Поминки

Поминки... завершились. Как это всегда и бывает — неожиданно. Вот только что был гул голосов, какие-то лица, и — щелчок замка. И я остался один. В тишине, как в аквариуме.

Мама... оставила распоряжение. Не словесно, нет, куда там — в старой записной книжке, на развороте, между рецептом варенья и телефоном сантехника: «Сынок, разбери мои бумаги. Выбрось всё, что не имеет ценности». А что имеет ценность для мёртвых? Для них ценность имеет только отсутствие.

И вот я среди этого. Это даже не архив, нет. Скорее, геологический срез. Пласты окаменевшего времени.
Билеты в театр, пожелтевшие от времени, грамоты за труд, пачки писем, перевязанные бечёвкой. Каждая бумажка — остановленное мгновение, которое уже никому не нужно.
Я сидел на полу, и пыль, поднимаясь от моих неловких движений, кружилась в луче закатного солнца. Пыль её дома. Частицы её кожи, ворсинки её старого пальто... Последнее, что от неё осталось. Кроме меня, разумеется. Кроме меня.

И вот он, конверт. Без надписи. Жёлтый, хрупкий, на ощупь — как крыло моли, готовое рассыпаться от прикосновения. Я вскрыл его, и он испустил лёгкий, затхлый вздох. Оттуда выскользнула фотография.

Она. Совсем юная. Сидела на этом же самом полу, прислонившись к дивану, и кормила грудью младенца. Я не запомнил её такой. Ту, молодую, давно заслонил, вытеснил образ уставшей, озабоченной женщины с сеткой морщин у глаз — моей повседневной, настоящей мамы. А здесь — девочка. Лицо озарено изнутри тем светом, который даётся только так — в акте первородного дарения, без остатка. Она не смотрела в объектив. Она смотрела на того, кого прижимала к груди. Вся — в этом жесте, в этом наклоне головы, вся ушла в него.

Я перевёл взгляд на младенца. На это сморщенное, беспомощное существо, которое с жадностью, с каким-то животным отчаянием сосало грудь, сжимая в крохотном кулачке край её блузки. И снова — этот разлом, эта трещина в сознании. Умом-то я понимал: да, это я. Это моё тело, моя жизнь началась вот здесь, у этой груди. Это биологический факт, неопровержимый, как таблица Менделеева.

Но душа моя молчала, отказывалась принять. Я вглядывался в это личико, в эти закрытые глаза, пытаясь найти хоть что-то, какую-нибудь зацепку, тропинку назад, в то блаженное небытие, в ту безответственность. Ничего. Пустота. Ни одного узнаваемого признака.

И тут меня осенило. Прозрение, что ли. Я смотрел не на своё рождение. Нет. Я смотрел на её материнство. В тот самый момент она не просто кормила меня. Она творила. Не ребенка —  ребенка-то она родила, — но миф. Из плоти, молока и этой слепящей, абсолютной любви. Она держала на руках не меня — того, кто я есть сейчас, седого, сутулого, сидящего в пыли её смерти. Нет, конечно нет. Она держала Мечту. Своего сына. Того, каким он должен был стать.

И в тот миг, на этом пожелтевшем снимке, мы были едины, как никогда уже не будем. Я был частью её замысла обо мне.

И в этом единстве, самом полном, какое только может быть, уже таилось, уже зрело семя всей будущей боли, всех несовпадений, всех её тихих, спрятанных вздохов и моих невысказанных чувств вины. Потому что я, настоящий, живой, сбивающийся с пути, оказывался другим. Не тем мальчиком с фотографии, не тем идеальным существом, в которого она вкладывала всю себя без остатка.

Я положил фотографию на стопку других бумаг. «Выбросить всё, что не имеет ценности». Эта ценность не имела цены. И не имела веса. Она была тяжелее всего в этом доме, тяжелее всех этих папок и коробок, вместе взятых. Луч солнца погас, и комната разом погрузилась в сизые сумерки. Тишина сгустилась, стала почти осязаемой, вязкой. Я сидел в центре неё, единственный наследник, единственный свидетель, единственный сын, который так и не стал тем другим, — и понимал, что теперь это несовпадение  уже никогда не исправить.
А потом я прикрыл глаза и заснул. Нервным, тревожным сном, прямо на полу, среди  артефактов прожитой жизни мамы. Моей  ...

Мне снилось — мама кормит малыша,
отдавшись первородному чутью.
Как молода, и как же хороша!
Вот только в нём себя не узнаю,

хоть понимаю — это точно я...

она ж творит простое ведовство,
я весь — её, и вся она — моя,
единое являем естество,
и я сосу святое молоко,
причмокиваю, дёргаю ногой.

Ах, как же ей придётся нелегко,

ведь я в её мечтах — совсем другой...