Святыня. гл 7. Видение

Глава 7. Видение.



   В том, что он нашел то, что искал, и завтра возьмёт в руки сокрытое в земле сокровище, Андрей уже не сомневался. Его беспокоило другое…

Он никогда не относил себя к категории верующих. Вырос в семье, в которой никогда открыто не исповедовалась вера и не отправлялись религиозные обряды. Ни мать, ни бабушка, ни ближнее окружение Андрея не касались темы религии, хотя под запретом она и не была.

Будучи уже способным к самостоятельной оценке многих событий, он также не заострялся на этой теме, относясь к церкви и верующим с небрежной прохладцей, даже с недоумением, не являясь при этом ярым материалистом, тем более атеистом. Он совершенно не нуждался в религии, и его это вполне устраивало.

Может, к такому отношению к вере его подтолкнули девяностые и начало двухтысячных? Возможно: Андрей хорошо помнил то время, когда безбожную страну охватило религиозное поветрие, и люди, вчера еще боровшиеся против веры и отрицавшие религию, словно охваченные массовым психозом, ринулись в отвергаемое ими прежде лоно церкви.

От подобных перемен, по мнению Андрея, попахивало плохо скрытым ханжеством и неестественностью. Не могли люди измениться так быстро, в их искренность верилось с трудом. Андрей решил, что подобное явление стало определенной частью непонятных ему моды, веянием современности, придуманных впадающими в крайности людьми, старательно и напоказ выстаивающих церковные службы со свечами в руках. Особенно не принимал он веру в Бога, внезапно возникшую у всевозможных перекрасившихся в различные демократические цвета вчерашних боссов от КПСС и диссидентов. Андрея претило это лицемерие, ставшее частью имиджа чиновных лиц, унижающее величие самой веры. Но все это происходило повсеместно. Андрей мог бы написать несколько статей на эту тему, но не стал тратить время, понимая бессмысленность подобной критики. Ему, известному журналисту, уподобиться сумасшедшему Дон-Кихоту было глупо и неосмотрительно.

Но внутренне Андрей был против подобного подхода к тому, что, по его мнению, должно требовать осознанного и обдуманного решения. По этой причине он не стал крестить свою дочурку, справедливо полагая, что подросший человечек со временем решит сам, как и где ему быть и во что верить. Поэтому он оставил вопрос веры и церкви открытым и для себя самого, полагаясь на всемогущее время, которое, как известно, все расставит по своим местам. Возможно, что рано или поздно придет тот момент, когда нужно будет делать выбор или оставаться при своих!

И вот теперь Андрей думал о том, что это время пришло! Совершенно неожиданно выплыло по стечению обстоятельств, мимо которых он не захотел пройти. Хотя мог! Мог, но не игнорировал! Что это? Время переоценки ценностей, в первую очередь внутренних, разборка с самим собой? Вероятно, так! Иначе какой смысл продолжать жить, двигаться, не зная для чего и зачем. Конечно, можно просто жить, но после трагедии с семьей этот вариант для Андрея перестал быть интересным. Но сегодня он чувствовал неизбежные перемены, которые происходят помимо его воли. Он оказался втянутым в цепь событий, которые, как ни странно, имели своеобразную последовательность и даже понимание.

Иначе как объяснить, что именно на его долю выпадает то, к чему не смогли прийти другие. Случайности, совпадения? Нет! Их слишком много, чтобы считать все происходящее слепым или, наоборот, счастливым стечением обстоятельств! Случись любой, малейший сбой в произошедшей схеме, и Андрей в своих поисках ушел бы в никуда. Но сбоя не произошло, более того, ему казалось, что именно сейчас в игру вступают скрытые прежде закономерности.

«Как все это объяснить? Как понять свою избранность?» - думал так ничего и не решивший Андрей, укладываясь спать: «Завтра! Все решится завтра!»

Уже засыпая, услышал отзвук со стороны реки, очень похожий на мягкий плеск весла. Андрей прислушался. Но его снова окружил ставший уже привычным шум уходящей в ночь тайги.

