Когда упало небо - 6

Во мгле.

Последняя ночь.

Ночь была тёмной, как будто кто-то специально выключил весь свет на земле. Матвей сладко спал, уткнувшись носом в подушку. Ему снилось что-то хорошее, что-то про озеро, где он с друзьями ловил раков, а потом все вместе жарили картошку на костре. Но сон оборвался резко. Кто-то тронул его за плечо.

— Сынок, вставай.

Мама шептала, но её голос был странный, дрожащий.

— Да вставай ты уже.

Он неохотно открыл глаза, и первое, что заметил, — её лицо. Оно было напряжённым, неестественно бледным, с блестящими глазами, будто она хотела плакать, но по какой-то причине не могла.

— Мам, а что? — спросил он, сонно потирая глаза. Уже утро?

— Не спрашивай, просто вставай, быстро! — отрезала она и сразу отвернулась, открывая шкаф.

Её руки торопливо хватали одежду — что-то тёплое, что-то лёгкое, всё подряд, без разбору.

(Почему она такая сердитая?)

Мальчик слез с кровати и стоял босиком на холодном полу, часто моргая, пытаясь окончательно проснуться.

— Мам, а что случилось? — повторил он, но она не ответила.

Казалось, мать по какой-то причине злилась ещё больше. Или не злилась, а была сильно испугана. Она бросила ему куртку и кроссовки.

— Одевайся, я сказала!

Её голос сорвался на противный визг.

— Одевайся, чёрт возьми, немедленно!

Сын нахмурился. Нижняя губа мелко задрожала.

(Что я сделал такого? Почему она кричит? «

Он не привык видеть её в таком состоянии. Обычно мама была спокойной, даже когда злилась. А сейчас она выглядела так, будто что-то ужасное произошло.

— Мама, а куда мы? — начал он, но она снова не ответила. — А завтра я смогу пойти на озеро? Мы же с ребятами договорились…

В коридоре уже топал папа. Он был одет, держал какой-то чёрный чемоданчик и телефон, по которому говорил довольно быстро:

— Да, да… понял. Нет, не успею. Мы едем сразу в точку. Уведомьте остальных…

Он замолчал, увидев Матвея, и убрал телефон в карман.

— Надевай обувь, быстро.

Матвей натянул кроссовки. Папа выглядел не сердитым, как мама, а более… строгим. (Как будто он тоже чего-то боится, но не хочет показывать.)

— Пап, а что случилось? — снова спросил сын.

— Потом поговорим, — коротко бросил тот и потянул его за руку к двери.

***

В машине было темно, только панели светились зелёными огоньками. Мама сидела впереди, пристёгнутая, и молчала, кусая ногти. Папа вёл машину, глядя прямо перед собой. Матвей устроился на заднем сиденье, поджав под себя ноги. От тряски он начинал клевать носом, но не мог уснуть.

Радио играло тихо, но иногда слова всё-таки долетали до Матвея.

— …Подтверждены удары по столицам, — говорил голос диктора. — Москва, Вашингтон, Пекин, Лондон… Руководство объявило эвакуацию…

Матвей сонно зевнул.

(Что ещё за удары? Почему они так серьёзно это обсуждают?)

Он видел, как мама с папой испуганно переглядывались.

— Это конец, — тихо сказала мама, отвернувшись к окну.

— Не паникуй. Мы успеем, — ответил папа, но голос у него был тоже неуверенный.

— Ты слышал, что они сказали? — начала она.

Её резко оборвали:

— Хватит.

Матвей медленно моргнул.

(Они что, ругаются? Но обычно они не так говорят друг с другом).

Он потянулся вперёд, чтобы рассмотреть их лица более внимательно. Да и родители это вообще? Быть может, их заменили точными копиями, как в фильме, который ему довелось смотреть неделю назад, про пришельцев из космоса.

— Мама, а мы куда едем? — спросил он.

— А ну тихо, — устало ответила она.

— Но я не хочу молчать! — воскликнул он. — Я хочу знать!

Папа посмотрел на него в зеркало заднего вида.

— Мы едем туда, где будет безопасно, — сказал он.

— А почему не дома? — начал мальчик. — Дома тоже безопасно…

Мама резко на сиденье повернулась к нему.

— Матвей, молчи, пожалуйста! Просто молчи!

Он откинулся назад, тяжело вздыхая.

«Что же происходит. Почему они такие? «

Парнишка смотрел в окно. Голова его уже начинала клониться от недосыпа, но вдруг он заметил что-то странное. На ночной улице, мимо которой они проезжали, двигались люди. Много людей. Они бежали в пижамах, пальто, с какими-то сумками. Некоторые босиком. Они громко кричали, но их вопли были бессвязными. Это не было похоже ни на что ранее виденное. Это вопль страха.

Мальчик прижался носом к холодному стеклу, пытаясь рассмотреть, что происходит. Но, казалось, эти люди обезумили все сразу. И даже дети.

— Мам, пап… там люди… почему они бегут?

Он повернул голову, но родители, кажется, его не услышали. Папа молча сжимал руль, а мама сидела, уставившись в окно, как будто совсем ушла в себя. Но в этот момент мальчик вдруг вспомнил. Щенок. Его щенок.

Его подарили вчера, на день рождения, его семилетие. Маленький, пушистый, с большими ушами и смешным розовым язычком. Матвей назвал его Бандитом. Он так обрадовался подарку, что даже не мог уснуть вечером, всё мечтая, как будет гулять с ним утром. Но теперь… (Бандит остался дома!) Сердце мальчика тревожно сжалось.

