Портрет неизвестного

 Капитан Мельников четвёртый рассказ.

Портрет неизвестного

иронический детектив с элементами мистики и лёгкой нервотрёпки

                " Картины оживают тогда, когда они хотят что-то сказать".

Люди прозвали картину проклятой. А капитан Мельников должен решить она вещдок или подследственная. А может просто глупость людская виновата? Или пришло время картине о чем-то заявить?

Глава 1. Совещание с котом и портретом неизвестного барина

Совещания у полковника Чернова всегда начинались одинаково:
он приходил первым, бормотал себе под нос «где же отчёт по списанию бензина», наливал кофе, делал первый глоток — и в этот момент обязательно что-то шло не по плану.

Сегодня не по плану было всё.

— Я на вас всех жалобу напишу! — раздалось в коридоре.

Дверь в кабинет с грохотом распахнулась, и влетела бабушка лет семидесяти, в платке, с сумкой через плечо и с лицом, выражающим решимость уничтожить бюрократию лично.
— Где начальство? Где ваш главный?!

За ней, запыхавшись, бежал дежурный.
— Товарищ полковник, я не успел… Она…

— Не надо объяснений, — спокойно сказал Чернов. — Что случилось, гражданка?

— Пропал! — торжественно заявила бабушка. — Борька пропал!

— Кто пропал? — уточнил Чернов, опасливо.

— Кот, — выдохнул дежурный. — У неё кот.

— И этот вот, — ткнула старушка пальцем в дежурного, — заявление принимать отказался! Сказал, кот — не человек!

В кабинете раздалось невнятное бульканье — кто-то из оперативников захлебнулся от сдерживаемого смеха.
Мельников, не поднимая головы, тихо пробормотал:
— Начало многообещающее…

— Так, — Чернов поднял руку, — заявление принять.

— Но, товарищ полковник…

— Без «но». Примите заявление, опросите свидетелей, составьте ориентировку.

Бабушка вспыхнула благодарностью.
— Вот, другое дело! А то только и умеют бумажки перекладывать!

— Всё, всё, гражданка, идите с дежурным. Всё оформят, Борьку найдут, — сказал полковник и выждал, пока за ней захлопнется дверь.

Потом повернулся к молодому стажёру Пашке, который всё это время сидел с выражением лица «лучше бы я заболел».
— Ну что, герой, дело твоё. «Операция: Борька». Найдёшь кота — получишь благодарность. Не найдёшь — найди похожего. Если хозяйка не опознает — это уже их проблема.

— Товарищ подполковник, а если он меня поцарапает?
- Во-первых: не подполковник, а уже сутки полковник, молитвами Мелиникова, прошу не путать, - с гордостью поправил стажёра Чернов. - Во-вторых: если Борька или какой другой кот поцарапает напишем: «рана, получена при исполнении».

Стажёр побледнел, а остальной отдел дружно прыснул.

— Смейтесь, смейтесь, — буркнул Чернов. — Мы все с котов начинали.

Он поставил чашку, достал новую папку и продолжил уже серьёзно:
— Теперь к делу. Деревня Григорьево. Пострадавший Никита Фёдорович Лесков. Закручивал лампочку, упал, ударился головой о печь.
— Классика, — хмыкнул кто-то.
— Именно, — сказал полковник. — Только через день его соседка, Агафья Рыкова, забрала у покойного со стены картину. Мол, «жалко, чтобы добро пропадало». А ночью — угорела.

В кабинете повисла пауза.

— Совпадение? — осторожно спросил Мельников.

— Хотел бы я сам так думать. Но потом, — Чернов перелистнул страницу, — картину забрала двоюродная бабка то ли  местного участкового,  то ли ещё кого. И, угадайте что?

— Не угорела?

— Не успела, — сухо сказал Чернов. — Её увезли в больницу с инсультом. И теперь, — он постучал пальцем по папке, — сверху пришло распоряжение. Разобраться.

Мельников нахмурился:
— И что за картина? Ценная?

— А вот это самое интересное, — сказал Чернов. — Художник неизвестен. Личность на портрете тоже. Судя по одежде — барин или дворянин. Висела в старой усадьбе, потом перекочевала по соседским домам. Насчёт ценности тебе, Мельников тоже стоит разобраться.

