Два слова в защиту серых крыс

Я вышел на улицу из отделения «Сбербанка» - вышел на жесткий январский мороз. В помещении было жарко; пока ждал очереди у банкомата, снял шарф, расстегнул куртку; и все равно, конечно, и спина, и шея, и все тело стали душно-мокрыми; и хотелось теперь дать им проветриться, прежде чем снова закупориваться от мороза, но на улице с лишним минус двадцать буквально за секунду заставили забыть грезы о легкой прохладе. Холод забрался под одежду, заскреб острыми когтями по телу; показалось: вот-вот – и оно обледенеет.

Я поскорее намотал обратно шарф, застегнул почти до подбородка молнию и, спрыгнув вбок с небольшого, в три ступеньки, крыльца, сделал прочь несколько быстрых шагов. Мысль о том, что уже на ходу я что-то зацепил вскользь краем глаза, догнала мой бег только через несколько метров. Что-то шевелящееся на сизом, жгущем холодом асфальте. Что-то почти такого же цвета, как сам асфальт – потому, возможно, пойманное на границе видимого и невидимого, оно и оказалось поначалу принято за наваждение; однако вслед за обработкой сигнала, поданного зрением в мозг, последовал и прямо вытекающий рефлекс – я обернулся; и как раз в этот момент что-то шевельнулось вновь.

Остановившись, я вернулся назад, вгляделся в серый асфальт. Тогда увидел: на нем, в самом углу, образованном серого же кирпича стеной дома и серым же, выложенным неброской плиткой косоуром крыльца, лежал и чуть дергался величиной с кулак серый живой комочек.

Крыса? Ну да, крыса, понятно… Шныряющие даже в светлое время суток по улицам Москвы крысы – ничего в этом вроде бы уже нет необычного. Перенаселенный мегаполис, натужно переваривающий безостановочный потребительский конвейер в огромное количество отходов и мусора, - конечно, им такое по душе: всегда есть чем поживиться. И все же что-то необычное было: почти всегда крысы, сколько я их видел, именно что шныряли. Мелькнув перед глазами, вмиг исчезали – прячась прежде всего именно от людей; тогда как эта крыса, оказавшись в месте далеко не безлюдном, бежать никуда, кажется, не собиралась.

Да, это было странно, непривычно, но все же, наверное, недостаточно странно, чтобы остановить спешащего по своим делам москвича. Не знаю, почему я вернулся: быть может, как раз потому, что спешил я вообще-то – только спрятаться от холода. Ну разве что еще спешил по привычке, хотя времени у меня было не то что достаточно – девать его некуда…

Приблизившись, убедился окончательно: действительно самая обыкновенная серая крыса. Сливающееся с асфальтом мешкообразное тело с короткой шерстью, длинный голый хвост, короткие маленькие лапы, черные шарики глаз. Это было то, от чего принято брезгливо шарахаться, то, что нужно гнать, бить, травить. То, чему рядом с человеком определенно не место, ведь крыса – испокон веков главный враг рода человеческого. Кошмар и ужас городского жителя – уступающий ему по размерам раз эдак в двести.

Не без усилия преодолев иррациональный страх (или не страх – лишь брезгливость?) перед небольшим серым комочком, я приблизился к крысе на расстояние меньше метра, но даже и тогда она, к удивлению моему, не предприняла попытки удрать, а лишь судорожными рывками задвигалась на месте. Я увидел: странная дрожь бьет маленькое серое тело то слабыми, то сильными толчками, оно дергается, пошатываясь, заваливаясь на бок. Я сделал еще маленький шаг – и крыса еще чуть-чуть отползла в угол, вплотную к перекрестью стен, отвернувшись, вжалась туда, будто пытаясь спрятаться от надвигающейся опасности; она, мне даже показалось, попробовала закрыть глаза передними лапами…

Дела ее были плохи – никаких сомнений. Переохладилась, или схватила где-то крысиного яду, или в ее крысином мире произошло что-то еще, что человеку в принципе невозможно представить… что бы ни случилось, раз сил ее теперь не хватало даже на то, чтобы отползти в сторону, счет, вероятно, шел уже на минуты.