— Папа! — закричал он, резко приподнимаясь с сиденья. — Мы Бандита забыли! Пап, давай вернёмся! Он же там один! Он испугается!

Мама вздрогнула и обернулась к нему, но ничего не сказала. Папа только крепче сжал руль. Его лицо было напряжённым и неподвижным, как камень.

— Папа! -плакал сын. — Ну пожалуйста! — Мы его там оставили! Он же мой! Он один дома!

— Матвей, успокойся! — наконец резко сказал отец, но его голос заглушил громкий рёв с небес.

Мальчик инстинктивно пригнулся, зажав уши. Самолёт! Огромный, чёрный силуэт пронёсся так низко над дорогой, что машина слегка качнулась. Гул двигателя вибрировал в груди, и казалось, что он никогда не закончится. Матвей зажмурился, сжимаясь в комок.

Когда шум стих, он с осторожностью приоткрыл глаза, быстро осмотревшись. Всё без изменений. Автомобиль по-прежнему мчался по ночной дороге.

— Что это было? — шёпотом спросил он, но никто ему не ответил.

Мама сидела, прижав руку ко рту, бледная, а папа только посмотрел в зеркало заднего вида, словно ждал, что самолёт может вернуться.

Матвей снова попытался:

— Ну, папа… давай вернёмся! Бандит…

-Хватит! — рявкнул отец, не оборачиваясь. — Мы не можем! Тебе понятно?

Мальчик сжался на заднем сиденье, обиженно уткнув лицо в ладони.

(Почему они такие злые? Почему мы не можем вернуться? Бандит же испугается, он подумает, что я его бросил…)

***

Минут через двадцать они свернули куда-то с основной дороги, оставив город позади, и машина остановилась перед странным зданием. Это был невысокий, серый ангар без окон, с массивными железными дверями. Вокруг всё было пусто, лишь тусклый свет прожекторов освещал территорию.

Отец выключил двигатель, открывая дверцу.

— Быстро берём вещи и идём, — приказал он.

Мама кивнула, но выглядела так, будто её ноги не слушались. Она медленно вылезла из машины, взяв сумку. Матвей тоже вышел, озираясь. (Что это за место? Почему мы здесь?)

Ночь была холодной, а рёв самолёта всё ещё звенел у него в ушах. Особенно после последнего, который, казалось, пронёсся ещё ниже, чем первый. Он сильно испугал всех в салоне.

К ним навстречу уже шли люди в форме. У них были каски, бронежилеты и оружие. Один из них поднял руку, останавливая их.

— Пропуск, — коротко сказал он.

Отец потянулся в карман пальто и достал какую-то карточку. Человек в форме просканировал её, затем перевёл взгляд на маму и Матвея.

— Они с вами? — спросил он.

— Да, жена и ребёнок, — ответил отец.

Человек кивнул

— Хорошо. Давайте быстрее.

Лестница вниз казалась бесконечной. Они шли, окружённые холодными бетонными стенами, освещёнными редкими лампами. Матвей чувствовал, как сырой воздух щекочет нос, а ступени под ногами скользили. Мама, держа его за руку, то и дело оглядывалась на папу, который шёл позади с сумками. Шаги гулко отдавались в тишине.

Мальчик устал. Каждая ступенька казалась всё больше.

— Мы ещё долго? — спросил он, тяжело дыша.

— Тише, Матвей, — шёпотом ответила мама.

Её голос звучал так, словно она боялась даже говорить громко.

— Тут темно… и холодно, — пробурчал он, но никто не ответил.

Наконец, лестница закончилась, и перед ними появилась огромная металлическая дверь. Она выглядела так, будто её сделали специально для того, чтобы никто и никогда не смог её открыть снаружи. Двое военных стояли по бокам, глядя куда-то в пустоту. Один из них что-то сказал в рацию, и спустя минуту двери с гулом начали раздвигаться. Металл скрежетал, открывая проход внутрь.

Матвей ждал, что за дверью будет нечто вроде подземного дворца — с тёплыми коврами, светом и уютом. Но когда они вошли, его сердце сжалось.

Внутри оказалось огромное серое помещение с низким потолком. Лампы тускло светили, заливая всё жёлтым светом. Вокруг было много людей. Некоторые сидели на полу, на каких-то матрасах, кто-то стоял, прижимая к себе детей, кто-то просто молчал, уставившись в одну точку. Все лица были испуганными, застывшими.

Мама крепче сжала руку Матвея и пошла за одним из военных, который указал им на длинный ряд металлических коек вдоль стены. Папа шёл за ними, держа сумки с вещами.

— Здесь, — бросил военный, махнув на две койки, стоявшие рядом.

Он сразу ушёл, не сказав больше ни слова. И не было смысла спрашивать, почему им выделили два места, хотя их трое.

Родители принялись раскладывать вещи. Матвей стоял, вжавшись в стену, и смотрел на людей вокруг. (Почему они такие грустные? Почему все молчат?) Ему не нравилось это место. Здесь было холодно, пахло сыростью и чем-то неприятным. Никто не улыбался. Сын перевёл взгляд на маму, но та выглядела так, словно вот-вот заплачет.

— Мам, — тихо позвал он, — мы здесь надолго?

Она не ответила. Только печально погладила его по щеке, но было заметно, что её рука дрожала.

Мальчик сел на койку, обхватив колени руками. Он смотрел, как мимо ходят люди, как кто-то тихо плачет, а кто-то просто сидит, уставившись в пол. В этот момент он снова подумал о Бандите.

(Интересно, как он там? Может, он спит в своей коробке? Или, может, он скучает? Я ведь обещал ему, что утром погуляем…)

Глаза Матвея защипало, но он быстро заморгал, чтобы не заплакать.