— Проклятый барин, значит, — усмехнулся капитан. — Вот странно, люди считают картину проклятой, но всякий раз домой тащат. Что за народ!

— А  сие тайна людская, — философски заметил полковник. — Но генерал лично позвонил и сказал: «Пусть капитан Мельников разберётся».

— Опять я, — вздохнул Мельников. — Сколько можно, у нас что, кроме меня специалистов по чертовщине нет?

— У тебя команда какая, — ухмыльнулся Чернов. — Археолог Семён Алексеевич, цыганка Роза, Настя твоя. Целый институт паранормальных расследований.

Кто-то из оперов вставил:
— Может, цыганку Розу в штат возьмём? Пусть в дежурке сидит — преступления закрывает по горячим следам не доводя до следственного...

— Очень смешно, — сказал полковник, но уголок его рта дрогнул.- Тёща генерала там дачу держит, понимаете?
- Ага, - пробурчал лейтенант Сидоров. - Он боится своей тёщи хуже всех проклятий вместе взятых.
- Это да, -сочувственно произнёс полковник. - Не приведи Господи такую...  И ещё у нас пополнение.

В дверь заглянула девушка — светловолосая, в строгой блузке.
— Анастасия Климова. С сегодняшнего дня — бухгалтерия управления.

Мельников кашлянул и чуть не пролил кофе.

— Так что, капитан, — с прищуром сказал Чернов, — если нужно будет посоветоваться — далеко ходить не придётся.

За столом снова раздался смех.

— Всё, господа, совещание окончено. Капитан, оформляй командировку. И осторожнее с картиной — у нас в отделе и без неё стулья сами ломаются.


Глава II. Деревня Григорьева. Пейзаж с ухабами и легендой

Мельников вывернул с трассы, под колёсами жалобно застонала щебёнка, и, кажется, машина сама попросила отпустить её восвояси. Но не тут-то было — Мельников, бормоча под нос, упрямо жевал километры.

— Картина… Проклятая картина… — ворчал он. — Раньше хоть с трупами всё понятно было: один нож, один виновный. А тут — холст виноват!

Дорога шла всё хуже, дома становились всё ниже, как будто с годами кланялись земле, прося прощения за долгую жизнь. Где-то за забором уныло тявкнула собака, и Мельников понял — вот она, та самая «живая» деревня, где людей меньше, чем старых ведер.

На крыльце обшарпанного домика стоял участковый — худой, в ватнике, с фуражкой, явно пережившей не одно дежурство. Щурился на машину и с философской медлительностью щёлкал семечки.

— Мужик, — крикнул Мельников, высунувшись из окна, — участковый тут где-нибудь водится?

— А как же, — не спеша ответил тот, — вот он, при исполнении и при холоде. А вы, стало быть, тот самый с города? Картину искать?

— Кота. — сухо ответил Мельников. — Потом картину. А потом, может, и смысл жизни найду, если повезёт.
— А, — понимающе кивнул участковый. — Про картину-то, небось, слышали уже?

Мельников вздохнул.
— Да, сказали, у вас тут народ верит, будто кто глядит на холст — того потом и хоронят.

— Ну, вы не смейтесь, — участковый сразу перешёл на заговорщицкий шёпот. — Тут жуткая история… Слыхали, может, про барина-то, что при царе жил?

— Я много чего слыхал. — буркнул Мельников. — Особенно когда протоколы с утра читаю.

— Так вот, — участковый не сдавался, — барин этот был вроде как инженер. Работал на железной дороге, говорят, толковый был мужик, но... шпионом оказался. На англичан, мол, работал. Его и застрелили, а сын остался, художником стал, картину эту и написал. Только с тех пор, кто картину в дом возьмёт — всё, беда.

Мельников задумчиво посмотрел на него.
— Угу. А заслонку в печке тоже картина закрывает?

— Ну, это уж как сказать… — философски протянул участковый. — Может, просто совпадение. А может, и нет.

— Совпадение, говоришь? — Мельников достал сигарету, закурил. — Ладно, чёрт с вами, давай так: я к батюшке загляну, он, может, подскажет, кто у вас тут ещё жив остался из тех, кто барина помнит.

— А батюшка у нас человек добрый, да разговорчивый, — оживился участковый. — Только вы не удивляйтесь: всё, что церковное, у нас тут не сохранилось. Война, колхоз, потом опять война. А батюшка всё равно остался — как память. Он вам и про усадьбу расскажет, и куда дальше ехать.

