Глава 9. День ВДВ

Первый день августа выдался очень жарким. В подвальной комнате находилось несколько человек. Они только пришли с речки. Оттого, что открылась входная дверь, воздушная масса в помещении, как обычно, всколыхнулась.
— Кого-то опять чёрт принёс! — улыбнулся Слава Антонов, блаженно потягиваясь, развалившись во весь рост на диванчике.
— Пацаны! — взволнованно произнёс вбежавший в комнату запыхавшийся парнишка на вид лет двенадцати. — Там толпа со Старого Города, Пономаря ищут!
Все вскочили со своих мест и окружили паренька.
— Сколько их? — быстро соображая, спросил Сергей Кислицын.
— Не знаю. Человек тридцать, наверное, — пожал плечами мальчишка. — Они хватают всех подряд.
— А где Пономарь-то? — сдвинув брови, поинтересовался Кислый у своих.
— Да хер знает! — воскликнул Гамаков. — Опять, наверное, со своей этой рыжей тёлкой зависает!
— Мы вчера, как из больнички пришли, — вклинился Слава Антонов, — от этого хрена мусорского, так он сразу же опять с ней куда-то усвистел.
— Ну да. Наверное, с ней, — задумчиво скривил лицо Сергей. — Он что-то последнее время вообще на нас забил! — рассердился он. — А Костян где?
— Не знаю, — ответил Антонов. — Вчера ничего не говорил.
— Блин! Чё делать-то? — выпалил Кислицын, нервно кусая губы. — Это они нас поубивают всех нахрен! Нас вон раз, два и обчёлся!
— Надо добазариваться! — неожиданно предложил Гамак.
— Хера, ты умный! — возразил Антонов. — О чём договариваться?
— А чего ты, Славян, предлагаешь? — спросил Витя Гамаков. — Толпой они нас по-быстрому замесят.
— Да-а… Собрать бы нам всех. Тогда бы мы их задавили массой! Если бы было время, — стал рассуждать Кислицын. — Но сейчас нас два с половиной «калеки». Действительно, надо их как-то на разговор вытаскивать. Без эмоций. А то все отхватим.
Снова открылась дверь в подвал, опять всколыхнув воздушную массу.
— Са-аня-а! — прокричал от самой двери в глубины подвала мальчишеский голос.
— Чё?! — крикнул в ответ паренёк, который прибежал с новостью о толпе из Старого Города.
— Скажи всем, что Улукбек с Пахомом всех сюда зовут! — снова прокричал от входной двери гонец.
— Хорошо! — ответил Саня, когда все уже потянулись к выходу.

На улице стояла группа молодых людей из Старого Города: человек десять «старших» — в возрасте шестнадцати-восемнадцати лет и примерно вдвое больше — ребят помоложе. Они агрессивно и на повышенных тонах перекрикивались с чуть меньшей группой из «Птиц». В этой команде из старших были всего трое: Пахом, Селёдкин и Улукбек. Позади них сгрудились с десяток или чуть больше малолеток.

