к нему и спросила, танцует ли он. Он кивнул, и они вышли в центр зала. Настёна улыбнулась ему, он ответил ей взаимной улыбкой.
      
         Казалось бы, можно только порадоваться за нашу героиню. Но не тут-то было. После танца к ней подошла рослая девица
с ледяными глазами. От неё исходил запах парного молока, скорее всего, она работала на ферме. Девица бросила на Настёну недружелюбный взгляд, угрожающе поводила пальцем перед её носом и жёстко произнесла: «Он занят! Не подходи к нему больше!».

         Но Настёна не придала этим словам большого значения. «Кто эта баба, чтобы решать, что можно, а что нельзя? — негодовала она. — Это дело мужчины: кого он хочет, того и выбирает». Да и на предостережение Галины она тоже не обратила внимания и через несколько минут вновь пошла танцевать с лейтенантом. Зря она это сделала, не просчитав риски.
      
         Сразу после танца рослая девица вызвала Настёну на крыльцо, чтобы поговорить наедине. Галина намеревалась пойти следом, но подруги девицы остановили её в проходе и не позволили пройти. «Пусть они поговорят без свидетелей», — сказали они.

         На крыльце, вдали от посторонних глаз и без лишних слов, девица-молотобоец дала Настёне такую жёсткую взбучку, что та едва устояла на ногах. Всё тело горело от боли, а когда Галина принесла ей зеркальце, Настёна увидела огромный синяк под глазом. После такой экзекуции она больше никогда не приходила на танцы.
        Ещё в школе у какого-то классика прочитал, что женщины — это такие ангелочки, хрупкие и нежные создания, созданные для любви и неги. А на самом деле всё оказывается немного не так.      

                гл. 3

         Через месяц, в разгар лета, Настёна отправилась в посёлок Орешки, чтобы поздравить с двадцатилетием свою двоюродную сестру Валентину -- миловидную, плотно сбитую женщину с мелкими кудряшками, работавшую дояркой
в местном совхозе.

         В отличие от Мочино, в этот посёлок пришла цивилизация по меркам того времени: сюда провели радио и электричество. Да и добираться в Орешки было очень удобно, так как посёлок находился недалеко от железнодорожной станции. 
Из-за нехватки рабочих рук колхозное начальство отпустило Настёну только на один день — в воскресенье. В понедельник ей предстояло срова вернуться на работу.   

         Жила Валентина с мужем Фёдором в новом, недавно построенном бревенчатом доме, в котором ещё ощущался запах свежих стружек. Здесь всё было сделано добротно: половицы не скрипели, двери плавно открывались, печь не дымила —
во всём чувствовалась умелая мужская рука.

         Её муж Фёдор — рыжеволосый, широкоплечий мужчина под два метра роста, весельчак и балагур, слегка погуливал на стороне, благо выбор у него был большой. Но делал он это с умом, чтобы не расстраивать супругу, которую он тоже по-своему любил. Работал Фёдор механиком-водителем в совхозном гараже, откуда почти всех мужиков забрали на фронт. Трудились здесь в основном одни бабы. Фёдор получил бронь, так как был единственным мастером в гараже, кто умел ремонтировать любую технику.

         Особо обильных застолий во время войны в деревне не проводилось, а потому  день рождения отметили скромненько. Кроме жены Валентины и её мужа Фёдора, пришли только самые близкие родственники: две тётушки и баба Марья.
         Выпили самогонки, закусили картохой с огурчиками, и тем, что удалось вырастить на огороде. Особенно вкусным был холодец с хреном — он буквально таял во рту. И, конечно, как же без песни. Пели одну за другой и, кажется, перепели все песни, в которых знали слова.

         После ухода тётушек и бабы Марьи, Фёдор отправился спать за занавеску, так как спальню в ту ночь уступили Настёне. Оставшись одни, сёстры сели за стол и стали изливать друг другу душу.
         -- А почему детей не заводите? – спросила гостья. – Ведь это, пожалуй, самая большая радость в жизни.
         -- А зачем они сейчас? – пожала плечами Валентина. – Во время войны главное выжить, а о детях можно подумать и после... Ты лучше скажи, у тебя-то что нового?
         -- Да всё по-старому. То на ферме, то в поле, то на лесозаготовках. Так дни и летят.
         -- А у самой-то чего детей нет?
         -- От кого! – выпалила Настёна. – От святого духа, что ли?
         -- У вас что, вообще мужиков нет?
         -- Почему есть. Один старик, другой инвалид без ноги, -- начала всхлипывать Настёна и, достав платок, стала вытирать глаза. – Ходила на танцы в Михайловке, так местные бабы намяли мне бока и фингал под глазом поставили. Похоже, мне суждено остаться старой девой с мотком пряжи и кошками.
         Валентина как могла пыталась утешить сестру, но это у неё не получилось. Настёна не смогла сдержать свою боль и разрыдалась...