Мельников стряхнул пепел, кивнул.
— Понял. Только если после разговора со святым отцом начну верить в проклятия — у тебя отпуск отберу.

Участковый ухмыльнулся:
— А вы не волнуйтесь, у нас тут все сначала не верят. Потом начинают свечки ставить.

Мельников фыркнул, сел в машину.
— Вот ведь народ… Стоит холст в углу, а виноват во всех смертных грехах. Нет бы по сторонам посмотреть…

Он выжал сцепление, и «Нива» с характерным вздохом покатила дальше — навстречу батюшке, истории, и новой порции абсурда.

 Глава III. Батюшка и следователь. Разговор о вере, холсте и человеческой глупости

Церковь в Григорьеве стояла на пригорке — тихая, посеревшая от времени, будто сама устала доказывать, что святость — не в золоте куполов. Мельников вышел из машины, постоял, вдохнул воздух, пропитанный дымом и сырым деревом. От старой звонницы пахло ржавчиной и молчанием.

— Эх, — пробормотал он, — вот если бы тут и правда водились проклятия, то все эти купола бы уже давно по земле катались.

Дверь церкви приоткрылась, и показался батюшка — высокий, сухощавый, в сером подряснике. На вид лет шестьдесят, но глаза — живые, насмешливые, как у человека, который всё видел и всё пережил.

— Мир вам, — спокойно сказал он, — вы, должно быть, тот самый следователь?

— Он самый, — кивнул Мельников. — Мельников Андрей Петрович, управление. Пришёл по поводу одной картины, от которой у вас тут народ, говорят, штабелями ложится.

Батюшка хмыкнул.
— Вот как? Ну да, ну да картина. В советские времена у нас в деревне икону обвиняли в неурожае. Потом оказалось, что председатель просто удобрения перепутал.

Мельников невольно усмехнулся.
— Так вы тоже не верите в проклятия?

— Я священник, сын мой, — сказал батюшка, поправляя очки. — Верю в промысел Божий, а не в глупость человеческую. А глупость, знаете, она сильнее любого беса.

Он провёл Мельникова внутрь. В церкви было прохладно, пахло воском и старым деревом. Батюшка жестом предложил сесть на лавку.

— Рассказывайте, что там у вас по протоколу за холостом числится.

Мельников рассказал всё — про Лескова, который «приложился головой об печь», про старушку Рыкову, забывшую заслонку, и про картину, которая будто бы приносит несчастье.

Батюшка слушал внимательно, с лёгкой улыбкой, покачивая головой.

— Знаете, Андрей Петрович, — произнёс он наконец, — в жизни ведь как бывает. Если человек чего-то боится — он сам это к себе и притягивает. Вот скажите, если бы вам сказали, что в этом доме водится нечисть, вы бы спокойно ночевали?

— Я бы сначала глянул, что у них в подвале, — ответил Мельников.

— Вот именно, — усмехнулся батюшка. — Вы бы проверили. А другие бы крестились, свечи ставили, к бабке шептунье бежали. Человеку ведь легче поверить в проклятие, чем в собственную неосторожность.

— Согласен, — кивнул Мельников. — Только вот я должен разобраться не в том, кто глуп, а в том, кто умер.

— Тогда вам нужно не ко мне, а к знанию, — ответил батюшка. — Почти ничего от старых времён не осталось: и усадьбу разрушили, и церковный архив сгорел. Но в трёх километрах отсюда есть дачный посёлок. Там сейчас отдыхает одна учёная женщина, историк, Елена Сергеевна. Она, может, что-то знает о тех баринах, что здесь жили. А рядом, кажется, дача искусствоведа. Вот уж кто вам точно расскажет, где правда, а где народная сказка.

Он встал, перекрестился и добавил мягко:
— А насчёт проклятий, Андрей Петрович… Не бойтесь вы этой картины. Художник, если он настоящий, вкладывает в холст не зло, а душу. Просто не всем дано её понять.

Мельников поднялся, поблагодарил и направился к выходу. Уже на пороге батюшка добавил:
— И всё же, сын мой… если решите картину домой забрать — свечку поставьте. Не от страха, от уважения.

— Учту, — усмехнулся Мельников. — Хотя я, батюшка, больше по протоколам, чем по свечам.