- Наверно, таймень! – пробормотал засыпающий журналист: - Найду Святыню, поймаю подлеца. Устрою праздник на рыбьей крови... Жаль, молебнов не знаю...

********************************

"…За тонкой дощечкой, задвигавшей узкий оконный проем, разыгрывалась ранняя метель. Но в просторной горнице сухо и тепло. В печном зёве потрескивают крупноколотые березовые чурки. Пышут жаром, чадно уходят в дымоход копотью крученной бересты. Печь большая, делит избу напополам вместе с просторными полатями.

В горнице темновато. На поставце лучина роняет угольки в бадью с водой. На столе широкие языки пламени от жирников. Смоченный маслом мох горит ярко, дымно. Светят в спины людей, стоявших на коленях перед красным углом. С него глядят лики святых: суровые, со строгими глазами. Глядят на людей прямо, персты сдвоили. И не понять, благословляют или в чем упреждают...

Люди часто крестились, дружно клонились к полу. Молитву вел старик с окладистой, пегой от нитей седины бородой. Остальные тихо и внятно вторили ему, шепча заученные с детства слова.

Отмолившись, первым поднялся глава семейства. Отряхнул с колен невидимые глазу соринки, подошел к накрытому столу, сел на хозяйское место. Молчком расселись и его домочадцы.

Андрей сидел по правую руку старика, ни сколько не удивляясь тому, что находится среди этих людей, хорошо понимая, что они - это его семья, только зовут его по-другому - Данилой!

Седобородый, ширококостный старец, одетый в просторную холщовую рубаху – его отец. По левую руку от него - женщина с суровыми, как и на святых ликах, глазами - это его матушка! А рядом с ней улыбчивый парень лет двадцати пяти – родной брат Тихон, которого за доброту и простоту характера прозывали Малютой, младшеньким, несмотря что парень, как говорят в народе, был косой сажени в плечах, со здоровым румянцем во всю щеку.

Молодая женщина, внесшая на стол большую мису с наваристыми мясными щами – его жена Олёна, а сидевшие рядом с ней русоголовые мальчуганы - их дети, погодки - Тришка и Петяйка.

Отец широким жестом, двуперстно, благословил пищу, и семейство приступило к трапезе.

Ели не торопясь, по очередности тянулись деревянными ложками к миске, зачерпывали горячее варево, несли к себе, подставляя под капли большие ломти горьковатого, но такого вкусного ржаного хлеба.

…Лет десять назад, после учиненного богопротивным Никоном разлома устоев древней Веры, отец Варсонофий, не принявший новшеств, лишенный Церковью духовного сана и чина, вывел из далекого Подмосковья на реку Керженец несколько семей, основав свою общину староверов.

Управлял своими отец Варсонофий основательно, твердо, но с умом. Не изнурял малочисленную паству излишними молитвами и постами. Достаточным являлось поддерживание строгих канонов Веры (до проклятого «никонианства»), да две молитвы в день: поутру и вечером, перед ужином и сном. Но в остальном, что касалось жизни и быта общинников, старец был непримиримо строг. Глаз зоркий, рука сильная. Сухая клюка прочная, как те, которыми потчевали мослатые ребра ушедших в раскол мирян в подвалах монастырей и воеводских приказах.

Пьянство, леность в труде, обман и воровство, хамство и неуважение к женщинам и старшим считалось тяжким грехом. Старец редко упоминал об этом, не видел нужды, но следил строго. Плодородная земля, обильно политая потом людей, богатый лес, все это заложило основу благополучия понемногу разрастающейся общины, укрывшейся от отвергнувшего ее мира в непроходимых чащобах и болотах.

«Основа Веры – Дух Божий! Крепость Веры – дух человеческий! – поучал свою паству отец Варсонофий: - Крепок телом – крепок и духом! Надобно беречь его, им за нас Спаситель пострадал, нам же завещано блюсти Веру Его, спасая душу свою! Трудитесь, братие, любое благо от Бога, но труженику воздастся вдвойне!»

Но вышло, что Варсонофий занедужил. Съела его огневица лихоманка за три дня. После его смерти старики не стали звать пастыря со стороны. Объявились «беспоповцами», избрали наставника из своих, и жизнь продолжилась по прежнему, указанному отцом Варсонофием, пути.