— …Хер ли этот «петух» на наших тёлок бочку катил?! — грозно вопрошал Пахом.
— Ты кого «петухом» назвал?! — истерично заорал и рванулся вперёд вожак «Голодных» из Старого Города Павел Зеленов по прозвищу Зелёный.
Его сразу же обступили свои, не давая сорваться в драку. Зеленов был самым возбуждённым и агрессивным из всей этой «делегации» Старого Города.
— Ну давай! — с довольной ухмылочкой поманил противника Артур Пахомов. — Раз на раз, я тебя ща раскатаю тут. Любого раскатаю!
— А что, теперь по понятиям стало из-за тёлок каких-то пацанов убивать?! — более спокойно, чем Павел Зеленов, спросил его «коллега» Витя Бобров, выступив вперёд.
— Бобёр! Да хер ли с этим мудилой базарить?! — вырываясь из «объятий» своих товарищей, выкрикнул Зеленов.
— Кто «мудила»?! — сквозь зубы процедил Пахом, сжав кулаки и шагнув к Павлу.
На пути у Артура встал Бобров.
— Давай не будем, дружище, — спокойно сказал Виктор. — Он психует, потому что Гарри — его близкий. (Гарри — ещё одно прозвище Олега Игорева)
За его спиной в это время всё ещё боролся со своими приятелями, пытаясь вырваться из их «окружения», Зелёный.
— Валить их надо! — разъярённо кричал он, убирая от себя руки «соплеменников». — Толпой! Как они на Гавра! А потом и этого Пономаря сраного найдём!
— Рискни здоровьем! — воскликнул подоспевший и тут же принявший боевую стойку Кислицын.
— Стойте! — шагнув вперёд и подняв руку вверх, прокричал Улукбеков. — Толпа на толпу — это можно. Давайте спокойно!
Его предложение правильно подействовало на всех присутствующих. Все чуть сбавили обороты, хотя и остались в боевых стойках. Даже Зеленов перестал «буксовать».
— Конкретно! Какие претензии к Пономарю? — задал резонный вопрос Улукбеков.
— Какого хера он моего близкого отхреначил?! — прорычал Зелёный. — Он за это кровью умоется!
— Да кого он «отхреначил»? — вступился Селёдкин. — Пономарь пьянущий в хламину был, с тёлкой со своей в обнимку всё время сидел, пока этого вашего дебила успокаивали.
— А кто его ногами тогда бил? У Гавра вся шея в следах от ботинок! — опять проорал Зеленов. — Ты тоже, говно, его бил?! А?!
— Чувак, ты чё орешь-то? — теперь и Сэл усмехнулся его истеричности. — Я, чтоб ты знал, вообще не бухаю! В отличие от тебя и твоего этого ушлёпка!
— Кто «ушлёпок»? Кто «ушлёпок»?! — снова истерически заорал Павел и уже хотел сорваться и наброситься на Ефима с кулаками, но его опять не пустили свои.
Ефим мгновенно присел и, выпрыгнув вверх, по-вандамовски махнул высокую «вертушку», с характерным звуком разрезав ногой воздух. И сразу же принял боевую стойку. Таким образом дал понять, что с ним лучше не вступать в силовое противостояние.
Из подвала прибежали четверо старших — Гамак, Славян, Кислый и Стас Семёнов, и толпа «Голодных» уже не выглядела такой уж внушительной, как показалось «птичьим» мальчишкам изначально. Силы почти сравнялись. И в драке «всех на всех» ещё неизвестно, кто вышел бы победителем. Одни только Пахом с Селёдкиным и Кислицыным чего стоили! Все, конечно, были на взводе, но начать потасовку так никто и не решился. А кто рвался вперёд, того останавливали и успокаивали свои же.
— Да хер ли вы пришли?! — гнусаво проговорил Антонов. — По понятиям они пришли базарить! Сначала маляву мусорам строчите, а потом вдруг про понятия вспоминаете?!
— Ты чё так базаришь? — снова вспылил Зеленов. — Гарри маляву забрал уже! Чё те надо?
— Маляву в мусарню кинуть, это всё равно, что хером по губам провести! — дерзко и надменно проговорил Славик. — Сколько не мойся — не отмоешься! Так «петушком» и подохнешь!
— Ты чё, гнида?! — опять «завёлся» Зелёный, но его снова удержали. — Я вашего Пономаря всё равно достану! — кричал он, вырываясь из рук своих побратимов. — Я весь Старый Город соберу и всех вас порешу!
— Да кто теперь за этого стукачка мусорского впряжётся? — усмехнулся Антонов. — Вы бы лучше этого Гавра вашего «завафлили» и выгнали бы! Пока он вас в ментуру не заложил. И Калача заодно! А этого-то — говна кусок, вообще конкретно опустить нужно!
— Да ты бы с сотрясом сам первый мусорам настучал бы, гнида! — не унимался Зелёный. — Все пойдут! За братана за моего! Всем вам кабзда!
Все зашумели ещё сильнее. Словесные перепалки были повсюду. Противники сближались, размахивали руками, угрожали друг другу расправой, но каким-то чудом драка всё же не начиналась.
— Давай собирай! — тоже агрессивно, но с пренебрежительной ухмылкой прокричал в ответ предводителю «Голодных» Улукбек. — Куда за звездюлями-то приходить?
— В Парк! — гневно выкрикнул Зеленов, которого оттаскивали его друзья подальше от линии соприкосновения. — В низину, за крепостью! У «избушки»!
— Послезавтра! В семь! — крикнул Улукбеков.

Оппоненты ещё спорили какое-то время, и потом «представители» Старого Города стали потихоньку собираться и уходить.