— А я, — сказал батюшка, глядя ему вслед, — давно заметил: у следователей и священников работа одна — искать, где правда, а где ложь. Только вы ищете в людях, а я — в душах.

Мельников сел в машину, завёл мотор и тихо сказал сам себе:
— Если бы души можно было приобщать к делу в качестве вещдока — у меня бы все преступления раскрывались за неделю.

 Глава IV. Историк, дача и портрет, который смотрит в прошлое

Дачный посёлок начинался сразу за узкой полосой леса — новенькие заборы, взъерошенные розы вдоль дорожек, запах шашлыка и бензина. Мельников ехал по ухабам, глядя, как на калитках золотыми буквами красуются фамилии и смешные названия вроде «Берёзка», «Рай под липой» или «Улыбка судьбы».

Он буркнул себе под нос:
— Судя по названиям, тут каждый второй философ, а каждый первый — оптимист с шестисотками.

Дача Елены Сергеевны оказалась аккуратным домиком с верандой, увитой диким виноградом. На столике под зонтом стояли чашка кофе, стопка книг и ноутбук. Сама хозяйка — женщина лет сорока пяти, в очках, с пучком рыжеватых волос, — писала что-то карандашом в тетрадь.

— Прошу прощения, — начал Мельников, — следователь Мельников. Можно пару слов?

Она подняла глаза, улыбнулась:
— Конечно. Только скажите честно, вы по поводу картины?

Он удивился:
— А вы откуда знаете?

— Так слухи в посёлке быстрее света бегут. Тут даже если кто-то гвоздь не в ту сторону забьёт, уже на соседней улице обсуждают, что у него крыша едет. А про вашу картину уже весь садоводческий товарищеский мир говорит.

— Прекрасно, — вздохнул Мельников. — Тогда, может, вы расскажете, что это за художник и при чём тут проклятие?

Елена Сергеевна пригласила его сесть.
— История длинная, но интересная. Когда-то на месте нынешней деревни стояла усадьба инженера Николая Аркадьевича Руднева. Человек был незаурядный — талантливый, упрямый и, по слухам, слегка высокомерный. Работал на царское министерство путей сообщения, проектировал мосты, а в свободное время увлекался оптикой.

— А шпионаж тут при чём? — уточнил Мельников.

— Вот как раз об этом и пошли слухи. Его обвинили в передаче каких-то чертежей англичанам. Глупость, конечно, но времена были нервные. В итоге всё кончилось трагически — его застрелили. Не приговором суда, а в пылу… ревности, кажется.

— И кто стрелял?

— Сосед по имению. Из-за женщины. Так что никакого шпионажа — чисто бытовое убийство.

Мельников усмехнулся:
— То есть, как обычно — не разведка, а любовь.

— Именно. — Елена Сергеевна кивнула. — А вот сын его, Аркадий, в честь деда названный, был художником. Учился в Париже, но подписывать картины не любил — считал, что искусство должно говорить само. Известно всего пять его работ. Три в частных коллекциях, одна гравюра — в музее. А о пятой я только слышала...

Она вдруг замолчала, посмотрела на Мельникова пристальнее:
— Неужели она всплыла здесь?

— Всплыла, но его или нет, не знаю, — подтвердил он. — Только вместе с ней — два трупа.

Историк нахмурилась, но в её глазах мелькнул не страх, а скорее профессиональный интерес.
— Любопытно. Видите ли, Аркадий писал отца незадолго до гибели. Считается, что в том портрете он попытался передать не только внешность, но и… как бы вам сказать… внутреннюю расплату человека, которого мир не понял. Может, поэтому картина и кажется людям «тяжёлой». Но проклятие тут ни при чём, уверяю вас. Просто хорошая живопись иногда действительно заставляет людей не по себе чувствовать.

Мельников кивнул, хотя внутри у него шевельнулось смутное беспокойство.
— А где мне можно узнать, подтверждается ли это предположение?

— У искусствоведа. Вон дом напротив — с голубыми ставнями. Там отдыхает профессор Лебедева, специалист по дореволюционному портрету. Ей стоит показать полотно. Она сразу скажет, кто писал.

Мельников встал, поблагодарил.
— Вы знаете, Елена Сергеевна, если бы вы не были историком, из вас получился бы отличный следователь.