(Мы же вернёмся… папа сказал, что это место безопасное, а потом мы уедем домой).

И вдруг…

Громкий, страшный звук разорвал тишину. Это был удар. Где-то наверху, далеко, но настолько мощный, что бетон под ногами дрогнул. Всё вокруг завибрировало. Стены заскрипели, лампы под потолком начали мигать, раскачиваясь. Матвей от испуга обмочился, хотя даже и не заметил этого.

Он вскрикнул и крепко схватился за маму. Люди вокруг закричали. Кто-то упал на колени, закрыв голову руками, кто-то кинулся к детям. Свет погас. На несколько мучительно долгих секунд всё погрузилось во мрак.

Матвей слышал, как мама дышит рядом с ним — быстро, нервно. Папа что-то сказал, но его слова утонули в криках.

Вдруг включилось красное аварийное освещение. Помещение залилось тревогой, оглушая. Но через секунду этот противный звук утих.

Красный свет ещё мигал, создавая пугающие тени на стенах. Люди вокруг кричали, кто-то плакал, кто-то молился. Матвей прижался к маме, чувствуя, как её сердце бешено стучит. Он не понимал, что происходит, но его страх становился всё сильнее. Мама обняла его, дрожащими руками прижимая к себе.

— Тихо, тихо… — шептала она срывающимся голосом.

Свет снова замигал, и на мгновение всё погрузилось в темноту. Матвей закрыл глаза, его уши звенели от криков и гулкого звука, который доносился откуда-то сверху, будто где-то там рушился потолок. На мгновение ему показалось, что они тут навсегда, что этот ужас никогда не закончится.

Но вот свет снова включился. На этот раз обычный, белый. Он был тусклым, но всё же вернулся, и крики начали стихать. Кто-то из военных громко скомандовал:

— Всем сохранять спокойствие! Это был удар по городу! Бункер безопасен, поэтому угрозы нет!

Но никто не верил этим словам. Матвей чувствовал это по лицам людей вокруг. Он видел, как один полный мужчина, сидя у стены, закрыл лицо руками и тихо молился. Женщина рядом с ним укачивала младенца, который больше не плакал, а просто смотрел в пустоту.

Папа подошёл ближе и сел рядом. Он выглядел странно — словно разом постарел на несколько лет. Он обнял маму за плечи и притянул их с Матвеем к себе.

— Это всё, конец… — тихо сказал он, глядя куда-то в сторону.

— Не говори так, пожалуйста, — прошептала мама, но в её голосе не было уверенности.

Матвей поднял голову и посмотрел на отца. Тот молчал, глядя в одну точку. Мальчик чувствовал тепло его руки на своём плече. Оно немного успокаивало.

(Конец? Если конец… значит, всё это закончится? Мы уедем отсюда?)

Матвей подумал, что, если всё закончилось, значит, теперь они смогут выйти наружу. Он представил, как они возвращаются домой. Как он открывает дверь, а Бандит радостно кидается к нему, виляя своим смешным хвостиком. Мальчик улыбнулся этой мысли.

(Наверное, он сейчас скучает. Когда мы вернёмся, я обязательно пойду с ним гулять. А потом позову ребят, и мы пойдём на озеро. Мы же договаривались…)

— Пап, — вдруг тихо сказал сын, — а раз конец, мы пойдём домой? Мы поедем за Бандитом?

Он посмотрел на отца, но тот не ответил. Просто крепче обнял его. Мама тоже ничего не сказала. Она только уткнулась лицом в плечо папы, и Матвей заметил, как из её глаз текли слёзы.

(Почему они плачут, если всё закончилось? Ведь теперь всё хорошо…)

Мальчик вздохнул и закрыл глаза. В голове его всё ещё звучали крики людей, а гул взрыва где-то вдали отдавался в ушах. Но он представлял себе другое. Утро, озеро, солнечный свет и Бандита, который бежит рядом, весело подпрыгивая на своих коротких лапах.

Нарисованный праздник.

Мальчик сидел на жёсткой металлической кровати в углу большого зала бункера, обхватив колени руками. Ему было семь, и Новый год всегда казался чем-то волшебным, с подарками, ёлкой и запахом мандаринов. Но тот мир, где праздники были радостными и тёплыми, исчез несколько месяцев назад, когда небо стало чёрным от пепла. Теперь их мир ограничивался четырьмя толстыми стенами и гулом генераторов, которые никогда не замолкали.

В бункере было около двухсот человек. Они все находились вместе, но каждый чувствовал себя ужасно одиноким. Холодные коридоры, запах сырости и слабый свет ламп, которые едва освещали тесные комнаты. Многие болели: кашель был повсюду. Лекарств оставалось всё меньше, как и еды. Люди сидели в ожидании, не зная, что будет дальше. Время тянулось бесконечно, и каждый новый день был похож на предыдущий.

Ходили слухи, что наверху не осталось ничего. Город, в котором они когда-то жили, превратился в безжизненную пустыню. Говорили, что всё сгорело — дома, деревья, дороги. Земля треснула, а от воды в реках осталась только грязь, отравленная чем-то невидимым. Даже воздух больше нельзя было вдохнуть без боли. Те немногие, кто пытался выйти наружу в первые дни, не вернулись или вернулись, но начали сильно болеть. Никто не знал наверняка, что происходит на поверхности, но каждый представлял это по-своему, и в этих мыслях не было места надежде.

