Сирота

Кажется, никогда еще ступени старой лестницы не скрипели так пронзительно, а тишина в коридоре не была столь оглушающей. Дом, привыкший хранить чужие тайны, будто задержал дыхание, как испуганный путник, зажимающий рот, чтобы не закричать.

Он остался один… и в этот раз уже навсегда. До конца.

Шаг…

Его имя было Александр, но все называли просто Шурик, хотя ему и было уже за шестьдесят. Сам он не спорил — так проще. Да и какое теперь значение имеют имена? Для семьи и друзей он всегда был Шуриком, и это имя тянуло за собой запах бензина из гаражей, гитарные песни у костра, первую любовь. Но сегодня оно звучало особенно тяжело: в нем вдруг проступило главное — он по-прежнему сын. Сын, который идет проститься с мамой.

Второй…

Он не был один раньше: ни тогда, когда обе кисти отморозил на севере, ни тогда, когда жена ушла, ни тогда, когда сына усыновил ее новый муж (он так и не понял, как это оказалось возможным без его согласия – ведь от чужих людей узнал). Всегда рядом была она — его мама. Она одна умела молча согреть присутствием, одним взглядом удержать от падения в темноту.

Еще ступень…

После трагедии он много пил. Запоями, срывами, в туманах, из которых возвращался измученным и злым. Мама его выхаживала, ругалась, кричала, хлестала мокрой тряпкой по плечам, по спине, по лицу, будто выгоняла нечисть. Но всегда оставалась рядом. И только благодаря ей он научился жить дальше.

Еще шаг…

Не просто жить — управляться с собой и со своими «новыми» руками: культями, обтянутыми скомканной кожей. Он научился ими делать то, чего иной здоровый не решился бы: обслуживал себя, делал ремонт, ловко насаживал червя на крючок, уверенно водил машину и даже лузгал семечки.

Но сегодня эти «недо»-руки предали — не слушались, не хватались за перила, как когда-то он хватался за остатки своей жизни. А деревянные перила обжигали холодом, будто пролежали ночь в морозилке.

Остановка…надо отдышаться

Больные ноги предательски отказывались шагать. В свое время он не стал их лечить — придумал, как обмануть боль: купил складной табурет, носил его с собой и садился отдыхать, где бы ни настигала слабость — на обочине, на остановке, в магазине. Никогда он не ныл о своей боли, тоске, несбывшихся мечтах. «Надо жить», — повторял.

Шаг, два, три…

На вечерних курсах он изучил компьютер — хоть и неловко было сидеть за партой рядом со школьниками, но он учился. Освоил видеокамеру, снимал и монтировал ролики для местного общества инвалидов. Писал рассказы: про сплав, про катера, про рыбалку. В кризис торговал на рынке, сам ездил за товаром, не ждал подачек и жалости. Он умел жить, бороться, выкарабкиваться… в перерывах между запоями.

И всякий раз, когда казалось, что он окончательно падает в бездну, мамино присутствие возвращало его обратно. Даже если это было всего лишь её сердитое:
— Опять, Шурик? Ну-ка быстро вставай!


Шаг, еще, еще ступень. Целый пролет позади…


А сейчас — пустота. Сейчас он спускается по старой лестнице, чтобы попрощаться с ней окончательно. Совсем. На этом свете.

Хотя… нет. Не совсем. Есть Нина. Ниночка. Нинушка. Черника. Сестричка, родная, единственная. Только с ней он смог поделиться перед тем, как выйти из комнаты:

— Вот и мы с тобой стали сиротами…

Лестница закончилась. За дверью пахло улицей, сырой землёй и листьями. Он шагнул в этот запах — и вдруг ощутил, что дальше можно идти не вниз, а вперёд. Вперед — туда, где уже нет маминых рук, но есть память о ней.

И где двое сирот могут стать друг для друга опорой.

И это значило — жить.