В ломбарде

Этот вечер студил до костей. Ноябрьский петербургский ветер, пропахший мокрым снегом и невской водой, забирался под шинель и цеплялся за душу ледяными пальцами. Александр Сергеевич, кутаясь в плащ, шагал по набережной Фонтанки, и каждый удар сердца отдавался в висках тяжким счетом. В кармане сюртука жгла грудь бумага — письмо от Натальи Николаевны. Нежное, трепетное, но с той самой, знакомой лишь ему одному, ноткой тревоги: она ждала решительных шагов. А он, поэт, чьи строки переписывали в альбомы от Царского Села до Арбата, был стеснен в средствах до невозможности. Женитьба на первой красавице Москвы требовала не только пылких стихов, но и звонкой монеты — для приданого, для будущего, для чести.
«До чего ж мы дожили, Александр Сергеевич, — горько усмехнулся он про себя, останавливаясь у невзрачного здания с выцветшей вывеской «Ссудная касса». — Рифмы — в цене, а карманы-то пусты». В руке он сжимал небольшой свёрток, завёрнутый в сафьян. Там лежало последнее, что не стыдно было отдать: серебряный портсигар — дар Чаадаева, два ветхих перстня с руки покойной бабки Анны Львовны, да часы «Breguet» с тайной гравировкой — подарок отца. Мысль о Наташе, о её глазах, полных и надежды, и вопроса, гнала его через этот порог.
Внутри пахло пылью, старой одеждой и медной посудой. За решёткой, под светом керосиновой лампы, сидел сухопарый господин с лицом цвета старого пергамента. Его пальцы с длинными, жёлтыми ногтями перебирали костяшки на счётах с еле слышным стуком.
—Чем могу, — голос у него был безжизненный, такой же, как и стук костяшек на его счетах.
Пушкин молча развернул сафьян. Вещи легли на прилавок, будто виноватые. Старик, не торопясь, поднял портсигар к свету, постучал по нему костяшкой пальца, поднёс к уху часы, взвесил на ладони перстни.
—Четыреста рублей, — отсек он, глядя куда-то мимо Пушкина. — Срок — шесть месяцев. Проценты — четверть в год. Не выкупите — вещи с молотка.
Сердце Пушкина сжалось. Сумма была вдвое меньше ожидаемой. Он знал, что долги его и без того висят гирями на ногах, знал, что это унижение. Но отступать было некуда. За этими стенами ждала его Наташа, её вера, их общее будущее, которое он должен был выкупить не только у ломбарда, но и у всего этого холодного, расчетливого общества.
—Давайте, — хрипло согласился он, подписывая бумагу размашистым, срывающимся с пера росчерком.
Старик отсчитал ассигнации. Бумага шуршала, как осенние листья. Пушкин, не глядя, сунул деньги в карман и вышел на улицу. Ветер, казалось, стал ещё злее, но внутри, сквозь горечь, пробивалась странная, ясная решимость. Он уже думал о новой повести, о сюжете, где есть и долг, и честь, и любовь, что сильнее любой нужды. Гонорар за неё, он верил, станет его выкупом.
На следующий день, в уютной гостиной дома Гончаровых, он вручил Наталье Николаевне небольшое изумрудное кольцо — скромное, но купленное на первые из тех самых, ломбардных денег. Она взяла его, и в её сияющих глазах он прочёл не просто радость, а понимание.
—Я напишу, Наташа, — тихо сказал он, целуя её пальцы. — Напишу так, что хватит и на жизнь, и, на счастье. Хватит навсегда.
И он писал. Яростно, до рассвета, заливая чернилами и горечь унижения, и сладость надежды. А ломбард с его решёткой остался лишь чёрной рамой, сквозь которую он разглядел своё будущее — будущее, выстраданное и выкупленное строкой за строкой, чтобы остаться в веках не должником, но гением.


Рецензии