13 Каир

Мои первые письма к ней:

Сегодня закончилось мое обучение в [...], никаких сожалений, только ощущение свободы, хочу тебя видеть. Это, наверное, клиника. Мне все кажется, что часы на компе идут слишком быстро, секунды часто сменяют друг друга, сейчас подозвал администратора, но ему ничего странным не кажется. Странно. Сегодня смотрел из окна на открывающийся пейзаж, долго смотрел, и он показался мне отвратительным: город без лица, униформистская эклектика, общее отхожее место. Все для комфорта, ничего для уюта. Серое небо над серой землей, одежда, лица людей пропитаны пылью. Даже если взглянуть вверх, настоящее небо не разглядеть за московским смогом.
   
*****

Посреди лесов диких люди построили город и верят, что можно приспособить его для счастья, выторговать, придумать и спланировать "коммунальный рай без хлопот и забот". Коммуналка огромная, шумная, с неизменной мелочностью, страстями скрытыми, истерией явной получилась, а рай никогда не был так далек. Настроение у меня странное, как от земли оторвался, свежести твоей хочу. Чувствую - ветер холодный гонит меня через леса, через поля - к тебе. 

*****

Я один здесь, а ты далеко, только бы услышала, кричать нужно, даже если шепотом, чтоб голос мой не растерялся, не рассеялся, как будто ветер сквозь меня проходит и слово каждое уносит, навсегда.

*****

Привет, я у [...] в офисе, он всех уволил и, кроме нас двоих, здесь нет никого. За окном зима, сегодня густо снег пошел, по радио сказали, что к вечеру растает. Значит, опять дождь, слякоть, но пока красиво, чисто. 

Уроливости мира смягчаются, сглаживаются, кричащие цвета блекнут. Мутно, серо вокруг: деревья, машины, дома снегом растекаются, сливаются, волнуются - смотришь не вдаль, а вглубь. 

Как во сне, как в море, не за что зацепиться взгляду: вода, изменчивая, бегущая, проникает в глаза, искривляет контуры, сплетает очертания, обманывает во всем, кроме самой себя. Вопросов много, зима дает только один ответ - куда ни посмотрю, я вижу снег. Пустота вокруг меня, отделяет от того, что вижу, слышу, трогаю даже, не преодолеть мне ее. Снег пустоту рассекает, разжижает, побеждает.

Трое слепых решают, что такое слон - один утверждает, что бочка, другой, что шланг, а третий - забыл, что там говорил третий. Не знаю, может, я тоже слепой, уверенно смотрю из пустых глазниц.

Пусть же опустится на меня сон, и подхватит течение, понесет бурным потоком, и буду обитать я среди иллюзий, собирать плоды грез изменчивых, узнаю тогда последнюю реальность - реальность сна, реальность неопровержимую.

Любовь отравляет мозг, застит глаза, туманом окутывает, водой землю под ногой размывает. Ты моя любовь, ты обманываешь меня - во всем, кроме самой себя.

*****

Если бы ты видела себя, когда ты трахаешься, видела выражение своего лица, выражение радости, счастья на этом лице - плотской радости, почти восторга, хищное выражение, когда поймала то, что хотела, и уже не отпустишь... Чувствовала теплую потную, скользкую кожу, густой ее запах, слышала частое сбивающееся горячее свое дыхание, видела, как вся ты розовеешь, глаза больше не смотрят вовне  - как  задыхаешься от радости, появляется улыбка восторга, торжества, не знаю чего, какую больше никогда не увидишь... Если бы ты могла увидеть все это, как вижу я.

Ты сверхъестественно красива, не как человек, а как сама природа, жестокая и беспощадная, упивающаяся бурлением жизни в себе, знающая только радость без смысла, без сострадания. Радость лососей на нересте и бабочек, живущих один день...

Ты моя первая женщина. Я и не знал раньше, что женщины бывают, знал, что половые органы по-разному устроены, что взаимное притяжение полов есть, и то не всегда, что души наши заключены в бренные оболочки и их тянет к красоте, к совершенству, а совершенство к определенному полу не приписано. И мне страшно, страшно, у меня нет своей воли, я чувствую, что меня притягивает к тебе, что ты отдалась мне, и я весь твой, и хочу быть твоим, и сделаю все, чтобы быть твоим. Мне страшно, что мне это так сладко.

