детство

Детство пахнет холодным утром.
Не морозом - а вот тем, что бывает за несколько мгновений до рассвета, когда еще темно, но уже не ночь. Воздух в комнате будто держит дыхание, а вместе с ним и я. Ранний подъем, 7:00, чай без вкуса, хлеб с маслом, школьный рюкзак, который пахнет старой бумагой и чем-то пыльным. И страх. Он был первым, кто просыпался в нашем доме.
Я его не звал. Он жил со мной. В простенках между дверями. В шаге, который вдруг ускорялся за спиной. В интонации, которая в одну секунду превращала обычную фразу в крик.
Я боялся не крика. Я боялся бояться.

Из моего окна было видно дерево ореха, куст калины, редкий солнечный блик на бетоне. Серый двор. Серые стены. Серые дворики с вечно молчащими соседями. Иногда этот серый мир вдруг вспыхивал зеленым - как будто случайно кто-то пролил яркую краску на старую пленку.
Зеленым был парк, куда мы ходили с отцом. Он качал меня на качелях, и я закрывал глаза. С закрытыми глазами было легче поверить, что я лечу. Я тогда впервые понял: летать — это не вверх, это вовнутрь. В ту часть, где никто до тебя не дотронется.

Безопасность жила не в стенах дома. Она жила у бабушки. В запахе супа, в вязанных салфетках, в мягком голосе. У нее не было громких шагов. У нее все происходило медленно. Там даже чайник кипел иначе.
После школы - сразу к ней. Это был мой секретный коридор между жизнью и страхом. Как будто можно было пройти день, не задев острые углы.

С папой мы были вдвоем. Он был тихим героем. Он не спасал - он просто был. Не спрашивал лишнего. Не давил. Он смотрел фильмы, а я сидел рядом, и мне этого хватало. Иногда мы выходили на стадион и гоняли мяч. Мой зеленый мячик - мой корабль, моя пуля, моя комета. Он спасал меня, когда не спасали слова.
Один день я запомнил особенно. Мы были в парке, я летал на качелях, а он стоял рядом, смотрел. И мне казалось, что если я закрою глаза сильнее - мы исчезнем. Станем частью воздуха. И никто нас не найдет.

А потом умер Балу. Друг отца, почти часть семьи. Огромный, добрый, всегда в хорошем настроении. Его звали Александр, но никто так не говорил. После похорон было не столько грустно, сколько пусто. Отец молчал. А я понял, что такое смерть - это когда комната становится слишком большой. И никого в ней нет.

Когда родители развелись, мама стала "иногда". Она стала как облако - появляется, исчезает, меняется в форме. Я остался с отцом. И в ту ночь детство как будто выключили. Не сломали, не сожгли. Просто выключили. Щелчком. И все.

Спас меня спорт. Он не требовал говорить. Он не задавал вопросов. Я бился, потел, падал и поднимался. Там, на поле, я был тем, кем не мог быть дома - быстрым, сильным, уверенным. Там не было страха. Только ветер и бег.

Но был и другой мир - мой. Там, где все зависело от меня. Никто не знал, что я год работал над своей ролью в игре ХХХ. Постепенно поднимался, строил, договаривался. Я создавал порядок, где я не был ребенком. Где меня слушали. Где я не чувствовал себя маленьким.

Я мечтал. О праворуком Land Cruiser Prado для отца. Не из-за марки. Не из-за лоска. А потому что он тогда впервые улыбнулся - когда я сказал ему, что когда-нибудь его куплю. В этой улыбке не было страха, которого так устал его бояться.

Детство было серым. Иногда - ярко-зеленым.
Иногда - почти не больно.
Но я помню главное: я не остался в нем. Я вышел. На улицу. На стадион. В игру. В жизнь.
И когда-нибудь я обязательно увижу, как отец садится в свой "Прадо". Не чтобы ехать — а чтобы просто улыбнуться.