Код верности Нулевой император. Эпизод 21

Шаги гулко отдавались в пустоте коридоров, что обычно бурлили жизнью, а нынче погрузились в безлюдную тишину. Блеклый свет лениво скользил по серым стенам, обволакивая их почти осязаемой меланхолией.
Титус медленно вёл ладонью по холодной глади стен, задерживался у дверей, читал надписи на полированных табличках, немых стражах забытых историй. Внезапно свет дрогнул, словно живой, сверкнул на одной из них, кивнул на прощанье.
«Прощай и ты»,— Титус взмахнул рукой в ответ, и двинулся вперёд, вглубь безмолвного лабиринта.

Двери лифта молчаливо отворились, приглашая войти. Титус поколебавшись сделал шаг вперёд, обернулся и бросил прощальный взгляд на уходящий во тьму коридор, жадно впитывая каждую деталь, стремясь сохранить её в памяти, словно хрупкий снимок. Затем заставил себя развернуться, шагнул внутрь и прижался к сомкнувшейся двери, ощутив спиной её прохладу. Лифт с тяжёлым вздохом пополз вверх, мягко вибрируя под ногами,  унося в неизвестность.

Титус в последний раз перешагнул порог своей комнаты, жалкого убежища, где его ждали лишь узкая кровать, пустой стол и два стула, словно готовые к отъезду гости. Взгляд упал на поникший на вешалке мундир. Он с грустью прикоснулся к его шершавому ворсу, как-будто гладил уходящую тень. Теперь это была лишь одежда, сброшенная кожа прошлой жизни, когда-то столь дорогой и полной огня.
Он аккуратно отстегнул медный полукруг, значок стажёра, символ несбывшихся надежд, — тоненькую ниточку, которая теперь останется единственной связью с прошлым, двери которого безвозвратно захлопнутся, как только он покинет эту комнату.
Затем Титус открыл потайной шкафчик, скрытый за серой панелью, вынул оттуда два увесистых, туго набитых монетами кожаных мешочка. Отец был скуп на тёплые слова и отцовскую любовь, но щедро откупался звонким серебром и золотом, пытаясь заполнить безмолвную пропасть между ними, где эхом отдавались невысказанные упреки.

Титус обмяк на стуле, окинул взглядом знакомые стены, где каждый угол хранил воспоминания. Это было прощание — окончательное, неизбежное, как приговор. В груди теснились странные чувства: тяжёлая печаль и почти эйфорическая лёгкость от того, что главное решение уже позади. Но под сердцем всё равно дрожало от трепета перед прыжком в неведомое.
Он вскочил, распахнул дверь, позволил себе последний, прощальный взгляд. Потом крепко зажмурился, решительно вышел за порог, и захлопнул  дверь, и поставил жирную точку. Впереди уже ждала следующая глава книги его жизни.

Он застал гостиную, погруженной во мрак и безмолвие. Лишь издалека доносился плеск воды и меланхоличное пение на незнакомом языке. Слова были неуловимы, но каждая нота пропитанная глубокой печалью, проникала прямо в душу.
Голос, приглушённый, но удивительно чистый и приятный, вибрировал в полумраке, сплетая свою печальную партию с размеренным плеском воды.
«А ведь он поёт чертовски неплохо», — вдруг отметил про себя Титус, прислушиваясь у приоткрытой двери.
Он вернулся в гостиную, выложил на столе два кожаных мешочка с монетами, рядом аккуратно положил медный значок, уже покрытый патиной, и устало откинулся на диван, сложив руки за головой. И лёг, позволив себе расслабиться под эту чужую, но созвучную его настроению мелодию.

