Но, не убежавший от борьбы. Арсений Несмелов

На другом краю света, вдали и от России, и от Парижа взошла яркая, но такая же, как у Георгия Иванова, трагическая звезда русской дальневосточной эмиграции – поэзия каппелевского офицера Арсения Несмелова. Жил в Харбине, там же выходили его лучшие книги стихов. Завершает жизнь поэтическим идеологом русского фашизма.

Моим судьям

Часто снится: я в обширном зале...
Слыша поступь тяжкую свою,
Я пройду, куда мне указали,
Сяду на позорную скамью.

Сяду, встану, - много раз поднимут
Господа в мундирах за столом.
Все они с меня покровы снимут,
Буду я стоять в стыде нагом.

Сколько раз они меня заставят
Жизнь мою трясти-перетряхать.
И уйдут. И одного оставят,
А потом, как червяка, раздавят
Тысячепудовым:  р а с с т р е л я т ь!

Заторопит конвоир: "Не мешкай!"
Кто-нибудь вдогонку крикнет: "Гад!"
С никому не нужною усмешкой
Подниму свой непокорный взгляд.

А потом - томительные ночи
Обступившей, непроломной тьмы.
Что длиннее, но и что короче
Их, рождённых сумраком тюрьмы.

К надписям предшественников - имя
Я прибавлю горькое своё.
Сладостное: "Боже, помяни мя" -
Выскоблит тупое остриё.

Всё земное отжену, оставлю,
Стану сердцем сумрачно-суров,
И, как зверь, почувствовавший травлю,
Вздрогну на залязгавший засов.

И без жалоб, судорог, молений,
Не взглянув на злые ваши лбы,
Я умру, прошедший все ступени,
Все обвалы наших поражений,
Но не убежавший от борьбы!



СПУТНИЦЕ

Ты в тёмный сад звала меня из школы
Под тихий вяз, на старую скамью,
Ты приходила девушкой весёлой
В студенческую комнату мою.
И злому непокорному мальчишке,
Копившему надменные стихи,
В ребячье сердце вкалывала вспышки
Тяжёлой, тёмной музыки стихий.
И в эти дни тепло твоих ладоней
И свежий холод непокорных губ
Казался мне лазурней и бездонней
Венецианских голубых лагун…
И в старой Польше, вкапываясь в глину,
Прицелами обшаривая даль,
Под свист, напоминавший окарину, –
Я в дымах боя видел не тебя ль…
И находил, когда стальной кузнечик
Смолкал трещать, все лепты рассказав,
У девушки из польского местечка –
Твою улыбку и твои глаза.
Когда ж страна в восстаньях обгорала,
Как обгорает карта на свече, –
Ты вывела меня из–за Урала
Рукой, лежащей па моем плече.
На всех путях моей беспутной жизни
Я слышал твой неторопливый шаг,
Твоих имен святой тысячелистник
Как драгоценность бережёт душа!
И если пасть беззубую, пустую
Разинет старость с хворью на горбе,
Стихом последним я отсалютую
Тебе, золотоглазая, тебе!

* * *
Было очень темно. Фонари у домов не горели.
Высоко надо мной всё гудел и гудел самолёт.
Обо всём позабыв, одинокий, блуждал я без цели:
Ожидающий женщину, знал, что она не придёт.
В сердце нежность я нёс. Так вино в драгоценном сосуде
Осторожнейший раб на пирах подавал госпоже.
Пусть вино – до краев, но на пир госпожа не прибудет,
Госпожа не спешит: её нет и не будет уже!
И в сосуде кипит не вино, а горчайшая влага,
И скупую слезу затуманенный взор не таит…
И на небо гляжу. Я брожу, как бездомный бродяга.
Млечный Путь надо мной. «Млечный Путь, как седины твои!»

ОБРАЗ

Мне кажется, вы вышли из рассказа,
И беллетрист, талантливый апаш,
Нарисовал два сумрачные глаза,
В лиловый дым окутал образ ваш.
Глаза влекут. Но в паутинной дыми
Вы прячетесь, аукая, скользя,
И кажетесь всех женщин нелюдимей,
И, может быть, к вам подойти нельзя.
Но, вкрадчивый, я – бережен и нежен –
Тружусь вблизи, стирая будний грим…
Скажите, невидимка, не во сне же
Вот здесь, сейчас, мы с вами говорим?