                гл. 4
       
         Жена Фёдора спозаранку, попрощавшись с сестрой, ушла на утреннюю дойку, наказав мужу отвести Настёну
на железнодорожную станцию к первому поезду...
Под окнами их дома всегда стоял грузовик-полуторка с характерным запахом бензина и масла. Это детище военных лет давно уже стало неотъемлемой частью их жизни, поэтому сборы не заняли много времени.
         Фёдор завёл машину, мотор заурчал, словно старый и добрый друг. Настёна с красными, воспалёнными глазами быстро запрыгнула в кабину, и они тронулись в путь.
   
         Дорога была вся в ухабах, не дорога, а наказание. Машина постоянно подпрыгивала, её мотало из стороны в сторону,
но Фёдор и Настёна на это не обращали внимания.
         Зато с погодой им повезло. День выдался солнечным, ясным. Ромашковые луга сияли золотом, наполняя воздух сладким ароматом лета. В звонкой синеве кружили стаи ласточек, перекрикиваясь между собой весело и звонко. Белые ленивые облака медленно проплывали над головой.

         Вдруг, взглянув на неё наискосок, Фёдор спросил:
         — Почему у тебя такие красные глаза?
         — Плохо спала сегодня, — призналась Настёна.
         — Я тоже плохо спал, — сказал Фёдор. — Долго не мог уснуть.
         — Ты что, слышал, о чём я говорила с сестрой?
         — Врать не буду, кое-что слышал.
         У Настёны от изумления глаза полезли на лоб. А румянец на щеках стал ещё ярче.
         — Я, наверное, наговорила лишнего, — извиняющимся тоном пролепетала она.
         — Да нет, всё правильно сказала, — кивнул Фёдор. — О бабских неурядицах поведала. Если бы моя также переживала
о продолжении рода, как ты, у нас давно бы были дети. А вообще-то по таким делам не к бабам надо обращаться, а к мужикам.
         — Это к кому?
         — Ну ко мне, например.
   
         Настёна не приняла его слова всерьёз и насмешливо улыбнулась, с издёвкой скривив губы. А затем не сдержалась и рассмеялась в кулак. Фёдор вздрогнул. Её смех  задел его за живое, уязвив мужское самолюбие. Он свернул в рощу, выехал на небольшую поляну, резко затормозил и, заглушив двигатель, выскочил из кабины. Обойдя машину, открыл пассажирскую дверь.
         — А ну вылазь! — крикнул Фёдор.
         — Это зачем? — с удивлением спросила Настёна.
         -- Вылась! Кому говорят! — повторил он и, не дожидаясь её ответа, схватил свояченицу за руку и вытащил из кабины.
         -- Что ты надумал, Фёдор! — испуганно спросила она.

         -- Скидай портки! — выкрикнул Фёдор и, сняв кожаную куртку, расстелил её на траве.
         Только тут до Настёны дошло, что от неё хотят.

         -- Фёдор, ты с ума сошёл! А жена?
         -- Жена не стенка — подвинется, не упадёт, — выпалил он, а потом добавил: «У нас мало времени, поезд ждать не будет».
         -- Даже не думай! Я буду кричать! –- попятилась она и выдернула руку, которую он держал, при этом ещё умудрилась укусить его за ладонь. Фёдор слизал выступившую на руке кровь и нахмурил брови:
         -- Ты что комедию ломаешь! Ядрёна мать!
         -- Сказала нет, значит, нет! -- скрестив руки на груди, выкрикнула Настёна.
         Видя, что с наскока ничего не получится, Фёдор дал задний ход.
      

         -- Что за народ эти бабы! –- развёл он руки. –- Сама же хотела. Белугой ревела ночью, а теперь в кусты! Вот и делай для них что-то хорошее. Неблагодарные!..
         Настёна тем временем перевела дух.
         -- Прости, что не успела поблагодарить, -- вставила она шпильку.
         -- Ну не хочешь, как хочешь! -- сердито бросил Фёдор и, надев куртку, залез в кабину. — В конце концов, это тебе нужно или мне?         
      
         -- А подслушивать бабские разговоры –- это не по-мужски, -- упрекнула она его.
         -- А что прикажешь, уши заткнуть? –- закипел Фёдор. -- В конце концов, я в своём доме!
         Испугавшись, как бы он не уехал один, Настёна быстренько заскочила к нему в кабину и заняла своё место.
Полуторка резко тронулась и направилась к станции.
         Что тут сказать как мужчина мужчине? Фёдору можно только посочувствовать.
Впрочем, что вы хотите от женщин, они и по любви-то редко отдаются, чаще по капризу.
               