Когда ты встречаешь меня, с улыбкой идешь ко мне, обнимаешь и целуешь меня, ты вся - тайна, и я люблю тебя такой, какая ты есть. Когда ты плачешь, отворачиваешься, закрываешь лицо руками, я от нежности не знаю, куда себя деть, я бы забрал всю твою боль, причинил бы себе такую же, большую, и, если не могу облегчить ее, то хочу разделить, чтобы ты не была одна. 

Я боюсь тебя потерять, боюсь сейчас, вчера, каждый день, боюсь опостылеть тебе своими вопросами о твоих чувствах ко мне, нарочитым вниманием, выяснениями отношений. Как мне это самому противно, в склизкой жиже вязнешь, слово за словом все мелочней, дальше от того, что сказать хочешь, а хочется в ноги тебе упасть, расцеловать везде-везде. 

Я очень, очень хочу тебя видеть, поскорей приехать. Я брежу тобой, ты как будто  здесь, со мной, все время тебя вижу, все, что читаю - про тебя, музыка - тоже о тебе. Все время вижу перрон, как в [...] приезжаю, а ты меня встречаешь. Здесь, в комнате, перрон, ты идешь мне навстречу, а меня все подмывает встать и идти навстречу тебе, тем более что ты совсем близко. Долго я так не выдержу. Люблю, целую, хочу тебя до изнеможения.

*****

Я всю жизнь искал тебя, отказывался от того, что имел, чтобы найти тебя. Знал, что есть что-то настоящее, а то, что предлагают взамен, ничего не стоит. Именно ничего - и исчислено царство твое, и взвешен ты - и ничего не весишь. В книге не так, но мне всегда казалось, что именно так. Как будто сейчас все закончится, и умрешь, а мог бы успеть, поэтому я не останавливался и искал. Мне было больно, и я видел пустоту жизни других людей. Что у них есть? - ничего нет. Они смотрели на меня, и видели, что у меня ничего нет.

Представь, что был когда-то рыцарь - во времена крестовых походов, к примеру. И пошел искать свою даму, оставил свои земли, поверил и пошел. Время было такое, все верили, и он поверил всем сердцем. Поверил, что где-то, в Святой Земле например, найдет свою любовь, настоящую любовь, обжигающую любовь, вечную любовь, и все равно ему  было, кто она будет, Дева Мария или нет. Он шел и не находил, и грабил, и убивал - ведь цель его была святая. Он мог бы остановиться, осесть где-нибудь, но боялся, что жизни не хватит на поиски.

И в далеком замке наконец-то, через много лет, нашел ее. Она посмотрела на него, в его сумасшедшие глаза, и влюбилась, а он горел огнем любви к ней. И она спросила: "Почему ты одет в рубище, рыцарь?", и  "Почему ты умеешь только грабить и убивать?" А он готов был под землю провалиться от стыда, и ее слезы солью въедались в сердце...

_______


Тончайший силуэт танцующей фиады, 
В игре завиток мышц и форм, и струйчатых одежд -
Вакханки пляс в полях конца декады
Календаря царьградского, 
Заброшенного
На крахе всех надежд.

Как апофеоз обреченной культуры, она была прекрасна. Роскошная фигура: наливные элегантные груди, переливчатая бедренная мускулатура, полулуния икр - на грацильном скелете. Любая обувь болталась на узкой стопе, редкую подходящую занашивала до дыр. Точеные черты относительно просторного лица составляли гармонию невиданную. Статная, высокая, с каплевидным тазом, подтянутой попой, широкими стройными плечами, изящной шеей и гривой светло-русых вьющихся волос, она была - совершенство.

Дитя полночных стран, она томилась жаром юга. Любила вкусно и сытно есть, выпивала, спала до одури, танцевала до седьмого пота, наматывала по пять километров кролем в один заплыв, обожала загорать и купаться голой, училась лучше всех, много курила и трахалась со мной часами, ничего не стесняясь. Жила в свое удовольствие, и потому выбрала меня. 

Она хотела бы иметь кучу мужиков и трахаться с ними всеми одновременно, но не могла заставить себя отдаться хотя бы одному, кто был не мил. Курортные романы, пара отсосов, и в 20 лет, когда ей вставил, - девственна. "Андрей, ты меня трахнул", - сказала она, и это был зов рока.