Она улыбнулась:
— А если бы вы не были следователем, из вас — неплохой историк. Вы ведь тоже по следам прошлого ходите. Только я — по бумажным, а вы — по кровавым.

— Бывает, — ответил Мельников, — что и бумажные кровью пахнут.

Он уже направился к калитке, когда историк добавила:
— Ах да, Андрей Петрович… Скажите вашим в управлении, пусть не сдают картину куда попало. Это, возможно, бесценный артефакт. Хотя, — она хитро прищурилась, — если в ней и есть проклятие, то, может, оно на тех, кто не умеет ценить красоту.

Мельников усмехнулся, махнул рукой и пошёл дальше — к профессору Лебедевой, которая, как оказалось, знала о картинах Аркадия Руднева больше, чем весь архив областного музея.

Глава V. Профессор с голубыми ставнями

Дом профессора Лебедевой действительно выделялся из всех — голубые ставни, белые занавески, палисадник, утопающий в георгинах. У калитки — табличка: «Просьба не рвать цветы и не путать творчество с вандализмом».

— Ну всё, — пробормотал Мельников. — Началось.

Он постучал. За дверью послышался шорох, а потом голос, хрипловатый, но бодрый:
— Если вы из общества садоводов, я членские сдала ещё в мае!

— Следователь Мельников, — представился он. — По поводу картины.

— Ах, по поводу картины! Тогда входите скорее, пока муза не сбежала.

Дверь распахнулась, и Мельников оказался в царстве кистей, рам, старых каталогов и запаха скипидара. Профессор Лебедева оказалась женщиной лет шестидесяти, в ярком халате с журавлями и с карандашом в волосах. В руке она держала чашку кофе и какую-то кисть, которой задумчиво помешивала сахар.

— Прошу, садитесь. Вы же не против кофе с привкусом акварели? — Она улыбнулась уголком губ.

— Против только если вместо сливок — растворитель, — заметил Мельников, оглядываясь.

— Бывает и такое, — легко согласилась она. — Ну, что за холст вы ко мне привезли? Или хотя бы расскажите, чтобы я заранее могла ужаснуться.

Он достал планшет с фотографиями картины. Профессор надела очки, прищурилась, присвистнула.

— Хм. Сильная работа. Очень сильная. Посмотрите на фон — этот холодный серо-зелёный, он не типичен для конца девятнадцатого, скорее для начала двадцатого. А вот манера письма — да, узнаю. Это Аркадий Руднев.

Мельников усмехнулся:
— А вы уверены?

— Молодой человек, — строго сказала она, — я различаю Руднева по мазку так же, как мать отличает ребёнка по крику. К тому же — вот, видите это лёгкое смещение света на лице? Он всегда «ломал» источник освещения, как будто свет шёл не извне, а изнутри. Это его почерк.

— Изнутри, говорите... — пробормотал Мельников. — Может, поэтому все, кто с этой картиной сталкиваются, плохо кончают.

Профессор подняла глаза поверх очков:
— Ах вот вы о чём. О легенде. Ну конечно, я уже слышала. Проклятая картина, смерть, ужас и прочие прелести.

— А вы не верите?

— В проклятия? Нет. Но в человеческую внушаемость — да. Вот вы, например, если вам скажут, что портрет радиоактивный, вы ведь тоже будете мерить дозиметром, даже если это просто краска фталоцианиновая.

— Ну, дозиметр бы взял, — признался Мельников. — Профессия обязывает.

— А я бы просто повесила картину и радовалась, — пожала плечами Лебедева. — Но если вам нужно что-то официальное — я могу дать заключение. Это безусловно работа Руднева. Бесспорно ценная, но не мистическая.

Мельников достал блокнот.
— Ещё один вопрос, профессор. Вы говорили, что он писал своего отца?

— Да. И именно в этом портрете, по преданию, художник будто «поймал» мгновение между жизнью и смертью. Видите этот взгляд? Он как будто знает, что через минуту прозвучит выстрел.

Мельников поёжился.
— Приятного мало.

— Искусство, мой дорогой, не обязано быть приятным. Оно обязано быть честным.

Она помолчала, потом добавила почти шёпотом:
— А ещё ходит слух, что под этим холстом — другой слой. Как будто он писал поверх другой картины. Иногда такие вещи открывают случайно, при реставрации.