Крепко схоронились скитники, но чаще и чаще от далеких обителей доходили слухи об усиливающейся борьбе Государевой власти и церкви с раскольниками. Прошли страшные вести о сожжении протопопа Аввакума, о разорении и истреблении Соловков. Темная туча беды неумолимо надвигалась на приверженцев Старой Веры.

…Ужин подходил к концу, когда во дворе коротко и яростно взлаял пес, упреждая хозяев о незваных гостях. Стукнула входная дверь, в холодных сенях кто-то завозился, затопал ногами, отряхивая принесенный с собою снег.

Морозно визгнули деревянные петли, впустили клубы косматого пара. В горницу вошел человек. Первым делом, не глядя на хозяев, перекрестился на угол с образами, и только тогда заговорил скрипучим, зябким от стужи голосом, обращаясь к застывшим в ожидании людям.

- Господа истиннаго и животворящего, — монотонно прогнусавил, поклонился вошедший поднявшейся навстречу ему семье.

- Его же царствию несть конца! – ответным поклоном отозвался Данилов отец.

- Отец настоятель требует к себе! – немного отогревшись, произнес посланник, обращаясь к главе семейства. Женщины тревожно переглянулись: – Тебя и сына твоего, Данилу.

- Передай, скоро будем, – ответил старец, переглянувшись с старшим сыном. Тот пожал плечами, развел руки: не понимает причины вызова.

- Требует безотлагательно! – настойчиво повторил человек: - Дело, сказывает, спешное! Велел мне с вами к нему возвернуться вместе...

…Холодный ветер бросал в лица пригоршни мерзлого снега. Колол глаза, забивал метелью бороды. Полная луна торопливо бежала по небу средь кучи рваных облаков, освещая притихшую в непогоду деревеньку. Грозно шумела вьюга, раскачивала вековые сосны. Лес скрипел жалобно, неуютно. Свистит пурга вторые сутки, коловертит в пляске тайгой, стелется белым по реке и болотцам.

…В молельной избе тихо. Рубленной из толстых лиственниц стеной отгородилась от бушующего мира: сухо, тепло. Шуршат тараканы, переехали в лес в пожитках от Москвы: тварь божия, без человека не живет. Перед иконостасом коленопреклоненный старец. Отсветы свечей причудливо колебались в сухом воздухе, от этого святые лики оживали, отсвечивали бронзовою позолотой. Вошедшие мужики стояли, переминались ногами по чистому полу, давили заскорузлыми руками заячьи треухи.

Старец молился долго. Положив последний поклон, с натугой поднялся с колен. Подошел к людям, осенил их широким двуперстным знамением. Нагнул голову, вгляделся в смущенные лица, пристально, словно искал в них что-то свое. В костлявой руке подрагивала сальная свечка.

- Звал я вас спешно. Так как – спешно и дело, о котором говорить буду, – начал старец. Был он высок и худ. Жилистые руки крепко сжимают деревянный посох с изгибом на конце: - Довели доброхоты-доводчики, что беда неминуемая идет на реку нашу. Слышно, владыка Новгородский направляет стрельцов на Смольянский скит, поповцев Феодосия зорить будут. А путь к ним – через нас лежит! Мыслю, не минует и нас участь горькая Феодосия...

Старец замолчал. Андрей – Данила нетерпеливо шевельнул плечами.

- Так отчего ж не уйти всем, отче? – и осекся, под тяжелым взглядом отца.

- Как уйти? С детьми малыми, с матерями да бабами? В пургу, в метель – сгубить их? Да и переймут, назад возвернут! Не выстоять нам против стрельцов оружных! – старец пожевал в раздумье сухими губами: - О другом дума моя, братья во Христе! Образ святой нам усопшим отцом Варсонофием завещан. Сказывал он, что лик сей величайшей Святыней является. Веками истинную Веру людям указывал, и писан он - богомазом известным, Рублевым. Хранить велел его пуще жизни. Доберутся - погубят образ тот никонианцы, сожгут! Невмочно нам такое поругание над Верою допустить!