В ЛОМБАРДЕ

 В ломбарде старого ростовщика,
 Нажившего почет и миллионы,
 Оповестили стуком молотка
 Момент открытия аукциона.

 Чего здесь нет! Чего рука нужды
 Не собрала на этих полках пыльных,
 От генеральской Анненской звезды
 До риз с икон и крестиков крестильных.

 Былая жизнь, увы, осуждена
 В осколках быта, потерявших имя…
 Поблескивают тускло ордена,
 И в запыленной связке их - Владимир.

 Дворянства знак. Рукой ростовщика
 Он брошен на лоток аукциона,
 Кусок металла в два золотника,
 Тень прошлого и - тема фельетона.

 Потрескалась багряная эмаль -
 След времени, его непостоянство.
 Твоих отличий никому не жаль,
 Бездарное, последнее дворянство.

 Но как среди купеческих судов
 Надменен тонкий очерк миноносца, -
 Среди тупых чиновничьих крестов
 Белеет грозный крест Победоносца.

 Святой Георгий - белая эмаль,
 Простой рисунок… Вспоминаешь кручи
 Фортов, бросавших огненную сталь,
 Бетон, звеневший в вихре пуль певучих,

 И юношу, поднявшего клинок
 Над пропастью бетонного колодца,
 И белый - окровавленный платок
 На сабле коменданта - враг сдается!

 Георгий, он - в руках ростовщика!
 Но не залить зарю лавиной мрака,
 Не осквернит негодная рука
 Его неоскверняемого знака.

 Пусть пошлости неодолимой клев
 Швыряет нас в трясучий жизни кузов, -
 Твой знак носил прекрасный Гумилев,
 И первым кавалером был Кутузов!

 Ты гордость юных - доблесть и мятеж,
 Ты гимн победы под удары пушек.
 Среди тупых чиновничьих утех
 Ты - браунинг, забытый меж игрушек.

 Не алчность, робость чувствую в глазах
 Тех, кто к тебе протягивает руки,
 И ухожу… И сердце все в слезах
 От злобы, одиночества и муки.

 НА ВОДОРАЗДЕЛЕ

 Воет одинокая волчиха
 На мерцанье нашего костра.
 Серая, не сетуй, замолчи-ка,
 Мы пробудем только до утра.

 Мы бежим, отбитые от стаи,
 Горечь пьем из полного ковша,
 И душа у нас совсем пустая,
 Злая, беспощадная душа.

 Всходит месяц колдовской иконой, -
 Красный факел тлеющей тайги.
 Вне пощады мы и вне закона, -
 Злую силу дарят нам враги.

 Ненавидеть нам не разучиться,
 Не остыть от злобы огневой…
 Воет одинокая волчица,
 Слушает волчицу часовой.

 Тошно сердцу от звериных жалоб,
 Неизбывен горечи родник…
 Не волчиха, родина, пожалуй,
 Плачет о детенышах своих.

 ПЯТЬ РУКОПОЖАТИЙ

 Ты пришел ко мне проститься. Обнял.
 Заглянул в глаза, сказал: "Пора!"
 В наше время в возрасте подобном
 Ехали кадеты в юнкера.

 Но не в Константиновское, милый,
 Едешь ты. Великий океан
 Тысячами простирает мили
 До лесов Канады, до полян

 В тех лесах, до города большого
 Где - окончен университет! -
 Потеряем мальчика родного
 В иностранце двадцати трех лет

 Кто осудит? Вологдам и Бийскам
 Верность сердца стоит ли хранить?..
 Даже думать станешь по-английски,
 По-чужому плакать и любить.

 Мы - не то! Куда б ни выгружала
 Буря волчью костромскую рать, -
 Все же нас и Дурову, пожалуй,
 В англичан не выдрессировать.

 Пять рукопожатий за неделю,
 Разлетится столько юных стай!..
 …Мы - умрем, а молодняк поделят -
 Франция, Америка, Китай.

 ГОЛОД

 Удушье смрада в памяти не смыл
 Веселый запах выпавшего снега,
 По улице тянулись две тесьмы,
 Две колеи: проехала телега.

 И из нее окоченевших рук,
 Обглоданных - несведёнными - псами,
 Тянулись сучья… Мыкался вокруг
 Мужик с обледенелыми усами.

 Американец поглядел в упор:
 У мужика, под латаным тулупом,
 Топорщился и оседал топор
 Тяжелым обличающим уступом.