А мне – было холодно, и хотелось поскорее в теплую машину, и было странно, что я все еще здесь: я, привычно безразличный ко всему вокруг житель большого города, продолжаю стоять на тротуаре около огромного грохочущего проспекта и, не отрываясь, глазеть на умирающую на сером асфальте серую крысу. Обезличенное, не вполне уже отличимое от неживого, - очевидно, не само это, умирающее, но еще живое, существо занимало меня и удерживало на месте; скорее это были
довольно неожиданные, определенно не обыденные в связи с происходящим эмоции – странные, необъяснимые и как будто бы содержащие вызов испытывающей жестким холодом зимней повседневности, с ее необходимостью бороться и выживать каждую минуту перебежками от тепла к теплу. Я стоял на вечерней московской улице и никуда, несмотря на мороз, не бежал, стоял и глазел на несчастного дрожащего грызуна, доживающего почти наверняка крайние минуты своей и без того не слишком долгой жизни; и в этом дергающемся в муках сером комочке, из последних сил пытающемся забиться, вжаться в свою последнюю нору, в холодный, каменный угол между крыльцом банковского отделения и стеной сталинского дома, с медленно, словно утомленно, закрывающимися и открывающимися через почти равные промежутки времени маленькими черными глазками, не было для меня сейчас ровным счетом ничего отвратительного, ничего мерзкого, склизкого, не было ничего пугающего, ничего демонического; не было в нем, одним словом, ничего из того, что так упорно навязывается нам про них: про естественных наших соседей, навязывается с самого раннего детства, с первых детских сказок и мультфильмов. Не стану преувеличивать – взять умирающую серую крысу на руки мне, конечно, не хотелось, нет; но накрыть чем-нибудь, спрятать от холода, укутать – это вполне; было бы чем – накрыл бы.

Почему же именно серая крыса олицетворение всего самого худшего для европейца? Чумной мор, «черная смерть» - ладно, ну с этим понятно; но ведь и самые недостойные стороны, собственно, человека – на этого, не слишком вроде бы крупного, не слишком вроде бы опасного (стая бродячих собак явно опаснее для человека, чем стая крыс) представителя земной фауны навесили явно больше его веса – так, словно бы долго искали и наконец удачливо нашли того, на кого можно свалить всё вырывающееся из наших глубин неотступное отвращение к самому себе, всю собственную за все виновность, всё безграничное и непобедимое недовольство своей единственной, неповторимой, но все равно никак не обретающей достойного смысла жизнью.

Да-да, конечно – это именно серые крысы, а не человеческая нечистоплотность, не липкая грязь «жизнедеятельности» Homo sapiens, не переполняющий его миллионные средоточия потребительский хлам всегда становились причинами эпидемий. Да-да – это не человек по природе своей подл, жаден и глуп, не он, позарившись на «сыр», предаст кого и что угодно (предал даже Спасителя своего); нет, такой человек вовсе не человек, такой человек – это «крыса».

И много чего еще не так – причем именно с крысами…

Глубоко запрятанный страх «белого человека», его боязнь самого себя; экзистенциальный ужас рационализированной европейской культуры, помещающей в образ серого, маленького, с длинным голым хвостом, короткими лапами, острой мордочкой и бегающими черными глазками, мешочка костей и плоти неотвязное неприятие собственной низменности – низменности бездушия, бессердечия, жестокости, иссушающей прагматичности, потребительского чванства… В этом мешочке – все то, что так не хочется видеть в самом себе, это оно – серое, крысиное; зато все прочее, все, что не режет глаз и от чего не выворачивает наизнанку душу, все то, от чего не хочется сразу убежать, спрятаться в угол, забиться и не видеть, вот это прочее – оно мое, человеческое, оно – белое и пушистое, оно к тому же весьма европейское… Характерно – в противовес серым крысам европейцы (точнее, англичане, кто же еще?) вывели белых: их обожают, держат как домашних и умилительно любуются тем, как в бесконечно-бессмысленной гонке вертят они свое колесо.