— Под картиной — ещё одна картина?

— Бывает. И часто именно она хранит настоящую историю.

Мельников задумчиво кивнул.
— Значит, если кто-то решит эту «проклятую» штуку реставрировать, может обнаружить там... что угодно?

— В том числе и правду, — сказала Лебедева. — Но, как показывает практика, правду люди боятся больше, чем призраков.

Он поблагодарил, попрощался, и уже на выходе профессор крикнула ему вслед:
— Если решите сдать портрет в музей, предупреждайте заранее! Я бы хотела посмотреть, что под ним спрятано, пока он не «убил» реставратора.

Мельников только рукой махнул.
— Да уж, профессор, надеюсь, в этот раз обойдётся без трупов.

— Исключено, — ответила она с усмешкой. — В таких историях всегда кто-нибудь да падает со стула.

Глава VI. Тишина Розы

Дорога обратно шла сквозь подмосковный пейзаж, который Мельников видел уже сотни раз, но впервые она казалась какой-то чужой.
Серое небо, старые тополя, редкие дачники, ковыряющиеся у ворот. И в этой будничной серости — ощущение чего-то настороженного, будто сама местность знала, что за ним в багажнике лежит проклятая картина.

Он включил радио, но там пели про любовь и кредиты, и это окончательно добило настроение. Выключил. Тишина. Только двигатель да шуршание шин.

Телефон завибрировал.
— Ну, наконец-то, — пробормотал он, ожидая услышать голос полковника.
Но на экране — Настя Климова.

— Алло, Настён, ты где?
— На работе, как всегда. А ты где, Андрей? Чернов звонил — ты хоть жив?
— Пока да. Возвращаюсь. Слушай, мне нужна Роза.
— Какая ещё Роза?
— Та самая. Цыганка. Эксперт по всем нашим «аномалиям».
— А, эта. Так вот, я ей звонила, телефон отключен.
— Как отключен? У неё же обычно заряда на три жизни.
— Не знаю. Сутки недоступна. Может, табор уехал?
— Не уехал бы. Сезон только начался, на ярмарке в соседнем районе должны были быть. У нас очередное "проклятие", а Роза как в воду кинула. Вот это точно чертовщина какая-то.

Он помолчал, чувствуя странное беспокойство.
Роза никогда не исчезала. Она возникала в самых неожиданных местах: у отдела, на рынке, даже однажды в суде, утверждая, что «чувствует» подсудимого.
А теперь — тишина.

— Ладно, — сказал он. — Я попробую узнать через знакомых. Если объявится — сразу мне.

— Хорошо, но, Андрей... — Настя сделала паузу. — Ты ведь не привёз эту картину в управление?

— Нет, Чернов мне ещё утром сказал: “Хоть в багажник положи, хоть под подушку, только ко мне не тащи.” —
— Мудрый человек, — вздохнула Настя. — После прошлого раза с чердаком он стал верить во всё.
— Он стал верить в ремонт, — усмехнулся Мельников. — И что премию проще дать, чем шкаф новый заказать.

Он сбросил звонок, но внутри оставалось ощущение... странного холода.
Будто в салоне машины стало темнее, хотя солнце уже пробивалось сквозь облака.

— Чёртова живопись, — сказал он вслух. — Ещё немного — и я тоже начну креститься на холсты.

Он припарковался у обочины, достал сигарету и посмотрел на дорогу.
В зеркале заднего вида виднелся угол картины — завернутый в серую ткань, но всё равно ощущался почти живым.
Будто смотрел.

Мельников коротко плюнул через левое плечо.
— Тьфу на тебя, холст Парижской школы.

Телефон снова ожил. Чернов.

— Ну что, Мельников, ты с этой живописью ещё не в аду?
— Пока нет, товарищ полковник. Хотя, если честно, к дверям уже присматриваюсь.
— Слушай, у меня тут странное. Папка упала, кофе пролился, а потом комп завис. Это всё ты виноват, ясно?
— Разумеется, я, — вздохнул Мельников. — И ещё, наверное, пыль в кондиционере.
— Ладно, — проворчал Чернов. — Только ты мне это полотно в отдел не суй. Смотри, где-нибудь пристрой. В музей, к учёным, хоть к чёрту на кулички. Но чтобы я его не видел.
— Принято. Подследственного хоть куда, но не в следственный изолятор.
— Очень смешно . Генерал про тебя вспоминал. Говорит, если это дело вытащишь — будет тебе майор неочередной. Так что, Мельников, береги честь мундира и нервы коллектива.