— Чё они на Пономаря так взъелись? — возмущённо удивился Улукбек, ступая по тёмному подвальному коридору с земляным полом. — Он же реально этого «ушлепа;на» не трогал! Он с Рыжей с этой со своей сидел.
— Да он подбегал пару раз, — сморщившись, ответил Селёдкин, — и с ноги этому мудаку по голове жёстко прописал. Мы в больничке были, у него в натуре на шее следы от обуви.
— Это ж мы, Кислый, с тобой его «окучили»! — усмехнулся Костя. — Но я его ногами-то вроде и не бил.
— А я ему в носяру прям пыром зарядил, когда он меня «козлом» назвал, — уточнил Кислицын. — Но больше ногами тоже не бил.
— Значит даже эти… его друганы, которые его привели, тоже ни хрена не помнят! — предположил Улукбек. — Просто Пономаря этот ушлёпок… как его? Который всех привёл-то?
— Калач! — напомнил Антонов.
— Ну да, Калач этот, — продолжил свою мысль Константин. — Наверное, он им сказал, что Пономарь там был, вот они и думают, что он его бил. Козлы!
— И заяву тоже этот Калач писал! — воскликнул Славик. — У этого Игорева правая рука сломана. Вообще с Калача спрашивать за заяву нужно!
— Походу, Калач видел, как Пономарь этого ушлёпка ногой приложил, — вспоминал ту ситуацию Селёдкин. — Вот теперь и предъявляют за это.
— Так «сук» и «крыс» ногами и бьют! — поведал Антонов. — А он в «мусарню» заявил — значит, сука!
— Но тогда-то ведь он ещё не ссученный был, — предположил Улукбек, присаживаясь на диванчик в подвальной комнате. — Кто мог знать, что заяву кинет? А ногами, по факту, отпинали.
— А щас-то уже ссучился! — возразил ему Славян. — Значит всё правильно, по понятиям сделали! Костян, чего ты ваще этого козла «голодного» защищаешь?
— Да не, я размышляю просто, — угрюмо сказал Улукбеков. — Блин! Козлы! Пономарь ещё со шмарой с этой со своей где-то зависает. Надо бы его выдернуть! Чего он прохлаждается вечно?
— Да уж! — выдохнул Гамак. — Он вообще с ней «пропал с радаров».
— Ладно! Чё? — хлопнул в ладоши Улукбек. — Собираться на битву будем! Дайте «цинк» на сходняк. Пономаря сам сейчас попробую выдернуть. Как этот хрен там сказал? У «избушки»? Чё за «избушка», кто знает?


***


Милицейская жёлтая «копейка» медленно едет по пустынной и абсолютно прямой лесной дороге. Уже начали сгущаться летние сумерки. Закат был кроваво-красным. По обеим сторонам этой дороги росли редкие сосны и от этого сосновый лес был ещё довольно светлым. В машине трое милиционеров, один из них в штатском. Постоянно трещала рация, но в те моменты, когда она замолкала, становилось слышно как из маленького радиоприёмничка, что лежал на «торпеде» в правом углу под лобовым стеклом, звучит песня Виктора Цоя про то, что всюду нас ждут опасности и что стоило бы быть осторожным и следить за собой.
Навстречу им на большом не по возрасту велосипеде выезжает девочка лет десяти. Машина ещё более замедляет ход. Окна машины полностью открыты. Водитель выставил локоть в окно. Все пассажиры внимательно смотрят на подъезжающую к ним девочку. Она явно была чем-то напугана.

— Вам туда! Они там, дальше лежат! Ужас! — остановившись, проговорила девочка трясущимися губами и показала назад, откуда приехала, а после, всё так же глядя туда, прикрыла рот рукой. — И скорая там уже. Ужас! Ужас! Вот дураки! — запричитала она, снова взявшись руками за руль велосипеда, неловко ставя ноги на педали и потихоньку тронулась с места. — Дураки! Вот дураки!..
— Вот тебе и День ВДВ, — сказал водитель.

Утром того же дня
Пономарь-старший — Михаил, с раннего утра, пока его младший брат ещё спал, готовился к своему профессиональному празднику — Дню ВДВ. Побрился, проверил готовность своего голубого хорошо сформованного берета, поправив кокарду и флажок, осмотрел тельняшку на наличие или, лучше сказать, на отсутствие дырок и пятен. Хотел хэбэшные штаны от «афганки» надеть, но они были словно кислотой разъедены. Видимо, упал в разлитый на плацу ГСМ , выполняя в свой последний день армейской службы с группой сослуживцев — приёмы рукопашного боя на показательных выступлениях своего подразделения, посвящённых Дню Победы.
«Знатно мы тогда выступили! — с ностальгией вспомнил он. — А ГСМ, наверное, пролился из какой-то техники во время парада».
Сапоги он тоже решил не надевать, а пойти в кроссовках. В сапогах как-то некайфово… Да и какая разница? Всё равно же не на строевой смотр. Главное — берет и тельник.