Иногда кто-то включал радио. Оно ловило лишь обрывки эфира, чаще всего гул помех и бессмысленный треск. Но однажды среди этого шума прорвался голос на чужом языке. Кто-то сказал, что это английский. Несколько человек знали его, и переводили для остальных. Вещание, кажется, шло издалека, возможно, из Англии. Но и там, судя по словам неизвестного диктора, всё было так же плохо. Голос в эфире звучал глухо, срывался, будто говоривший вот-вот заплачет. Он рассказывал о разрушенных городах, о холоде, о том, что еды больше нет. В его словах не имелось ни утешения, ни веры. Только отчаяние.

Матвей пытался вспомнить, каким был прошлый Новый год. Тогда они с мамой и папой украшали ёлку в их тёплом доме, а бабушка пекла пироги на кухне. Было весело и уютно.

Сегодня был канун праздника, и взрослые пытались сделать хоть что-то, чтобы этот день не был таким же мрачным, как все остальные. В дальнем углу зала кто-то поставил маленькую свечу. Огонёк дрожал, словно боялся погаснуть в холодном воздухе. Люди собрались вокруг, но никто не говорил вслух о празднике. Лица были серьёзными, усталыми. Каждый думал о своём, о тех, кто остался снаружи, кого они потеряли.

Мама сидела рядом с Матвеем, пригрев его своим горячим телом. Она выглядела такой же измученной, как и все остальные, но пыталась улыбнуться ему, хотя и кашляла постоянно, а иногда и очень сильно. Отец находился неподалёку, разговаривая с другими мужчинами, вероятно, обсуждая, как распределить оставшиеся запасы еды. Его лицо стало суровее за эти несколько недель, но он по-прежнему старался не показывать свои страхи.

Матвей посмотрел на мать и тихо спросил:

— А ёлка будет?

Мама поглядела на сына, словно не знала, что ответить.

— Ёлки у нас нет, сынок, — сказала она тихо. — Но мы можем вообразить, что она есть. Представим, что она стоит прямо здесь, в углу, украшенная огоньками.

Он кивнул, хотя знал, что никакая воображаемая ёлка не заменит настоящую. В бункере даже запаха хвои не было. Только пыль и сырость, а также вонь немытых тел. Где-то в углу снова закашлял мужчина, и этот кашель эхом отозвался в стенах зала. Болезни распространялись быстро, и каждый день кто-то заболевал или начинал слабеть.

Матвей вспомнил Бандита. Он часто думал о своём щенке, представляя, как тот бегает по снегу, как они играют вместе. Но Бандита больше не было. Когда начали падать бомбы, его не оказалось рядом, чтобы спасти. И этот факт был для Матвея больнее всего.

— А Дед Мороз? — вновь спросил Матвей, хоть и знал ответ. — Он найдёт нас здесь?

Мама погладила его по голове.

Её рука была горячей, несмотря на царившую прохладу, а на щеках выступил румянец.

— Конечно, найдёт, — тихо произнесла она. Но в её голосе не было уверенности, только вселенская усталость.

В углу что-то зашуршало. Это была Лиза, девочка лет шести. Она сидела, скрючившись, перебирая какие-то мелочи, которые удалось собрать перед тем, как все оказались в бункере. В её руках находились цветные мелки, обломанные, но всё ещё яркие. Матвей подумал, что это какой-то абсурд — мелки в мире, где больше нет цвета, где некому рисовать. Но Лиза, видимо, решила иначе.

Она поднялась и подошла к самой дальней стене. Её пальцы сжали зелёный мелок, а другая рука, красный. Раздался сухой скрип, когда она начала водить ими по бетону. Никто не обратил на неё внимания, пока она не закончила.

На стене появилась ёлка. Кривая, корявая, с ветками, которые расходились в стороны, как руки, просящие помощи. Она совсем не была похожа на настоящую. Слишком угловатая, слишком грубая. Но всё равно это была ёлка. Лиза добавила несколько красных пятен, будто игрушек, но они больше напоминали капли крови.

Матвей смотрел на рисунок, и у него сжалось горло. В памяти вновь всплыло, как в прошлом году он вместе с отцом развешивал на ветвях стеклянные шары. Они блестели в свете гирлянд, и в каждом отражались маленькие разноцветные огоньки. Теперь же на этой корявой ёлке не было ни света, ни радости. Только мел, который осыпался на пол, словно пепел человечества.

— Это ёлка? — тихо спросил кто-то из взрослых.

Девочка молча кивнула и отошла в сторону, опустив голову. Её губы дрогнули, но она не заплакала. Здесь никто уже не плакал. Слёзы закончились вместе с первыми днями катастрофы.

— Она похожа, — пробормотал Матвей, сам не зная, зачем это сказал.

Может, чтобы Лизе не было так обидно. Или, может, чтобы самому поверить, что праздник ещё существует. Даже здесь. Даже теперь.

Но ёлка всё равно казалась чужой, неправильной. Она была как сам этот Новый год — сломанным, выжженным, вывернутым наизнанку.

Мальчик смотрел на слабый огонь свечи, который освещал лица собравшихся людей. Взрослые пытались создать хотя бы видимость того, что это праздник. Один из мужчин достал коробку с засохшими конфетами и начал передавать её по кругу. Конфеты были маленькими, и каждый брал по одной, чтобы хватило на всех из четвёртой комнаты. Никто не говорил о том, что впереди их ждёт. Никто не хотел думать, что может никогда не выйти из этого бункера.

Когда настала полночь, кто-то тихо сказал: «С Новым годом». Эти слова прозвучали почти как прощание, а не как поздравление. Люди молча переглянулись, кто-то попытался улыбнуться, но улыбки выглядели натянутыми, как маски.