Мельников усмехнулся.
— Есть, товарищ полковник. А с Розой тишина, между прочим.
— Вот и сиди в тишине, — сказал Чернов. — Пока она сама не заявится — значит, ей не время.
И отключился.

Мельников глянул на экран телефона, потом снова — в зеркало.
Угол картины чуть сполз, и из-под ткани будто показался фрагмент лица — спокойный, почти живой взгляд.
Он вздрогнул, достал из бардачка старую тряпку и накрыл холст плотнее.

— Спи, барин, — сказал он тихо. — До музея дотянем — и разойдёмся миром.
Глава  VII. Тишина табора

Нашёл он табор на окраине старого карьера, куда дорогу знали только местные и навигатор-самоубийца.
Запах костра, дым, звон посуды, детвора босиком по пыли. Всё, как всегда. Только самого привычного — нет.
Розы.

Мельников вышел из машины, постоял, щурясь от солнца, и тут же к нему подбежала девчонка лет восьми, в цветастой юбке и с медной серёжкой в ухе.
— Дяденька, вам кого?
— Розу. Старую.
— Бабу Розу? — переспросила она и прикусила губу. — Она вон там, в вагончике. Только больная она, не принимает никого.

— А следователей — тем более? — усмехнулся Мельников. — Ладно, спасибо, малявка.

Он прошёл к вагончику. Дверь приоткрыта. Внутри — полутьма, запах трав, и та самая Роза: сидит, как и всегда, на своём сундуке, только без ярких шалей, в сером платке и с глазами, в которых усталость вместо привычного лукавства.

— Ну здравствуй, Роза, — сказал он, снимая фуражку. — Смотрю, ты решила в подполье уйти.
— А ты, капитан, всё носишься со своими призраками, — ответила она негромко. —
— Я-то ношусь, — усмехнулся он, — а ты-то почему молчала? Я уж подумал, что  проклятие и тебя достало.

Она вздохнула, подняла глаза — ясные, спокойные.
— Проклятия, Андрюша, — это для тех, кто не умеет думать. Я вот старуха, а всё думаю.
— И что надумала?
— Что человек сам себе порчу делает. Водку пьёт — говорит, проклятие. Ногу сломал — проклятие. Жена ушла — тоже проклятие.
— А смерти? — спросил он, пристально глядя. — Двое ведь умерли.
— Один пил, второй печку не прочистил, дымом задохнулся. Какая мистика? Просто глупость.
— А картина? — он чуть повысил голос. — Эта проклятая живопись, с которой я уже третью неделю сплю в обнимку?

Роза посмотрела на него долго, так, как смотрят не на человека, а сквозь него.
— Картина — как зеркало. Кто в ней что видит, то и получает. Ты вот видишь в ней беду, а кто-то — просто старое полотно.

Мельников выдохнул.
— То есть, по-твоему, я несколько дней носился с ней, рискуя карьерой, потому что... внушил себе?
— А что, трудно поверить? — улыбнулась она. — Ты, капитан, слишком много смерти видел. У тебя всё уже кажется расследованием.
— И что мне теперь с этой «отражалкой» делать?
— Делай, как сердце велит. Только не бойся. Боятся — самое страшное проклятие.

Он помолчал, потом сказал, глядя в пол:
— Ладно. Может, в музей её сдам.
— Вот видишь, — кивнула Роза. — Сам всё понял.

Она встала, достала откуда-то из-за сундука маленький холщовый мешочек и сунула ему в руку.
— Что это?
— Мята сушёная. От головной боли. Не от духов. Да и слегка нервы успокаивает.

Мельников рассмеялся впервые за весь день.
— Ну, спасибо, баба Роза. Хоть травой не отравлюсь?
— Не бойся. Проклятых трав у нас нет, только дурные головы.

Он вышел из вагончика, вдохнул запах дыма и прогретой пыли.
Солнце клонилось к закату. Табор гудел, кто-то пел вполголоса старую песню.
И впервые за всё расследование Мельников почувствовал не тревогу, а странное облегчение.