Михаил постоял с такими же, как и он, отслужившими в десантуре, на митинге на городском кладбище у памятника воину Великой Отечественной войны. Они послушали под выпивку и закусочку пламенные речи о величии русского оружия и о великом советском народе, который освободил весь мир от величайшего зла всех времён — фашизма. Вэдэвэшники посмотрели салют — три залпа десятка стволов АК-74, во время которого детвора бросилась собирать отстрелянные гильзы. А после митинга, пошагав строем и поорав строевые песни, эта группа уже хорошо подвыпивших дембелей прошла по улицам города с криками «За ВДВ!» в Старый Город. Точнее в парк, что был неподалёку от «Пятого Дома» по улице Жуковского.

Этот дом — довольно известное место в городе. Длиннющее четырёхэтажное здание с прилегающей к нему автобусной остановкой и множеством магазинчиков и других общественных помещений на первом этаже. Один из первых капитальных домов, построенных ещё в посёлке Стаханово в середине тридцатых годов, одновременно с возводимым поблизости градообразующим предприятием — ЦАГИ. Квартиры в этом доме были большие: с высокими потолками, с длинными коридорами, и даже с «парадными» и «чёрными» входами. Со временем квартиры превратились в коммунальные, потому что с ростом населения в быстроразвивающемся городе слишком много семей нужно было куда-то расселять, а жилплощади, как обычно не хватало. Но по проекту этот дом строился для высокопоставленных деятелей науки и руководителей вышеупомянутого института, и в некоторых квартирах были даже предусмотрены комнаты для прислуги. Внутренний дворик в центре дома между двумя арками был выполнен в виде «колодца» — единственное место в Жуковском, где можно на секундочку почувствовать себя словно «в Ленинграде».

…

— Алё… Привет, Саш… — томно прозвучал женский голос в телефонной трубке.
— Привет! С кем имею честь? — удивлённо поинтересовался Мэз.
— Это Рая.
— Ну привет, Рая! — улыбнулся Мезин. — А что за Рая? Не узнаю что-то.
— Ну… Рая! Ты про меня песню ещё написал, — напомнила девушка.
— А! Подруга Димона Пономарёва! — понял наконец-то Мезин. — Ну привет, привет! Чем обязан?
— Саш… теперь у меня к тебе просьба есть.
— Да? Интересно! — удивился Мэз.
— Поможешь мне теперь песню написать?
— Хо! — удивлённо обрадовался Мезин. — Я так прям композитором скоро стану.
— Мы можем встретиться?..

…

В парке, куда пришли десантники, был открытый уличный бассейн. Михаил Пономарёв и сотоварищи купались в нём, по-детски радуясь, дурачась и кривляясь. Всё так же попутно распивали спиртное. И тут же, как только опустошалась ещё одна бутылка, очередной вэдэвэшник разбивал её себе о голову всё с тем же боевым кличем «За ВДВ!»

Накупавшись, нагулявшись, надурачившись и уже порядком набравшись, Миша Пономарёв решил, что пора бы уже и на мотоцикле покататься, который он приобрёл сразу после возвращения из армии домой.
Со службы Пономарёв вернулся с внушительной пачкой денег. «Сделал «бабок»», как говорили у них в части. То есть просто насшибал с молодых — с «чижей». Дедовщину в армии пока ещё никто не отменял!

Иерархия в каждой части была своя. В той, где служил Михаил, — следующая:
— от призыва до присяги — «дух»;
— от присяги до полугода — «слон»;
— от полугода до года — «чиж»;
— от года до полутора лет — «черпак»;
— от полутора лет до приказа — «дед»;
— от приказа до увольнения в запас — «дембель».