Европейский кинематографический образ постапокалипсиса – и снова в образе серой крысы с дьявольски горящими красными угольками вместо глаз.(1) Полчища крыс, пожирающих остатки цивилизации, вонзающих свои острые зубы в человеческую плоть снаружи и изнутри, – европейский ад в крысином исполнении. О чем это вообще? О ком?

Серая крыса, олицетворение рефлексивного ужаса белого человека, дрожала на промороженном московском асфальте, пряталась в холодный угол, жалась носом к заиндевелой стене. Отвернувшись от нависшей над ней стокилограммовой опасности, отвернувшись от всего своего крысиного мира, отвернувшись, чтобы не видеть больше ничего, совсем ничего. Не видеть и больше не увидеть. Маленькая, несчастная, одинокая, беспомощная. Совсем не страшная. Казалось, я слышу ее мучительный стон.

Примерные и не очень горожане обожают бе;лок, кормят их с рук в городских парках, показывают детям. И на руки взять не прочь. А всё отличие – только пушистый хвостик. Ну и то, наверное, что про них еще не сняли хоррора…

- Ой…

Молодая высокая женщина, в темном полушубке и комичной меховой шапке: большой, с длинными, свисающими, как хвосты, фальшзавязками, выглядывала из-за моей спины. И ее одежда, и ее лицо, и удивленные глаза – все выдавало провинциалку. Русскую; скорее всего, с юга.

- Замерзла, что ли... – то ли сказала, то ли спросила она, не глядя на меня.

- Быстрее – траванули… - также безадресно вздохнул я.

Вспомнилось: крысы вроде как млеют под классику, особенно под Моцарта. А потом: Нильс (который «с дикими гусями»), отражающий «нашествие крыс».(2) Европейский мальчик, вооружившись европейской музыкой (в виде «дудочки»), отправляет на глубокое дно ужас европейских взрослых. Никогда и в голову не приходило: а ведь жутковатый, надо сказать, символ…

Вспомнилось колесо восточного гороскопа: крыса на почетном месте, и никакого ужаса. Мудрость, хитрость, что там еще? Кажется, впрочем, и жадность. Тоже, конечно, что-то мистическое, но все же не настолько прямолинейно…

Вспомнилось и то, что еще они бывают «лабораторными». Крысиная элита: чтобы и лечились, и дохли побыстрее. Они же и декоративные: и для пользы, значит, и для забавы…

Мороз жалил щеки, нос, торчащие из-под тонкой хлопковой шапочки (а зачем в машине толстая и шерстяная?) мочки ушей. Маленькая серая крыса двигалась все реже.
Глаза ее закрылись совсем и больше не открывались.

Немосквичка в меховой шапке по-прежнему стояла за моей спиной. Москвичка – та бы сразу ушла. Я поглядел на нее, она на меня – так, будто ждала чего-то. Или, может, показалось? Разве можно что-то ждать от того, кто даже на мгновение пожалел серую крысу?

Быстро изобразив на своем лице что-то вроде покорности обстоятельствам, я резко сорвался с места и почти бегом бросился к машине. Обернувшись через пару несколько секунд, шапки с хвостами я уже не увидел.

Серый комочек на холодном асфальте… он так и остался там.

Москва, 2014.

1.Итальянский художественный фильм «Крысы: ночь ужаса» режиссеров Бруно Маттеи и Клаудио Фрагассо, вышедший в прокат в 1984 году.

2.«Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» - весьма популярная в нашей стране в прошлом веке сказочная повесть шведской писательницы Сельмы Лагерлёф (изданная в 1940 году в свободном переложении З.Задунайской и А.Любарской), по которой в 1955 году в СССР также был снят полнометражный мультипликационный фильм «Заколдованный мальчик».