Он достал телефон, глянул на экран — пропущенные от Чернова, от Насти, и ни одного от «неизвестного».
— Ну и ладно, — пробормотал он. — Пусть хоть один день будет без мистики.

Сел в машину, завёл двигатель.
В зеркале заднего вида, через полуоткрытый багажник, виднелась завернутая в ткань картина.
На миг показалось, будто под тканью кто-то тихо улыбается.
Мельников покачал головой:
— Смеёшься, барин? Ну и смейся. До музея — рукой подать.

Он тронулся с места, а позади — табор, костёр и Роза, провожающая его взглядом.
Она стояла долго, пока фары не исчезли за поворотом, и только тогда тихо, почти шепотом сказала:
— Вот и нашёл ты, Андрюша, своё зеркало. Гляди теперь в него осторожно…

 Эпилог. Под слоем краски

Прошла неделя.
Мельников уже почти забыл о портрете — если, конечно, можно забыть вещь, которая неделю ночевала у тебя в прихожей и пугала всех соседских кошек.
Картина теперь находилась в областном музее — «на реставрации».
Формулировка была, как всегда, гибкой: и изъяли, и не изъяли, и вроде как «вещдок», но без номера.

Полковник Чернов за это время успел трижды пролить кофе на форму, дважды уронить папку с отчётами и однажды, к великому восторгу Насти, подписать приказ «о повышении Мельникова в звании» прямо на бланке для закупки бумаги.
— Примета хорошая, — смеялась она. — Значит, пойдёшь по службе, Андрюша.
— Главное, чтобы не по статьям, — буркнул он.

И вот однажды вечером, когда всё вроде бы улеглось, зазвонил служебный телефон.
Мельников поднял трубку.
— Мельников слушает.
На том конце был голос старшего реставратора музея, сухой, аккуратный, как у человека, привыкшего говорить о вещах, которые не должны волноваться.
— Андрей Николаевич, добрый вечер. Вы, помнится, интересовались результатами первичной очистки картины?
— Интересовался, — насторожился Мельников. — Что-то не так?
— Скажем так… любопытно.

Следователь почувствовал, как внутри всё сжалось.
— Говорите.

Реставратор помолчал, будто выбирая слова:
— Мы сняли верхний слой лака и обнаружили под живописью… другое изображение.
— Ну, с кем не бывает, — усмехнулся Мельников. — Вторичный холст, перекрытие, художники экономили.
— Не совсем. Под портретом — схема.

— Какая ещё схема?
— Карта, если быть точным. Судя по подписи и ориентирам, это маршрут транспортировки… царского обоза. Конца семнадцатого года.
— Обоза?
— С драгоценностями. Золото, ювелирные изделия, фамильные ценности. Судя по всему, из Тверской губернии — на север.

Мельников встал.
Кабинет вдруг показался ему тесным, воздух — густым.
— Вы уверены?
— Мы видим печать того времени. Старинная, но подлинная. И подпись — Аркадия Руднева. Того самого.
— Чёрт… — выдохнул он.

Секунд через десять послышался новый голос — уже Чернов, которому реставратор, по старой музейной осторожности, сообщил о находке параллельно.
— Мельников! — прогремел из трубки полковник. — Ты где?!
— Здесь, товарищ полковник.
— Срочно ко мне. И захвати свою ведьму с табора, если она не сбежала.
— Розу? Зачем?
— У меня ощущение, что без неё нам скоро самим карты не хватит, чтобы разобраться, кто кого проклял.

Мельников посмотрел в окно.
Вечер.
Тишина.
И где-то там, в тени, за городом, наверное, всё ещё стояла та деревня, где начиналось это дело — с кота, пропавшего у старушки.

Он усмехнулся — коротко, по-следовательски:
— А ведь всё начиналось с Борьки…

В трубке Чернов кашлянул, явно не уловив иронии:
— Какого Борьки?
— Да неважно, товарищ полковник. Сейчас буду.

Он взял китель, захлопнул дверь, и, выходя на лестничную площадку, вдруг заметил на подоконнике что-то странное — маленький засушенный лист мяты.
Мельников поднял его, повертел в пальцах.
— Ну что, Роза, — сказал он вполголоса, — опять всё с начала?

И ушёл вниз по лестнице, не заметив, как за окном, на мгновение, отразился в стекле тот самый барин с картины — с лёгкой, почти человеческой улыбкой.


---