«Духов» и «слонов» у них в части почти не было, так как основная масса призывников в десантные войска с самого начала службы попадает в учебки. И только уже пройдя обучение — перенаправляется в войсковые части. Солдат первых полгода службы, если такие и попадались, «трогать»: обижать или напрягать что-либо «родить» у них в части было не принято. «Родить» — значит, достать что-то нужное «дедушке». Откуда — никого не волновало. Основными «родильщиками» были «чижи». Материальные ценности, которые нужно было «рожать», делились на две категории: повседневные и разовые. Сигареты, еда, спиртное и деньги — повседневные «роды». А разовыми могли быть какие-либо вещи, ценные в солдатской среде, такие, например, как нож, портсигар, хорошая книга, переплёт альбома большого формата для оформления дембельских альбомов, ну или ещё что-нибудь, что вдруг могло бы понадобиться «дедушке». «Дед» приказывает, «чиж» — «рожает».

Михаил со своим дружбаном пошли в гараж. Точнее, это был не совсем гараж и даже вовсе не гараж, а уличная кладовая — сарай с погребом, куда складывали для хранения овощи, консервацию и бочки с квашеной капустой. Кроме погреба, там был и основной, надземный, отдел хранения, где держали разные вещи, которые в квартиру не уберёшь: коляски, детские ванночки, велосипеды, санки, садово-огородный инвентарь и тому подобное барахло. Там же хранился и мотоцикл «Иж Планета Спорт», который друзья-десантники и взяли. Прикрепили к заднему крылу флаг ВДВ и поехали «рокерить» в Новое Село. Дорог там не было, соответственно и машины почти не ездили, и гаишники почти никогда не появлялись.

…

— Привет, Раис! — широко улыбаясь, сказал Мезин, открыв дверь и приглашая гостью войти.
— Привет, Саш! — скромно ответила гостья и шагнула за порог. — Зови меня пожалуйста — Рая. Не люблю своё полное имя. А так — Рай — я, означает, что я — это Рай… на Земле…
М-м-м. Прикольно!.. — задумался Мэз, выгнув губы. — Хорошо, как скажешь.
Они прошли в Сашину комнату. Там из магнитофона громко звучала песня группы «Моральный Кодекс» про девушку, которой певец, протягивая две копейки, предлагал позвонить из телефона-автомата своей маме и сказать ей «до свиданья».
Рыжая Бестия, сморщив нос, подпела несколько слов припева.
— Прикольная песня! — сказала она.
— Угу. Может, чаю? — предложил Саша, делая музыку немного тише, чтобы было комфортно разговаривать.
— Нет. Спасибо, — ответила девушка. — А ты один дома?
— Ну да, — пожал плечами Мэз. — А Димон-то где?
— Не знаю, — тоже пожала плечами Рыжая. — Дома, наверное. Я после его «днюхи» в воскресенье и в понедельник в ночь работала, во вторник у меня «отсыпной» был, а вчера и сегодня — выходные. Мы вчера с ним допоздна гуляли, а сегодня мне типа на работу надо. Я же ему сюрприз хочу сделать, вот так и сказала. А на самом деле только завтра.
— Понятно, — покивал Саша. — И чем же я могу быть тебе полезен?
— Я, честно говоря, стих ещё не написала, — сказала гостья, состроив виноватое лицо. — В процессе пока… А хочется, знаешь ли, чего-нибудь душевного. Наподобие «Город Золотой». Знаешь такую песню?
— Знаю, конечно! — хохотнул Мезин. — Я даже играю её.
— О! А можешь сыграть сейчас? — обрадовалась Рыжая Соня. — Я так люблю её.
Саша взял гитару и стал её подстраивать.

…

Вволю накатавшись на мотоцикле, друзья решили поехать искупаться на ближайшее озеро, которое называлось Гидра.

На песочном пляже было пустынно: ко второму августа — Дню ВДВ, купальный сезон обычно уже закрывается, да и обычные миряне в этот день стараются быть подальше от общественных мест, чтобы не попасть в поле зрения пьяных, агрессивных и порой неадекватных в своём большинстве десантников. Но в тот раз там было несколько человек, которые-таки любят искупаться именно в этот день — те самые десантники. Разумеется, нетрезвые. Они отдыхали, купались и пели песни под гитару.
Ребята поприветствовали всех, кто там был. Постояли пару минут, послушали. Маэстро закончил какую-то композицию и начал играть неизвестную им, но на первый взгляд показавшуюся довольно симпатичной песню без вступления. Она исполнялась, подобно афганской песне, про караван: первые слова пелись точно так же под несколько нот на басовых струнах. Это была песня группы «Крематорий» про безобразную девушку Эльзу — королеву флирта, в припеве которой говорилось о том, что мы все живём для того, чтобы сдохнуть уже завтра.