                гл. 5

        -- Мы не опаздываем? — проехав пару минут, спросила Настёна.
        -- Не боись, -- посмотрев на часы, ответил Фёдор. -- Время ещё есть.

        -- Я не думала, что ты так легко можешь изменить Валентине, -- вдруг ни с того, ни с сего бросила она.
        -- Какая это измена? — вытаращил глаза Фёдор. — Просто проявил сочувствие. Протянул руку помощи,
и не кому-нибудь, а своей близкой родственнице.         
        — Какой ты у нас сердобольный, -- покачала она головой.         
            (Некоторое время они молчали, только громко гудел мотор)

       -- А у тебя нет какого-нибудь друга или приятеля? — вдруг неожиданно спросила Настёна.
       -- Ну почему же нет? Есть. Даже адрес могу дать, если хочешь.
       -- Ну и какой?
       -- Город Владивосток, Цветочная улица, дом четыре, квартира пять.
       -- Разыгрываешь?
       -- Почему разыгрываю? Не веришь, можешь сама съездить и убедиться.
    
      Она покачала понурой головой и закусила губу. И чем ближе они приближались к железнодорожной станции, тем тревожнее становилось у неё на душе.
      «Дура я, дура! -- корила себя Настёна. -- Последнего нормального мужика упустила».
      -- Безвыходная ситуация! -- неожиданно вслух сказала она и закрыла лицо руками.
      -- Всё-то вы, бабы, усложняете, -- упрекнул её Фёдор. -- Наводите тень на плетень. Наш ротный в таких случаях просто предлагал тащить жребий, чтобы отдаться на волю судьбы...
      Поначалу она стала возражать, а потом неожиданно даже для себя, а может быть, просто от полной безысходности, тяжело вздохнув, согласилась с его доводами.

      В это время они проезжали мимо свежескошенного поля. Собранное здесь сено было укрыто под навесом,
чтобы не намокнуть под дождем.
      -- Вот и место удобное, -- заметил Фёдор и, свернув с дороги, подъехал к этому сеновалу. Заглушив двигатель, он вырвал
из блокнота два чистых листка, написал на них разные слова. Затем, свернув бумажки в рулончики, положил их в кепку, предварительно перемешав. Всё это время Настёна сидела с закрытыми глазами.
      -- Готово, -- сказал Фёдор, -- можно тянуть.

      Она боязливо открыла глаза, а когда посмотрела на рулончики, её сразу бросило в жар, слегка задрожали пальцы,
лоб обметала испарина. Она долго не решалась сделать выбор.
      Наконец, вдохнув полной грудью, Настёна снова закрыла глаза и вытащила один рулончик. Когда его развернула, на нём было написано «Фёдор». Протяжный стон вырвался из её груди. Она чуть не упала в обморок. Фёдор же только виновато улыбнулся и пожал плечами:
      -- От судьбы не уйдёшь!
      Затем она развернула и другой рулончик. Там было написано «Неизвестный».

      -- Ой, Феденька, как же теперь быть? -- запричитала она.
      -- Как быть, как быть? -- буркнул он. –- Вылазь из машины!
      Он вышел из кабины, подошёл к пассажирской дверце и, открыв её, помог Настёне спуститься на землю. Её всю трясло.
      -- Чего-то знобит, -- призналась она.
      Он накинул ей на плечи свою куртку, подхватил на руки и отнёс на сеновал. У неё намокли глаза, она обмякла, ослабла и уже не сопротивлялась...

      Когда всё закончилось, Настёна посмотрела на него затуманенным взглядом, и на её смущённом лице мелькнула благодарная ласковая улыбка.
      -- Спасибо, Феденька! –- прошептала она.
      -- Да не за что, -- махнул он рукой и, не дав ей понежиться, взглянул на часы и поторопил: «Поезд ждать не будет».
       
      Когда подрулили к станции, пассажирский состав уже подъезжал к платформе, предварительно извергнув короткий и вялый гудок. Густой столб чёрного дыма закоптил небо. Выскочив из машины, они взбежали по бетонным ступенькам.
Она едва успела запрыгнуть в последний вагон, на прощание помахав ему павловским платком.
      
      Весной, к огромной радости Настёны, у неё появился сын Митинька, а через год появились на свет Дуняшка и Васятка.
И что удивительно, все трое были рыженькими, с веснушками, покрывающими пол-лица.
      Деревенские в шутку спрашивали:
      -- Где это ты, Настёна, их находишь?
      Она смеялась:
      -- Места надо знать.
      -- А чем кормишь?
      -- Жрать захотят –- сами найдут, -- отвечала она.