Мама обняла Матвея, прижав его к себе, заворачивая в одеяло, а отец подошёл ближе и сел рядом, положив руку на плечо сына.

— Мы справимся, сын, — тихо сказал отец, но в его голосе скрывалась неуверенность.

Матвей кивнул, но внутри чувствовал пустоту. Он хотел верить этим словам, хотел верить, что когда-нибудь они выйдут из бункера и снова увидят солнце, снег, ёлки. Что они вновь будут вместе с бабушкой, дедушкой, и что где-то там Бандит ждёт его, радостно виляя хвостом. Но даже в его детском сердце эта вера была слабой, как огонёк свечи, который вскоре погас, оставшийся в полумраке.

Тишина заполнила бункер. Матвей закрыл глаза. Он хотел вернуться назад, хотя бы в мыслях, в ту зиму, когда они с мамой и папой украшали ёлку, когда в доме пахло пирогами, когда за окном падал мягкий, пушистый снег. Он пытался представить, что они всё ещё там, в своём доме, а не в этом холодном, мрачном бункере.

Когда он заснул, ему приснился их дом. Он увидел свою комнату — тёплую, освещённую мягким светом. На стенах висели его рисунки, на полке стояли игрушки, которые раньше казались такими важными. Во сне было тихо, спокойно. За окном падал снег, и где-то внизу мама звала его завтракать. В этом сне всё было так, как должно было быть. Мир был цел, и они были вместе.

Но сон оборвался слишком быстро.

Когда Матвей проснулся утром, ему на мгновение показалось, что всё вернулось в норму. Он открыл глаза и, наивно веря в чудо, посмотрел вокруг, ожидая увидеть что-то особенное. Он надеялся на Новый год, на подарки, на что-то, что вернёт ту тёплую атмосферу праздника, которую он так любил. Но вместо этого он увидел мрачные лица людей, слышал приглушённые голоса, шорох шагов. Огонёк свечи давно погас.

Мама не сидела рядом, как всегда. Он огляделся, в поисках её лица, но она лежала неподвижно на своём месте, завернувшись в одеяло. Он позвал её тихо, но она не ответила. Позвал ещё раз, чуть громче, но тишина осталась неизменной. Рядом стоял отец, его лицо было ещё более серым, чем раньше, но он не смотрел на сына.

— Мама? -позвал Матвей, чувствуя, как что-то внутри него сжимается.

Он дотронулся до её руки, но она была холодной.

— Мама…

Отец ничего не сказал. Он просто стоял рядом, сжав кулаки, не в силах произнести ни слова. Мальчик смотрел на мать, не понимая до конца, что произошло, но в душе уже знал. Она больше не кашляла. Её лицо было спокойным, но бледным, слишком бледным. А ещё застывшим.

Почему она ушла, Матвей не знал. Ему никто не объяснил, и он не стал спрашивать. В эти моменты слова не имели смысла. Он просто сидел рядом, смотрел на её неподвижное тело и чувствовал, как что-то внутри него ломается, как последние крохи надежды исчезают.

Теперь будущего не было. Он понял это в тишине первого января. Понял, что никакого чуда не будет. Никакие сказочные Деды Морозы не придут, чтобы подарить им новую жизнь. Всё, что у них осталось, — это бункер, холодный и сырой, где люди медленно уходили один за другим.

Матвей впервые осознал, что больше нет смысла надеяться. Снаружи был мёртвый мир, внутри — тишина и отчаяние. И теперь, когда мама ушла, этот мрак стал ещё глубже, ещё невыносимее.

Пора уходить.

Матвея зовут завтракать. Он выходит из своей комнаты. За ним устремляется Бандит, весело виляя хвостом и поскуливая от нетерпения. На кухне родители. Мама накладывает в тарелку румяные оладьи и наливает в маленькую пиалу густую, желтоватую сметану. Папа читает газету, отодвинув от себя пустую чашку. За окном, прекрасное солнечное утро, в котором пылинки танцуют в лучах, а за стеклом шелестит листва.

Мальчик усаживается за стол, и уже собирается поесть, с наслаждением вдыхая знакомый запах, радуясь тому, что увиденное ночью было только тяжелым, кошмарным сном. Никакой ядерной войны, никакого бункера, никакой мертвой мамы… Сердце его замирает от облегчения. Он протягивает руку к вилке, как вдруг небо за окном разрезает мощный, нарастающий рёв, а над домом пролетает громадная, заслоняющая солнце тень…

***

Матвей проснулся от криков. Резких, пронзительных, не своих. Он в бункере. Тяжелый, спертый воздух, тусклый свет лампочек, приглушенный гул генераторов. Сладкий миг счастья рассыпался в прах, оставив во рту горький привкус реальности. Кричала тётя Марина, находившаяся через несколько коек от него.

Сон медленно отступал, но крики не стихали, они нарастали, превращаясь в нечто животное, первобытное. Матвей поднялся с жесткой койки и, движимым непонятным ему самому любопытством, поплелся на звук. Небольшая толпа уже стояла вокруг места тёти Марины, образуя живое, беспокойное кольцо. Никто не гнал мальчика прочь. Здесь всё было у всех на виду. Болезни, смерть, а теперь и это.

Матвей протиснулся между взрослыми и удивлённо замер. Тётя Марина лежала на спине, голая. Тело её было бледным и влажным от пота. Огромный, натянутый живот возвышался, как холм. Груди, тяжелые и набухшие, вздымались в такт её прерывистому, хриплому дыханию. Возле неё сидел на корточках жилистый доктор, тот самый, что раньше раздавал таблетки. Его лицо было сосредоточенным и усталым.