Мелодрама - письма и преступления - тяготила ее, ревность к "моим бабам" сводила с ума. Текла на красивого, умного, приставучего мужика без царя в голове. В остальном я ее парил. Пыталась бросить, но ****е не хозяйка. 

Смоталась с сестрой в Хургаду - "все включено", даровая тошниловка. Беру отель "Задрищенский", лечу. Вид на мусорку с крысами, но без мурла с музоном. И сразу к ней.

Сестра-молелетка ревнует, прилипла к ней как банный лист, терпеть меня не может. Поэтому живу отдельно. Поездку же папа оплатил. Я б не дал. А что там хорошего? Море мелкое, пляжи что зона. На рыб смотреть? В аквариуме видел. Арабы эти конченые? Официант ей улыбнулся - "Fuck you!". Торговец подмигнул - "Fuck you and your fucking country!". Как вернулись, пацан, стриптизер-аматор, на свадьбе у подруги глазки ей строил - я деревянную дверь в одиночный сортир с ноги вышиб, когда он ссал, и - матом. Ревновал ее страшно, а она упивалась своей властью надо мной. 

Но прошлое мое, над коим была не властна, мучило ее беспредельно. Истязала меня расспросами, допытывалась до каждой мельчайшей детали, доводя до слез, исступления. Мы рвали друг друга, как волки, и трахались, как кролики.

Съемная квартира с выходом на крышу. Стройная, как лань, мощная, как молодая кобылица, гибкая, как  лиана, и влекущая неотразимой женской, ебической силой, она, перегнувшись через парапет, с заплаканным, искаженным ненавистью лицом кричит: "Притронешься ко мне - я брошусь! Тошнит от тебя, чтоб ты сдох!" Она уже вся над черным провалом и, холодея от страха, сгребаю ее в охапку, и на руках несу к двери. "Раз так, давай трахаться", - произносит она спокойно, и я чувствую запах и дрожь ее вожделения, и плоть моя, немея, исходит мурашками в предвкушении грядущего наслаждения. Она ненавидит меня, я знаю, но тем больше в ней нежности и жадности к моему телу и открытости к моим ласкам.

Но если б у нее и вовсе не было ****ы, я все равно восхищался бы ей и любил ее. Никогда не понимал, как мужики могут читать "Солярис" без отвращения к Кельвину - жалкой тряпке, обрекшей первую Хари на бесконечную муку и позволившей уничтожить вторую. Я бы на его месте порешил всю команду - только бы быть с женщиной, живущей многократно интенсивнее моего бесцветного существования.

- Послушай, дело не в сексе. Я люблю тебя.
- А предыдущих баб ты тоже трахал не из-за секса? Может, ты их любил?
- Да не любил я их и не хотел, потому и бросал. Что непонятно?
- А *** у тебя стоял?!

И так все время, как белка в колесе. Она унижалась, валялась в моих ногах и, рыдая, с перекошенным от ужаса лицом умоляла ответить на какой-нибудь бессмысленный, до сумасшествия въедливый вопрос об очередной грязной давно забытой или выдуманной подробности. "Ну ответь же мне, или все кончено!", - заклинала она, заливаясь слезами или в бешенстве молотя кулаками. А я без нее был живым трупом, и потому объяснял, придумывал, выкручивался, но в конце концов не выдерживал и зверел. Она тогда визжала, прикрываясь узкими руками, а я ее бил. Это было ужасно. 

На улице вцепилась ногтями мне в лицо, и я, рассвирепев, наотмашь ударил ее пястью  в висок. Острая боль не проходила, и на снимке оказалось, что повредил ей кость около уха. Ходили по врачам, но без толку. Кровоподтеки от моих пальцев на шее скрывала шарфиками. Съемную квартиру, в которой мы жили, я разгромил: разбил подряд два больших телевизора, встроенный шкаф, не говоря о всяческом стекле. Но она не останавливалась. Когда я отказался отвечать, часов пять пролежала в наполненной ванне, не подавая признаков жизни - только глаза были открыты. Достал ее, положил мокрую на ковер, говорил с ней, бил по щекам - ничего. И так до восьми вечера. Бросала меня, конечно, но сама возвращалась.

