Москва 1917

Перевод с русского на буффонадский.


Осенняя Москва 1917 года, серая под скользящим вбок небом, была во внутреннем напряжении, готовая разрешиться не то хлопьями сырого снега, не то революционным разгулом . На бульварах и в явочных квартирах, жандармские осведомители о чём-то горячо перешёптывались с осмелевшими большевиками, очевидно, вырабатывая единую стратегию действий. Из труб мануфактур валил особенно пачкотный чёрный дым. Атмосфера полнилась предчувствиями.

   И вот в такой осенний день на валенок остановившегося у афишной тумбы Семёна Брументаля с самым равнодушным видом помочился бульдог, похожий на директора кредитного банка.       
   Блюменталь постеснялся ударить мокрым валенком по слюнявой морде скотины, которая могла агрессивно воспринять возмущение человека, прилюдно обоссанного на улице.
   Другой причиной сдержанности была хозяйка бульдога. Девушка высокая, во всем черном (шляпка пальто-реглан, полусапожки), похожая в глазах Семёна на молодую и прекрасную смерть, в золочёном пенсне, выдавшем в ней отблеск учености Московских высших  женских курсов. Не Смольный, но всё же... В руках у  неё была пухленькая книжонка.

Ни собачья неприятность, ни осенняя непогодь, ни девственный траур в одежде молодой особы не смогли затмить возникшего в Брументале вдохновения, этакого эфира в крови, который появляется у долго воздержанного молодого человека при виде девушки в пенсне.

Забыв о том, что внезапно возникшая страстность является не меньшей опасностью, чем настойчивость опытного коммивояжера, он позволил чувству проникнуть в душу, распустить миазмы по сокровенным местам и одурманить голову будто бы вином.

Молодой человек, по сезону облаченный в пальто камердинерского покроя, в валенках и в жёлтом кепи на лохматой голове, похожий на некоторое соединение дворника и почтового служащего, не поддавшись обычной нерешительности осмелился предложить даме сиюминутное знакомство.

  - Позвольте представиться, сударыня, Семён. Фамилия моя обычная Брументаль. Бывший студент, в некотором роде политик, пишу обозрения в заграничные журналы.
  - Ах, такое стремительное знакомство... Я решительно смущена... - сказала девушка, опустив голову и разглядывая Семёна поверх стёкол пенсне.
Брументпль поторопился продолжить:
  - Без злонамерения в помыслах, из уважения к милому пёсику проявляю интерес к имени вашему...
  - Юлианна Трубецкая. - представилась девица с ноткой смущения от такой своей открытости.  - Папенькина дочь, жандармского чина Филиппа Филипповича Трубецкого.

При упоминании должности папеньки должна была зазвенеть хоть какая-то струна в подсознательности. Но нет! Пустота и благоговение царили в заросшей голове бывшего студента.

Не смотря на любовное оглупление, Блюменталь подвздошным набором фраз поддерживал беседу с новой знакомой, покуда сопровождал её к  дому. Гнусный бульдог, роняя слюни, плелся на привязи сзади парочки, глаза его ничего, кроме пренебрежения, не выражали.

Они дошли до тяжелых, дубовых ворот особняка в Гагаринском переулке. Юлианна остановилась, перекладывая книжонку из руки в руку.

 - Благодарю за сопровождение, господин Брументаль. И… прошу прощения за невоспитанность моего Готфрильда.

  - Пустяки, сударыня! - воскликнул Семён, чувствуя, как эфир в крови закипает от близости разлуки. - Всякое бытие имеет свои изъяны, как сказал один философ. А пес… пес просто добавил остроты в нашу встречу.

Она чуть улыбнулась, и эта улыбка показалась ему опаснее всех московских жандармов, вместе взятых.

- До свидания, – кивнула она и скрылась за воротами, которые захлопнулись с таким звуком, будто закрыли крышку гроба.

Брументаль постоял минуту, глядя на резной фасад, потом пнул мокрым валенком о булыжник. Жандармская дочь. Чёрт. Ну и лихо завернуто. Но вместо трезвого ужаса в нем зашевелилось упрямое озорство. Эта девушка в пенсне, эта "молодая смерть", была куда интереснее всех его конспиративных мыслей и заграничных обозрений. Она была как та революция - непонятная, рисковая и оттого нестерпимо манящая.

Бульдог, сидевший за воротами, глухо и одобрительно гавкнул. Семён поправил жёлтое кепи и зашагал прочь.  Москва вокруг сгущалась, рычала и копила напряжение, а он думал только о том, как бы снова встретить Юлианну Трубецкую. И пусть её пакостный пёс обделает ему оба валенка. Лишь бы она снова улыбнулась.