— Не могу! — выкрикивала Марина, и её голос срывался на визг. — Больно! Вытащите его, вытащите, чёрт возьми!

— Дыши, Марина, глубже! — командовал доктор. — Кричи, если хочешь, но не зажимайся! Толкай! Сейчас надо толкать!

— Да пошло всё к чёрту! — завопила она с безумными глазами. — Кончайте с этим! Убейте меня! Мать вашу, как же больно!

Люди вокруг перешептывались.

— Держись, Марин, всё скоро кончится, — сказала одна из женщин, но отчего-то прозвучавшая неуверенно.

— Господи, да когда же она замолчит, — прошептал кто-то сзади. — Поспать спокойно нельзя.

— Тише, не мешай ей, — оборвал его другой.

Матвей не мог оторвать глаз. Он лицезрел голую женщину впервые, и это зрелище вызывало в нем странную смесь стыда, страха запретного и жуткого любопытства. Он видел, как доктор что-то делал там, внизу, между её широко расставленных ног, видел кровь, видел, как её тело напрягалось в немыслимой судороге. Это было одновременно отталкивающе и завораживающе. Он не мог разобраться, что чувствует. Стыд? Брезгливость? Или изумление перед этой грубой, животной силой, перед чудом, которое происходило в самом сердце ада.

— Голова! — кричал доктор, и в его голосе впервые прорвалась нотка чего-то, кроме усталости. — Идёт! Ещё раз, Марина, ещё! Сильнее!

Женщина издала долгий, протяжный стон, в котором была вся её боль, и всё её отчаянное усилие. И вдруг что-то случилось. Доктор принял в свои руки нечто непонятное, что-то маленькое, скользкое, покрытое слизью и кровью.

На несколько секунд воцарилась тишина, которую тут же разрезал новый звук. Тонкий, чистый, пронзительный крик. Он был таким же резким, как и крики матери, но в нем не было боли. В нем была ярость. Ярость на сам факт появления в этот мир.

Доктор быстро перерезал пуповину и обтер крошечное тельце, заворачивая его в относительно чистую тряпку.

— Девочка, — коротко бросил он, передавая сверток ослабевшей, обессилевшей матери.

Матвей смотрел на маленький живой комок, который шевелился в тряпке и кричал, заявляя о своем существовании. И мысли мальчика, обычно простые и прямые, вдруг понеслись куда-то в темноту.

Какое будущее ждало эту девочку? Она никогда не видела солнца. Не видела неба, деревьев, снега. Она не знала вкуса маминых оладьев со сметаной. Её мир начинался и заканчивался здесь, в этом сыром, холодном подземелье, под гул генераторов, в окружении больных, умирающих людей. Она будет дышать этим спертым воздухом, пить эту воду, есть эту скудную пищу. Она никогда не побежит по траве, не залезет на дерево, не поймает раков в озере. Её жизнь, только что начавшаяся, уже была обречена на прозябание в этой могиле. Ради чего она родилась? Чтобы страдать? Чтобы однажды так же тихо умереть, как умерла его мама?

На плечо легла тяжелая рука. Матвей вздрогнул и обернулся. Над ним стоял отец. Его лицо было непроницаемым, но в глазах стояла та же усталая, вселенская печаль.

— Пойдем, сынок, — тихо сказал он.

Матвей позволил отвести себя обратно к их койке. Он сел на жесткий матрац и уставился на то пустое место рядом, где раньше лежала мама. Одеяло было аккуратно сложено. Сколько прошло времени с её ухода? Пара дней? Месяц? Или целая вечность? В этом подземном царстве без дня и ночи время потеряло всякий смысл. Оно текло, как густая смола, оставляя после себя только тяжесть утрат. И теперь, с рождением этого ребенка, оно, казалось, сделало новый, безнадежный виток.

***

Время в бункере текло по-своему, измеряясь не днями и ночами, а скудными приемами пищи и тихими уходами обитателей. Прошли недели. Или месяцы. Матвей уже смутно помнил, сколько их было изначально. Сто? Сто пятьдесят? Теперь же, когда он обводил взглядом центральный зал, ему казалось, что людей стало вполовину меньше. Пятьдесят? Восемьдесят? Пустые койки сиротливо стояли, а в воздухе, помимо вечной сырости и болезней, висело новое, гнетущее чувство. Кончалась еда.

Именно голод стал тем топливом, которое разожгло давно тлевшие разговоры. Вначале они были робкими, на кухне, у раздачи скудного пайка.

— Говорят, наверху уже можно дышать, — неуверенно начинал кто-то, обычно мужчина помоложе.

— Кто говорит? — тут же обрывал его седой, с простуженным кашлем. — Радио молчит. Ничего не известно. А те, кто знал, уже с нами не говорят.

Он многозначительно смотрел в сторону комнаты, куда унесли последних заболевших.

— Но мы сдохнем здесь, как крысы! Сидеть и ждать, пока консервы закончатся?

В визгливом голосе другого слышалась отчаянная злоба.

— Я не для того пережил всё это, чтобы умереть от голода в этой бетонной могиле!

Споры становились всё жарче. Собирались в группы, обсуждая одно и то же.

«За» говорили:

— Еды на две недели, от силы. Дети уже отекают.

— Воздух наверху должен был очиститься. Прошли месяцы! Война не могла длиться вечно.

— Нужно искать другие убежища, запасы. Здесь мы только ждем конца.

— Мы сильнее, чем те, кто не дожил. У нас есть шанс.

«Против» парировали:

— Это самоубийство! Мы не знаем ничего об уровне радиации. Осадки, пыль. Один вдох, и ты обречен.