Она была очень остроумная, веселая, любила разыгрывать меня. Пересмотрели с ней весь "Southpark", комедии со Стивом Мартином. Но в душевной глубине несла неизбывную грусть. Обожала авторскую песню, особенно канцону о всеми презираемой и сводящей мужчин с ума проститутке с алыми как кровь губами. На свадьбе моего друга плакала: "Со мной такого никогда не будет...", а потом из ревности разбила мне в кровь все лицо. Тонко чувствовала красоту и понимала, и интересовалась вещами, запредельными для всех, кого знал. Она была первым человеком, с которым я мог разговаривать.

В Хургаде торчит у себя с сестрой и спасателем Магометом. В ее вкусе: черный, поджарый, мускулистый, - но дебил. Со мной только трахается. Задолбался уже ее вызванивать.

- Вы где?
- На лодке в море до вечера.

Бля, гребаные рыбы... Еду на лодочную.

- Надо найти в море двух девчонок, беру лодку.
- Не найдем.
- Сколько час? 
- 50.
- Даю 100, плывем!
- Нет.
- 300, давай!
- Да не найдем мы, нет!

За столом розовый блондин в веснушках:

- Слушай друг, эти обезьяны лодку не дают, поплыли!
- Я араб.
- Что?
- Я местный, араб.

Твою мать...

В Гизу, в храм Рамсеса, в Александрию - вместе. Всю дорогу в автобусе спит у меня на коленях. В поезде постоянно долго и нежно, взасос целуемся - местные прерывают, у них нельзя. Купаемся в ночном холодном, бурлящем Средиземном море. В отеле опять ревность, грызня, бессонная ночь. 

Надо работать. Еду в Каир - помойка, но все лучше московского мажорства. Европейский, богатый район, ухоженные клумбы, садовник. Зарешеченные окна, железные двери, автоматчик на охране - офисы. "Наша организация хотела бы помочь..." - на это всегда ведутся. Обратно через пустыню, холодно, безлюдно. Привал. Арабы выходят, надевают кожанки, пьют чай. Один я мерзну. "А, не местный..." - дают куртку. Болтаем, пью, греюсь. Снова автобус. Первый кордон, второй, третий... "Почему синий паспорт?! А, Украина..." Народ хохочет.

Едем с ней в Каир, уже на поезде. Стерильно, пресно. Сначала в тот же район: я - по работе, она ждет в кафе. Потом в христианский квартал. Смотрим старые храмы, иконы с арабской вязью, покупаю ей книгу про традицию святого Марка. В Хургаде полные церкви, идем на службу, ставим свечки. Водила спрашивает: 

- Ты христианин?
- Да.

Достает из бардачка крестик: "Что эти поганцы с нами сделали..."

Решающий день. Опять в Каир. Смеркается, зарешеченное здание - захожу, как свой. Закрываюсь в шкафу. Жду. Жужжание охраны ближе, ближе - над ухом. Обсуждают, шутят, шумно двигают мебель. Ушли. Далеко за полночь. Ломаю сейф - семейные фото. Остались три двери. Выношу две с ноги - пусто. Последняя железная... Беру большой огнетушитель, бью... Страшный грохот. Продолжаю. 

Гомон на улице, крики. В кармане 15 штук в чеках, на всякий случай. Тишина. За ключом пошли, падлы. Ладно, еще есть время...

Летом в Севастополе я так мучился, что пошел на прием к психиатру в психбольницу. Плакался ей, что с девушкой жрем друг друга, как новогвинейские каннибалы, но, жалуясь, понял, что страдания эти не променяю ни на что. Я давно жил невыносимой агонией чувственности, как адские грешники ван дер Вейдена. Наивысшая эйфория - в беспредельной вольности быть собой. Посмертная игра влюбленных. "Кто так любил друг друга плотски, будут стремиться один другого пожрать, ибо... плотская их любовь была смертельной ненавистью... и чем ближе по плоти в аду сущие, тем больше между ними проклятий, упреков и тем смертельнее ненависть" (подчеркнул из Чосера в 17 лет). Взгляд врачихи выражал омерзение.

... Если б я знал, что никакая это не игра, и она на самом деле любит и ненавидит, и хочет меня, и презирает, и будет мстить, то тут же опустил бы руки, но, давая за нее большую цену, я бил, бил, бил, бил...