 У черных изб солома снята с крыш,
 Черта дороги вытянулась в нитку,
 И девочка, похожая на мышь,
 Скользнула, пискнув, в черную калитку.

 АГОНИЯ

 М. Щербакову

 - Сильный, державный, на страх врагам!..
 Это не трубы, - по кровле ржавой
 Ветер гремит, издеваясь: вам,
 Самодержавнейшим, враг - держава!

 Ночь. Почитав из Лескова вслух,
 Спит император, ребенка кротче.
 Память, опять твоему веслу
 Императрица отдаться хочет.

 И поплывут, поплывут года,
 Столь же бесшумны, как бег "Штандарта".
 Где, на каком родилась беда,
 Грозно поднявшая айсберг марта.

 Горы былого! Тропа в тропу.
 С болью надсады дорогой скользкой,
 Чтоб, повторяя, проверить путь
 От коронации до Тобольска.

 Где же ошибка и в чем она?
 Школьницу так же волнует это,
 Если задача не решена,
 Если решенье не бьет ответа.

 Враг: Милюков из газеты "Речь",
 Дума, студенты, Вильгельм усатый?
 Нет, не об этом тревоги речь,
 И не над этим сверло досады.

 Вспомни, когда на парад ходил
 Полк кирасир на дворцовом поле,
 Кто-то в Женеве пиво пил,
 В шахматы игрывал, думал, спорил.

 Плачет царица: и кто такой!
 Точка. Беглец. Истребить забыли.
 Пошевелила бы хоть рукой -
 И от него - ни следа, ни пыли!

 Думала: так. Пошумит народ,
 Вороны бунта устанут каркать,
 И, отрезвев, умирать пойдет
 За обожаемого монарха.

 Думала: склонятся снова лбы,
 Звон колокольный прогонит полночь,
 Только пока разрешили бы
 Мужу в Ливадии посадовничать!

 Так бы и было, к тому и шло.
 Трепет изменников быстро пронял бы,
 Если бы нечисть не принесло,
 Запломбированную в вагоне.

 Вот на балконе он (из газет
 Ведомы речи), калмыцки щурясь…
 И потерялся к возврату след
 В заклокотавшей окрепшей буре.

 Враг! Не Родзянко, не Милюков
 И не иная столицы челядь.
 Горло сжимает - захват каков! -
 Истинно волчья стальная челюсть.

 Враг! Он лавиной летящей рос
 И, наступая стране на сердце,
 Он уничтожил, а не матрос,
 Скипетр и мантию самодержца.

 - Враг, ускользнувший от палача,
 Я награжу тебя, зверя, змея,
 Клеткой железной, как Пугача,
 Пушечном выстрелом прах развею!

 Скоро! Сибирь поднялась уже,
 Не Ермака ли гремят доспехи?
 Водит полки богатырский жезл,
 К нашей тюрьме поспешают чехи.

 Душно царице. От синих рам
 Холодно, - точно в пустыне звездной!..
 Сильный, державный, на страх врагам, -
 Только сегодня, назавтра - поздно.

«Интервенты».

«Серб, боснийский солдат, и английский матрос
Поджидали у моста быстроглазую швейку.
Каждый думал: моя! Каждый нежность ей нёс
И за девичий взор, и за нежную шейку...

И врагами присели они на скамейку,
Серб, боснийский солдат, и английский матрос.

Серб любил свой Дунай. Англичанин давно
Ничего не любил, кроме трубки и виски...
А девчонка не шла. Становилось темно.
Опустили к воде тучи саван свой низкий.

И солдат посмотрел на матроса как близкий,
Словно другом тот был или знались давно.

Закурили, сказав на своём языке
Каждый что-то о том, что Россия – болото.
Загоралась на лицах у них позолота
От затяжек... А там, далеко, на реке,

Русский парень запел заунывное что-то...
Каждый хмуро ворчал на своём языке.

А потом в кабачке, где гудел контрабас,
Недовольно ворча на визгливые скрипки, -
Пили огненный спирт и запененный квас
И друг другу сквозь дым посылали улыбки

Через залитый стол, неопрятный и зыбкий,
У окна в кабачке, где гудел контрабас.

Каждый хочет любить – и солдат, и моряк,
Каждый хочет иметь и невесту  и друга,
Только дни тяжелы, только дни наши – вьюга,
Только вьюга они, заклубившая мрак.

Так кричали они, понимая друг друга,
Чёрный сербский солдат и английский моряк».