— Херня какая-то! — шепча на ухо своему приятелю, хохотнул Пономарёв, услышав припев. — Я завтра пока ещё не собираюсь сдыхать.
— Угу, — согласился с ним приятель, и они отошли в сторонку, разделись и с криками «За ВДВ!» бросились в воду.
Освежаясь в озере, друзья услышали знакомые нотки одной из самых известных песен «Гражданской Обороны» про сломанный ключ от границы.

— О! Нормальная песня! — воскликнул Пономарь.
Друзья быстренько вышли из воды, подбежали к столпившимся вокруг гитариста слушателям и уже на месте стали обтираться тельняшками, наскоро накидывать на себя шмотки и обязательный атрибут десантника — голубой берет.

Гитарист пел, намеренно сильно огрубив голос, а когда дело дошло до «лихого фонаря», так и вообще перешёл на надрывный крик, подобно манере исполнения самого автора этой песни — Егора Летова. Но это было очень гармонично исполнено и очень в тему, и музыкант вкладывал в этот «истерический крик» всю свою творческую душу. Слова цепляли слушателей, и им тоже хотелось петь, точнее — орать, драть глотку вместе с певцом, как певец, лучше певца. Поэтому все, кто как умел, подхватывали припев о том, что «всё идёт по намеченному плану», как и было предначертано великой и непогрешимой Партией, и эхо этого нестройного хора разносилось по всей округе.

После такой простой и душевной песни (когда можно поорать от души), было ещё несколько разных вещей, в том числе из репертуаров Виктора Цоя и Владимира Высоцкого, а также дворовых и солдатских.
Появился костерок.
Кто-то, ко всеобщей радости, со словами «Мужики, налетай!» притащил хлеб, картошку и сардельки. Сардельки резали пополам, чтобы хватило на всех. Хлеб и сардельки поджаривали на костре, нанизав их на веточки, а картошку прикопали под кострище. В короткие паузы между песнями все пили за талант гитариста, за здоровье ныне живущих, за упокой души тех, кто не дожил до этого дня, и, конечно, за сегодняшний праздник и за «Войска Дяди Васи».
Угощали музыканта, обходительно ухаживали за ним, чтобы он продолжал радовать всех своими песнями и не отвлекался на жарку сарделек. Перебивая друг друга, вэдэвэшники спрашивали у гитариста, знает ли он то или иное музыкальное произведение. Каждый хотел, чтобы маэстро спел именно «его» песню. А получив от музыканта положительный ответ, занимали очередь друг за другом, терпеливо и с трепетом в душе ожидая, когда дело дойдёт до исполнения их «заказа».
Снова пили, пели и разбивали бутылки о головы.

…

Мезин играл песню за песней. А Рая заказывала ещё и ещё.
— А «Мусорный ветер» знаешь? — спросила она.
— «Крематорий»? — уточнил Мэз. — Знаю, — ответил он и начал играть и петь про апокалипсис, о высохших реках и умерших рыбах в них, о том, что теперь Землю вместо людей населяют машины…

Пока он пел, Рая, загадочно улыбаясь, покачивая в такт мелодии головой и дирижируя, подсела к нему поближе.
Мезин закончил песню и Рыжая Соня сказала:
— Дай, пожалуйста, гитару.
Саша непонимающе отдал инструмент, подумав, что девушка решила попробовать что-то сыграть сама. А она взяла гитару, поставила её себе за спину, в уголок между шкафом и диваном, и накинулась на музыканта с объятьями. Мэз опешил от такого поворота событий. А Рая проворно запрыгнула к нему на колени верхом, придавив его к спинке дивана своей грудью.
— Ты… уверена… что… это правильно? — уворачиваясь от назойливой красавицы, с трудом проговорил Мэз.
— Правильно! — страстно прошептала она.

…

Оказалось, что некоторые из присутствующих, кроме Миши Пономаря и его друга, тоже приехали на озеро на мотоциклах.