— Здесь хоть есть крыша над головой и генераторы. Там, голые руины и мороз. Мы замерзнем.

— Лучше умереть от голода, чем сгнить заживо от лучевой болезни.

Голоса срывались, люди тыкали пальцами друг в друга. Глаза горели лихорадочным блеском. Матвей, притихший у стены, слушал эти споры, и ему было страшно. Выходить? Туда, где кончился его старый мир? Или остаться? Здесь, где новый мир медленно угасал.

В итоге, устав от бесконечных препирательств и видя, как тают последние запасы, большинство проголосовало за отправку разведки. Вызвалось несколько добровольцев, самых крепких из оставшихся: двое мужчин и одна женщина.

Это случилось после «сна», а значит, условно утром. Толпа собралась в дальней комнате, у подножия той самой бесконечной лестницы, что вела наверх. Матвея, как и других детей, не пустили дальше общего зала.

— Останешься здесь, — коротко бросил отец, на мгновение сжимая плечо сына. — И не подходи к лестнице. Жди.

Отец ушел в толпу взрослых. Матвей ждал, вжавшись в холодную бетонную стену. В ушах стояла звенящая тишина, прерываемая лишь сдержанным бормотанием откуда-то из коридора. Минуты тянулись в мучительной неизвестности.

И вот, спустя время, которое показалось мальчику вечностью, вдали послышались шаги. Тяжелые, усталые. И голоса. Добровольцы вернулись.

Их тут же окружили. Матвей, пользуясь суматохой и своим маленьким ростом, подобрался поближе и замер, ловя обрывки фраз, вырывающихся из их уст. Они говорили хрипло, задыхаясь, и от их одежды тянуло странным, холодным и мертвым запахом.

— Снег… — говорил один из мужчин, срывая с себя заиндевевшую куртку. — Везде снег. И не белый, а… серый. Свинцовый. Небо такого же цвета. Солнца не видно, только сплошная пелена.

— Город… — вступила женщина, и её голос дрогнул. — Его нет. Одни руины. Как зубья, торчат остовы домов. Всё черное, обгорелое.

— И тишина… — прошептал второй мужчина, смотря в одну точку. — Ни птиц, ни ветра. Абсолютная тишина. Как в могиле.

Матвей, затаив дыхание, слушал и представлял. Серое небо. Серый снег. Руины. Но самое жуткое, что он запомнил из их рассказа, было другое.

— У входа… — помолчал с секунду мужчина, собираясь с силами. — У входа в бункер… они лежат. Те, кто не успел. Торчат из-под снега… руки, ноги… Целая толпа застыла. Стремились сюда, к спасению… и не успели.

Вокруг на секунду воцарилась мертвая тишина. Картина, которую нарисовали разведчики, была страшнее любого кошмара. Это был не просто мертвый мир. Это было кладбище надежды.

Вначале на добровольцев смотрели как на героев. Но вскоре всё изменилось. Сначала у одного, потом у другого началась странная слабость, тошнота. Появились язвы на коже. Женщина, которая была самой решительной, стала терять волосы клочьями.

— Лучевая болезнь, — услышал Матвей приглушенный голос доктора, когда тот проходил мимо. — Острая форма. Ничем не могу помочь.

Их перенесли в отдельную комнату. Однажды, пробегая мимо, Матвей заглянул в приоткрытую дверь и на мгновение застыл в ужасе. Они лежали на матрасах, эти некогда крепкие люди, и были почти не узнаваемы. Кожа покрыта багровыми пятнами и язвами, глаза впалые, лихорадочные. От них исходил сладковато-гнилостный запах, который Матвей запомнил навсегда. Один из мужчин тихо стонал, глядя в потолок пустым взглядом.

А потом их не стало. Так же тихо и необратимо, как не стало мамы. Как не стало десятков других обитателей бункера. Их вынесли, а комната снова опустела, наполняясь лишь памятью о мучительной агонии.

Надежда, что мир наверху стал безопасным, умерла вместе с ними. И стены бункера, которые уже казались тесными, внезапно сомкнулись вокруг оставшихся с новой, окончательной силой. Выхода не было.

***

Он понял, куда деваются мертвые, случайно. Старик на соседней койке просто перестал дышать. Его убрали быстро, почти сразу. Несколько мужчин молча подхватили высохшее тело и понесли в дальний, неосвещенный коридор.

Матвей, движимый детским любопытством, прокрался вслед. Они шли не к выходу, а вглубь, к технической шахты. Мужики откинули тяжелую крышку, и на секунду мальчик увидел черную, зияющую пасть. Тело старика бесшумно скрылось в ней. Крышка с глухим лязгом захлопнулась. Парнишка замер, представляя себе ту темноту внизу. И гору тел, которые лежали там, в сыром холоде. Скорее всего, среди них была и его мама. Эта мысль оказалась такой чудовищной, что он попытался выкинуть ее из головы, но образ преследовал его даже во сне.

А ещё голод делал людей зверями.

— Опять без добавки! — возмущался кто-то у стола.

— Тебе всё мало, Пашка? — отозвался другой голос. — Всем не хватает!

— Да я за ребёнка стою! —

— За себя ты стоишь, не ври!

Сначала это были скандалы у раздачи. Крики, толкотня. Потом тумаки. А однажды вечером, когда свет уже погас, раздался душераздирающий вопль, а потом, звук удара и металлический лязг. Кто-то сумел достать нож. Утром Матвей увидел на сером бетоне темное, липкое пятно. А через несколько дней один из участников той драки, тот, что был ранен в бок, тоже умер. Его унесли той же дорогой, к шахте.