Наставник вернулся к иконостасу, вздыхал, крестился, вглядывался в суровые, и в тоже время печальные, глаза древней Богоматери, прижимающей к своей груди символ жизни – младенца.

- Спасать Матерь Божию надобно, и доля великая эта на вашу семью выпала. Уходить будет Данила, с женой и сыновьями, да с братом Тихоном. Так-то! – настоятель говорил уверенно и твердо, давно продуманно, глядя прямо в глаза отцу и сыну: - Малым обозом пойдете, о трех санях. В Строгановские вотчины, землю Пермскую идите. Хозяин тамошний, Григорий Строганов – старой Вере привержен, вас примет. Пойдете по реке на восток, а там - далее, тайгой нехоженой. Путь не малый, верст с тыщу! Но Бог милостив, за месяц-другой дойдете. Припас дорожный готовьте не жалея. Через день, ввечеру, придёте ко мне. Благословлю в дорогу и Святыню передам. С Богом! Мы же, останемся здесь, на милость Его уповая. Негоже нам от антихриста бежать! Доведется муку принять, так пострадаем за Веру истинную, Христову!

…Следующие двое суток прошли в суматохе сборов в дальнюю и опасную дорогу. Женщины пекли хлебы, пересушивали его в сухари, ссыпали в холщовые мешки. Мужчины били птицу, овец. Замораживали туши, спешно солили мясо. Чинили, поправляли запасную упряжь, собирали припасы и людям и коням.

…В назначенное время со двора тронулся обоз. Метель утихла, но чувствовалось, ненадолго. Вот-вот разыграется в ночь. Плакали женщины и дети, прощались со своими большаками. Хмурились мужики, пряча друг от друга, враз посуровевшие глаза. Андрей – Данила, навсегда запомнил горячий материнский взгляд и колючий укол отцовской бороды, обнимавшего в последний раз, уходящих без него сыновей и внуков...

…Возле молельной избы остановились. Андрей – Данила, вошел в ее тепло. Навстречу вышел сам настоятель, нес в руках остро пахнущий березовым дегтем, продолговатый, плоский сверток.

- Вот она – Святыня! – сказал он: - Холстом чистым обернута, бумагой промасленною. Обшита кожей дегтёной столь искусно – век в сырости лежать будет, не намокнет! Без нужды не открывай, – продолжал он, с поклоном передавая сверток в руки мужика.

Андрей – Данила трепетно и бережно принял Святыню.

- До места дойдете, подайте весточку. Если сможете. Хотя, может и ни к чему она будет. Будем молиться, авось выживем! – строго говорил старец: - И вот ещё! Слышно, что младший Строганов большой охотник до старины. Не обмолвитесь, не то выманит у вас лик Святой! Не про него он! Коль что не так, уходите далее, на Урал Камень. Сказывают, места там глухие и богатимые. Там спасайтесь.

- А когда же святыню людям показать? – спросил настоятеля Андрей – Данила.

- Бог сам укажет! – лаконично ответил старец! - С Богом, сыне! В путь-дорогу, и пребудет с вами милость Господня!

...К полудню выехали на реку. Вьется среди заснеженных сосен и елей узкая, ледяная полоса, уходит в белую стынь. Лед крепкий, снега пока мало. Кони бодро цокают кованными копытами, не скользят. По зеленоватым проплешинам бежит поземка, хватает за мохнатые ноги лошадей, путается, скрипит под полозьями. Заметает следы, будто никто и не проезжал.

Андрей – Данила на первых санях. Муторно ему, зябко. Сзади мотает на раскатах розвальни: там Олёна с детишками. Следом брат, укрыл нос тулупом, подремывает. "Неужто и впрямь набегут стрельцы! А набегут, что они, не люди? Не хрестьяне что ли, что б деревню жечь?"

Думал, а сам вспоминал вышедшего к ним по осени прохожего, рассказавшего об жесточи, учиненной над Аввакумом и старцами. Сердце стыло в тяжести: не приведи господь к такому мать и отца!
Глубоко в санях упрятана Святыня. Увозит, спасает ее от людской лютости Андрей – Данила. Но спасет ли она их?