Зазвучала одна из самых красивейших, мелодичных и душевных песен о страшной афганской войне, о красивых и проклятых горах, о весне и горести, о любви и об интернациональном долге, выполненном героем песни до конца. Этот долг некоторым из присутствующих, к сожалению, также довелось выполнять.
Зашла речь про войну, про службу, про боевые выходы, про учебки, про прыжки с парашютом, про личные достижения — кто и как владеет разными видами оружия, а также в умении драться и бороться. И так далее и тому подобное. Дальше-больше: пошли споры о том, какое из десантных подразделений круче. Кто-то отстаивал одну из частей Псковской гвардейской десантно-штурмовой дивизии. Кто-то — Ивановский гвардейский парашютно-десантный полк. Кто-то — Одинцовский отдельный батальон противодиверсионной борьбы специального назначения. Начали спорить друг с другом, у кого дедовщина была жёстче, и о многом другом. В итоге споры по пьяной лавочке переросли в ругань и выяснения отношений с переходом на личности.

…

Они лежали на разложенном диване, тяжело дыша, а по всей комнате — на полу, на стульях и на столе валялась сорванная и разбросанная в пылу страсти одежда.
— Пусть это будет нашим маленьким секретом, — тихо предложила Рая, рисуя пальцем вензеля на груди Мезина.
Тот кивал головой, соглашаясь, а сам тем временем думал: «Что ж я слабак-то такой?! Не смог в самый разгар «веселья» остановиться! Не надо было с ней трахаться! Надо было вовремя тормознуть! Блин! Слабак! Как теперь Димону в глаза-то смотреть? — сокрушался он, но, немного подумав, стал себя оправдывать: — Ну, конечно, как тут остановишься-то? У меня бабы-то сейчас нет! А эта… В натуре Рыжая Бестия! Так грамотно меня охмурила. Прям мозг взорвала! Умеет соблазнить. У Пономаря аж «кукушку снесло» — втрескался по самые уши. Блин! Нельзя влюбляться вообще! Ни в коем случае нельзя! А то полюбишь вот такую, а потом стыда не оберёшься».

…

— Да я в Кишинёве в учебке был! — на повышенных тонах, пытаясь что-то доказать своему оппоненту, говорил Пономарёв. — Нас тоже готовили туда, но так и не отправили.
— Да что там учебка? — с надменной ухмылкой оспаривал Михаила более старший вэдэвэшник. — Зассал бы ты там. Стопудово!
— Ты чё, блин! — взорвался Пономарёв. Он так и рвался к своему оппоненту, стараясь своим лбом упереться в его лоб. — Ты вообще путаешь, чувак! Я тебя порву ща ваще!
Приятель Михаила старался не допустить рукоприкладства между коллегами по беретам и тельняшкам голубого цвета и всё время удерживал Пономарёва за руку, а когда накал страстей возрос, обнял его со спины, накинув на него свои руки, словно автомобильный ремень безопасности.
— Пономарь, да ладно тебе. Уваж ветерана, — тихонько упрашивал он своего товарища. — Чё ты споришь-то? Тебя ж там не было.
— Да кого ты «порвать»-то можешь? — снова высокомерно «лыбясь», провоцировал Михаила оппонент. — Душара! Я уже с Афгана вернулся, а тебя ещё и в проекте-то не бы…
— «Душара», бля?!! — заорал Пономарёв и схватил спорщика за шею рукой, прервав того на полуслове.
— Спокойно, душок! — уже с железными нотками в голосе сказал вэдэвэшник, резким движением убрав руку Михаила со своего горла.
Мишин приятель по-прежнему пытался оттащить Пономарёва от «коллеги» по «Войскам Дяди Васи».
— Давай вон лучше на мотоцикле, — лоб в лоб, а? — предложил тот, потирая горло. — Не зассышь?
— А давай! — уже более спокойно, но всё ещё пребывая в сильном возбуждении, согласился Миша.

…

— Ну всё. Секретик! — погрозила пальчиком Рыжая Соня у порога. — А я к тебе ещё как-нибудь приеду, ладно?
— Угу, — кивнул Мэз. — Извини, провожать не пойду. А то, не дай Бог, ещё увидит кто! Пока!
Девица нежно поцеловала его в щёку, вышла за дверь и легко зашагала вниз по старой мраморной лестнице «сталинки», громко цокая каблучками.

