Старая яблоня

Сломалась старая яблоня. Не от ветра и не под тяжестью урожая — её сгубили годы и разъевшие древесину болезни. Она лежала, словно поверженный великан, раскинув иссохшие руки-ветви по траве. Раскидала по земле недозрелые плоды, усыпала полумертвыми листьями дальний угол сада. Горько и печально было видеть это тихое падение. Еще утром дерево гордо высилось, а к вечеру от него осталась лишь пригоршня твердых, горьких яблок да ковер пожухлой листвы.
Но самое пронзительное было не в этом. От раненого, почти сквозного ствола, из самой сердцевины того, что когда-то было силой, тянулись вверх тонкие, зеленые, невероятно живые побеги. Они цеплялись за свет, за жизнь, отчаянно не принимая неизбежность конца.
В тот день умерла бабушка. В памяти — последний вздох и остекленевший взгляд.
Как та яблоня, она отдала всю себя своим плодам — единственному сыну и своим внучкам. Сломили её недуги, годы и старые раны, что кровоточили в её душе. Улетела душа, опустел дом, осиротел.
Пауки тотчас принялись за дело, окутывая дом седым саваном паутины, будто сама пустота протягивала свои незримые нити.
Я не могла смириться с тишиной. Не могла заставить себя разобрать ее немногие вещи — ничего толком и не накопила за свою нелегкую жизнь, а в шкафу аккуратно лежали сложенные новые платки и ночные сорочки, «на особый случай», который так и не наступил. Не успела поносить.
Наши отношения напоминали её сад: с одной стороны — волшебная лёгкость её руки, превращавшая любой черенок в роскошный куст, с другой — трудный, своевольный характер, колючий, как стебель розы. Она, «правдорубка», как сама себя именовала, могла быть резкой и несгибаемой. Но я научилась различать под этими колючками мягкую почву её спрятанной нежности и любви. Мои попытки объяснить ей что-то современное часто заканчивались её обидой и фразой: «В наше время всё проще было!». Но её обида всегда таяла, как только она замешивала тесто. И вот уже на столе стояли её пирожки — её главный аргумент в любом споре и единственный, известный ей способ примирения. И я любила ее Всепрощающей любовью, помогая, чем могла.
Вышла в палисадник — ее царство. И тут меня накрыло волной настоящего, живого присутствия бабушки. Огромные кусты роз, которые она холила и лелеяла. Лилии, выстроившиеся в стройные ряды. Все это она привила и мне — любовь к растениям, к саду, терпение и умение ждать, когда хрупкий росток превратится в могучий цветок. «Любить — значит ухаживать», — говорила она, орудуя тяпкой.
Мне в наследство достался не просто дом, а целый мир. Мир, где ее шкаф с трогательным запахом нафталина стоит рядом с моим, и в этом соседстве — вся наша история. Я вдруг осознаю, что переняла не только вещи, но и ее бережное, почти благоговейное отношение ко всему живому. Ее душа, такая рачительная и любящая, теперь навсегда вплетена в мою.
Смотрю на молодые побеги, тянущиеся от мертвого ствола яблони к солнцу. И понимаю — я и есть тот самый побег. Бабушка, ее ствол, больше не держит крону, но ее корни — ее любовь к этой земле, ее труд — живы во мне.
Подошла к розовому кусту, тронула рукой нераспустившийся бутон. Он был твердым и полным скрытой силы.
«Ничего, бабуль...» — шепчу я, и голос срывается на тихом вдохе. Слезы катятся по щекам, но в груди уже не пустота, а тихая, светлая грусть — как будто я держу в руках драгоценный дар. — Я всё полью. Всё подкормлю. Твои розы будут цвести. Обязательно.
Поворачиваюсь и иду в дом не чтобы грустить среди вещей, а чтобы жить, чтобы паутину смести, окна распахнуть и впустить в осиротевший дом новый свет. Свой свет. Потому что я — ее продолжение. Ее самый главный плод.