Он не услышал, как смолкла песня, не расслышал мягкого щелчка двери — лишь ощутил, как диван едва заметно прогнулся под чьим-то весом. Титус поднял взгляд: рядом сидел Никита, в тёплом халате, пахнущем влагой, с мокрых волос все ещё стекала вода.
— Красиво... и так грустно, — проговорил Титус, переворачиваясь на локоть. — О чём она?
— О доме, где тебя ждут. Где есть счастье, — Никита говорил шёпотом, уставившись в пустоту. — У меня такого никогда не было. А это что? — он кивнул на мешочки, лежавшие на столе.
— А это оно и есть. Счастье. — Титус потянул за шнурок, и один мешок раскрылся, осыпав стол грудой монет. Они тяжело раскатились с глухим звоном. Несколько неслышно упали на пол. — А это любовь, — он вытряхнул второй, золото и серебро ярко блеснули в полумраке, отражая отблески света. — И отцовская забота. Видишь, какое изобилие? Хочешь такую? — он протянул Никите серебряную,  холодную. — Или вот эту, настоящее золото? — в пальцах вспыхнула золотая. — Бери! НЕТ! — внезапно задохнулся он, и голос сорвался хриплым криком. Монета отлетела, звонко стукнулась о стену, отскочила и, сверкнув напоследок, закатилась под диван в пыльную темноту.

— У тебя хоть отец есть, — тихо, с тоской в голосе прошептал Никита.
— И что с того? — в глазах Титуса вспыхнул яростный огонь. — Когда брат погиб, он и глазом не моргнул. Ни одной слезы. А о маме... — его пальцы впились в ладони. — Он словно вычеркнул её из памяти.
— Не суди его строго, — Никита осторожно коснулся плеча Титуса. Тот резко обернулся, его взгляд был полон такой муки и безысходности, что в комнате стало тяжело дышать. — Возможно, ему просто слишком больно. Может, он прячет это внутри.
— Ты правда веришь в это? — Титус горько и устало ухмыльнулся. — Ты не знаешь его.
— Может, и не знаю, — Никита отвёл взгляд, уставившись на рассыпанные монеты, что тускло блестели в полумраке. — Но осуждать всегда легче, чем попытаться понять.

Титус замахнулся медным значком, готовясь яростно швырнуть его прочь, как мусор из прошлого. Но Никита твёрдо перехватил его запястье.
— Погоди. Прошлое не отбросишь одним жестом, — на его лице мелькнула мудрая улыбка. — Да и нужно ли? Ведь были же и хорошие моменты. Вот я, например — он подмигнул с наигранной важностью, и в глазах его заиграли озорные искры.
Титус разжал напряженные пальцы, разглядывая значок — тусклый, всё ещё хранящий память о тех днях, когда он значил больше, чем просто металл. — Знаешь... мне до дрожи страшно. По-настоящему, — голос сорвался.
— Мне тоже, — Никита толкнул его плечом, ободряюще. — Но справимся. У нас в мире говорят: «Стоит ступить на дорогу — и уже не угадаешь, куда именно она тебя приведет».
— Звучит обнадёживающе, — Титус выдавил кривую улыбку.
— А ещё говорят, что с другом любая дорога вполовину короче, — Никита снова толкнул его, теперь с весёлым подтруниванием. Титус, улыбнувшись, схватил подушку и с силой шлёпнул его по спине. Началась внезапная возня — подушки летали, их звонкий смех разрезал затянувшуюся тишину гостиной, и лишь когда оба, уставшие и раскрасневшиеся, без сил повалились на диван, задыхаясь от хохота, мир на миг показался сносным.
— Кит? — Титус повернулся, голос стал тише, почти не слышный.
— Да?
— Я могу... остаться у тебя сегодня? У меня больше ничего нет. А на рассвете мы уйдём, пока все спят?
— Уже завтра? — Никита приподнял бровь, вглядываясь в его глаза.
Титус лишь кивнул, крепко стиснув значок в кулаке.
— Думали же через день... — Никита вздохнул, соглашаясь. — Ладно. Завтра так завтра.
— Значит, я остаюсь?
— А ты разве сомневался? — Никита усмехнулся, собирая с тихим звоном раскатившиеся монеты с пола.
— По крайней мере, на дорогу хватит, — Титус улыбнулся с глубоким облегчением, и впервые за вечер в его глазах пробился лучик надежды.