Из ****и в леди

 (из цикла «Тбилисские хроники»)
Мои тбилисские воспоминания всегда, как ни странно, ведут меня в Израиль — будто Тбилиси тайком обручен с ним.
Может быть, не случайно именно в Монастыре Святого Креста похоронен один из величайших поэтов Грузии — Шота Руставели.
В Иерусалиме однажды один заезжий грузин сказал мне:
— В конце жизни человека всегда тянет умереть на Родине... — и засмеялся.
История этого храма удивительна. Основание обители относится к IV веку и связано с царём Мирианом III, совершившим паломничество в Святую Землю.
Равноапостольный император Константин Великий пожаловал ему землю к западу от Иерусалима, где Мириан и решил возвести монастырь. Археологи установили, что первая базилика была построена в конце IV века.
Учёные считают, что ктитором храма был царевич Бакур Ивериец — дед знаменитого Петра Ивера.
Так что был обручен — точно.
Вернусь к своим воспоминаниям.
На Лоткинской горе, рядом с девятой школой, жила семья с белорусскими корнями. Приехали они из Витебска сразу после войны и осели в Тбилиси, как многие — без особых планов, но с вечной надеждой.
Отец — еврей Ротштейн, с типичным еврейским именем Василий, а мать — белоруска, Катерина Андреевна.
В семье было двое детей — Машка и Игорь. Про Машку в Нахаловке судачили вовсю: мол, девка не просто лёгкого поведения, а вообще без тормозов — «печати ставить негде».
В Тбилиси таких не называли проститутками — у нас говорили проще и с чувством: «****ь».
Дядя Вася про таких говорил: «девка слаба на передок».
Учёба ей, понятно, была ни к чёрту, и уже в восьмом классе она распрощалась со школой — без слёз и без оглядки.
А вот Игорь — полный её антипод. Тихий, аккуратный, словно из другой семьи. Учился прилично, занимался акробатикой у дяди Луиса Гонзалеса в клубе Трикотажки. Я и сама там крутилась — помню, как он вытирал пот со лба и всё время краснел, когда я смеялась.
Потом случилась глупая смерть отца Игорька: Василий Ротштейн, тот самый с «еврейским» именем, подавился косточкой от воблы под пиво. Не спасли.
Нахаловка неделю смаковала подробности — у нас трагедии всегда переходили в бытовую хронику.
Катерина Андреевна, женщина бойкая, красивая и не склонная к вдовьим страданиям, уже через год выскочила замуж за молодого бакинца — лет на двенадцать моложе.
Игорь её порыв не оценил и перебрался к бабушке, Хасе Абрамовне, жившей у трикотажного комбината.
Моя Любтя принимала его, как родного: борщ, пирожок и книжка из моей самиздатовской библиотеки — всё было в его распоряжении.
А заодно и наши разговоры — про кино, про дворовых девчонок, спорт и про то, что в Тбилиси всё можно пережить, кроме скуки.
Тем временем в семье Игоря начались настоящие чудеса по Фрейду.
Машка положила глаз на мамкиного молодого мужа — да и тот не устоял.
У Машки бёдра — как с обложки, глаза — синие, как у Тейлор, губы — грех да и только.
Так что в их «любительском слиянии» презерватив, видимо, остался в магазине.
Живот рос быстро, и «тайна» стала достоянием всего района. Катерина Андреевна узнала об этом последней.
Скандал был на всю Ивановскую — с пощёчинами, воплями и соседями под дверью. Муженька спровадила восвояси, к матери Бени, а дочь оставила с пузом.
Для консервативного Тбилиси тех лет это было как стихийное бедствие. Район кипел, лексикон подбирался соответствующий — запас обсценных выражений у народа был неисчерпаем.
Машке уходить было некуда. Через девять месяцев родился мальчик — настоящий красавец: огромные голубые глаза, ресницы — как у куклы, и чёрные смоляные волосы — привет от бакинского папаши.
Когда малышу исполнился год, Машка исчезла.
Говорили, уехала в Сочи «отдохнуть после изнурительного труда».
Ребёнок остался у Катерины Андреевны. Всем объявили, что это её сын.
Никто не задавал лишних вопросов — но все всё знали.
Мальчика назвали Мишка. К тому времени мы уже заканчивали школу. Разница между Игорем и им была лет восемнадцать.
Позже я узнала от Хаси Абрамовны, что мать Игоря спилась и умерла.
Куда делся ребёнок — никто не знал. Одни говорили, что его забрала семья отца, другие — что отдали в детдом.
В восемьдесят девятом, когда я собралась в Израиль, знакомые давали адреса — у кого можно остановиться.
Среди них был и такой: Ротштейн Игаль, Тель-Авив, улица Аленби.
— А это случайно не тот, с Лоткинской? — спрашиваю.
— Он самый, — говорят. — Уехал в семьдесят шестом, с семьёй. И племянника взял, Мишку.
Мир тесен, подумала я. Только в Тель-Авив ехать мне не советовали:
— Влажность высокая, духота, море рядом.
А я ещё в Грузии терпеть не могла море — у меня кожа не загорает, а сгорает до волдырей.
Прошло несколько лет. Я уже жила в Иерусалиме и всё-таки решилась позвонить.
Трубку сняла женщина:
— Кто вы?
— Подруга детства.
— Игаль не хочет общаться ни с кем из Тбилиси.
И бросила трубку.
Меня это задело. Не то чтобы я ожидала восторга, но холодок в голосе был такой, что я прямо почувствовала — под ногами Тбилиси, а надо мной Иерусалим, и связь между ними вдруг оборвалась.
Через пару недель я всё-таки позвонила снова.
— Слушаю, — сказал мужской бас.
— Игорь, ты?
— Нелька?! Ты где, откуда?!
Мы болтали минут сорок. Потом он предложил встретиться.
Так, через много лет, мы увиделись в Иерусалиме.
Сидели в кафешке на Бен-Йехуда, пили капучино на соевом молоке и рыдали оба.
Он не успевал менять салфетки, а я — смахивать слёзы.
Хася Абрамовна умерла через три года после смерти невестки.
Машка, узнав, приехала из Сочи и забрала Игоря с Мишкой.
Игорь окончил Второй мед в Москве, стал неврологом.
У Машки во втором браке родилось двое детей.
А Игорь… женился на моей однокласснице.
Да-да, на той самой, которая мне по телефону отчеканила, что «он не хочет общаться с тбилисцами».
Редкая стерва — была и осталась, — подумала я, но вслух не сказала.
— А где Миша? — спросила я.
— Миша офицер израильской армии, — сказал Игорь. — Он моя гордость.
— А Маша?
— Прекрасно. Муж занимается недвижимостью. Всё у них ладно.
Я молча кивнула. Что тут скажешь? Вот так — из бл...ди в леди.
Бывает.
Н.Л.(с)