Свет теперь включали всего на пару часов в сутки. Иначе нельзя. Отец, разговаривая с кем-то из бывших инженеров, обронил при Матвее странное слово: «литиевый аккумулятор». Генератор давно заглох, и они жили на запасе этой огромной батареи. Она сажалась, и обратной зарядки не имелось. Что это значило, Матвей толком не понимал и не хотел вникать. Это была проблема взрослых, а взрослые явно не могли ее решить.

Но жизнь в темноте совсем не замирала. Напротив, в густом мраке, где каждый становился невидимкой, просыпались другие, тёмные инстинкты. Из разных углов доносилось сдержанное сопение, скрип коек, приглушенные стоны.

Когда свет внезапно вспыхнул на несколько минут раньше графика, Матвей увидел тётю Свету из соседнего отсека. Она стояла на четвереньках на своей койке, а позади нее, откинув голову, замер дядя Ваня. Оба были голые. Мальчик не сразу сообразил, что происходит, но какая-то глубокая, животная часть его подсказывала, что это что-то постыдное, запретное.

— Отвернись! — резко прошипел рядом отец и грубо развернул его лицом к стене.

— Пап, а что они…

— Не смотри туда, понял?

— Но почему?

— Потому что люди с ума сходят, вот почему.

— А мы не сойдём, да? — тихо спросил мальчик.

Отец долго молчал.

— Пока я рядом — нет, — наконец сказал он.

С каждым днем становилось всё хуже. Последние крохи еды вызвали отчаянную сходку. Шепотом, чтобы не сеять панику, несколько мужчин и женщин объединились в группу. Решено было уходить. С последней вылазки прошло месяца полтора, никак не меньше. Риск был чудовищным, но оставаться означало медленную смерть. В этот раз уходили семьями. В группу вошли и Матвей с отцом.

Сборы оказались недолгими. Надели всё теплое, что осталось, закрыли все участки кожи. На лица, респираторы и самодельные повязки. Группа из десяти человек покинула бункер, который был их домом, тюрьмой и саркофагом на протяжении четырех бесконечных месяцев.

Поверхность встретила их ледяным ветром, давящей серостью неба и оглушающей пустотой. Матвей прекрасно понимал, почему они пошли на это. Внизу, под землей, пахло скорой смертью. Уже шептались о самом страшном, о том, до чего еще не дошли, но до чего неминуемо подойдут, останься они. Здесь, наверху, был хоть призрачный шанс.

Они сразу же двинулись прочь от города, от эпицентра, держа путь на юг. Шли по заснеженным дорогам, обходя черные остовы машин. Иногда из-под снега торчала кость, или ботинок, или кусок одежды, под которой угадывалось нечто, когда-то бывшее человеком. Шли медленно, ослабленные месяцами подземной жизни.

Люди начали умирать почти сразу. Сначала от истощения, потом от болезней. Отец Матвея несколько дней назад оцарапал руку о ржавый металл. Ранка, казалось бы, пустяковая, но воспалилась. Рука распухла, пошла багровыми пятнами. Он слабел на глазах, дышал тяжело и хрипло. А одним утром он не смог подняться.

— Иди, сынок, — прошептал он, глядя на Матвея мутными глазами. — Иди… не останавливайся.

— Нет! — крикнул парнишка, падая на колени. — Я не уйду! Встань, слышишь? Мы же почти дошли!

— Сынок…

Отец попытался улыбнуться, но губы не слушались.

— Доктор, помогите! — обернулся Матвей. — Он просто устал! Ему нужно отдохнуть!

Доктор подошёл ближе, опустился рядом, тяжело дыша.

— Мальчик, слушай меня. Мы не можем ждать. Если задержимся, замёрзнем все.

— Тогда я останусь! — выкрикнул Матвей. — Вы идите, а я останусь с ним!

— Сын, — хрипло сказал отец. — Ты должен дойти. Понял?

— Но ты же… Ты потом догонишь?

— Конечно, — тихо ответил доктор, глядя куда-то мимо. — Он нагонит нас, когда отдохнёт.

— Врёте вы! — прошептал Матвей. — Я знаю…

Отец протянул руку, коснулся его щеки.

— Не оборачивайся, сынок. Слышишь? Не смей оборачиваться.

Мальчик всхлипнул. Уткнулся лицом в рукав отца и не мог заставить себя отпустить его.

— Иди, сынок, — едва слышно повторил тот. — Пока не стемнело.

Доктор осторожно взял мальчика за плечи и потянул.

— Пошли, парень, — сказал он, стараясь не смотреть назад. — Он нас догонит, правда.

— Вы же сказали, что он нагонит… — всхлипывал Матвей. — Он правда нас нагонит?

Доктор не ответил. Только снег под ногами продолжал скрипеть.

Он остался лежать в снегу у обочины, и Матвей, оглянувшись, видел лишь темный, неподвижный силуэт на фоне бесконечной белой равнины. Теперь он был абсолютно один.

В конце концов, их осталось трое: сам Матвей, молчаливый доктор и тётя Марина, которая еще в бункере потеряла свою новорожденную дочь. Они брели, почти не чувствуя ног, цепляясь за жизнь по инерции. И вот, спустя бессчетное количество дней, впереди, в долине, они увидели деревню. И самое главное, тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из трубы одного из домов.

Навстречу им, с осторожностью, вышли люди с ружьями. Они не стреляли, а лишь внимательно, с подозрением, разглядывали троих изможденных путников, возникших из ниоткуда. Это был конец их пути. И, возможно, начало чего-то нового. Кто знает.