…

Вдоль озера пролегала длинная, узкая и прямая асфальтированная дорожка. Двум машинам на ней разъехаться было проблематично. С двух сторон, на почтительном расстоянии друг от друга, стояли лицом друг к другу мотоциклисты и яростно газовали. Мотоциклы ревели. «Наездники» грозно смотрели друг на друга. Место предположительной встречи было в районе пляжа. Миша стоял со стороны дороги на Жуковский и Раменское, то есть пляж и озеро были от него по правую руку. Его оппонент — со стороны дач, спиной к тупику. Они оба подняли левые руки, обозначая готовность, и, почти одновременно опустив их на руль, рванулись вперёд.
Не остывший ещё от конфликта Пономарёв стартовал резко, с пробуксовкой. Из-под колёс полетели пыль, мелкие камушки и ветки.
Его соперник, выглядевший внешне спокойнее, тронулся плавно, но тоже очень быстро набирал скорость. Он был более опытным, чем Миша, мотоциклистом.
Они полетели навстречу друг другу, прибавляя газу, и никто не собирался уступать. Когда с головы Миши ветром сорвало голубой берет, он всё же засомневался: «Может, это знак? И может, всё-таки стоит уступить ветерану Афгана?» Но гордость и замутнённый алкоголем разум, а вследствие этого потеря чувства самосохранения, не позволили ему свернуть. Не зря говорят: «Пьяному — море по колено».
Передние колёса мотоциклов разминулись буквально в нескольких сантиметрах, но левые ручки рулей ударились друг о друга, образовав ось, вокруг которой десантники закружились в танце смерти. Мотоциклы и их наездников закрутило на месте. Они, притянувшись поворотом рулевых колёс, фактически сплющились друг о друга. Переднее колесо мотоцикла Михаила ударилось о заднюю часть мотоцикла «противника», переднее же колесо второго десантника въехало прямо в колено Пономарёва.
Пальцы «дуэлянтов», ударившись друг о друга, затрещали. Парни столкнулись плечами, ломая свои ключицы, рёбра и другие кости.
Мотоциклы, развернувшись на сто восемьдесят градусов, от удара рассыпа;лись на ходу.
Тела мотоциклистов, со стороны выглядевшие, будто они прошили друг друга насквозь, полетели в разные стороны и прокатились по асфальту, словно тряпичные куклы с горы, метров по тридцать-сорок. От Пономарёва отделилась голень, оторвавшаяся после удара по ней передним колесом мотоцикла оппонента. Мертвенно бледная, она выскользнула из штанины, словно пластмассовая, и полетела, обгоняя тело бывшего хозяина, ударяясь о землю и подскакивая, словно камушек по воде. Голень перескочила через бордюр и устремилась в близлежащую сосновую рощу.
В это время недалеко от места аварии по этой рощице гуляли бабушка с внучкой лет пяти. Увидев эту страшную картину и пролетевший рядом белый кусок мяса, бабушка прикрыла внучке глаза ладонью и в ужасе завизжала.
Девочка сразу же разревелась. Она ничего не успела разглядеть, а испугалась больше пронзительного крика бабушки. Внучка пыталась сорвать с лица бабушкину руку, но поняв, что сил не хватает, рыдая, шлёпала по бабушкиной руке ладошками и кричала:
— Бабуля! Убери руку! Бабуля! Дай посмотреть! Что там? Убери руку!..

…

В милицейской машине ехали трое: водитель — младший сержант, сидевший спереди старший лейтенант, на заднем сиденье расположился гражданский. Почти каждую секунду трещала рация: другие экипажи вели переговоры с базой.
Машина миновала мост через железную дорогу. Перед оживлённым перекрёстком стоял указатель: налево — Бронницы; направо — Москва. Машина повернула налево и вскоре приблизилась к ещё одному крупному перекрёстку.
— Сейчас направо поворачивай, — сказал старший лейтенант водителю.
Они проехали ещё примерно с километр по пустынной и прямой дороге. По сторонам тянулись вверх редкие корабельные сосны. Вдруг навстречу появилась девочка лет десяти на велосипеде. Велосипед был слишком большим для неё, и она ехала стоя — не присаживаясь на высокое не по росту сиденье. Машина замедлила ход. Все внимательно смотрели на девочку. Она явно была чем-то расстроена и напугана.
— Вам туда! Они там, дальше лежат! — девочка показала в сторону, откуда приехала, и со страхом в глазах прикрыла рукой трясущиеся губы: — Ужас! И «скорая» там уже. Ужас! Ужас! Вот дураки! — шептала она, словно в помешательстве. Потом неуклюже стала пристраивать свои ножки обратно на педали велосипеда и потихоньку поехала дальше, причитая: «Дураки! Вот дураки!»

Милиционеры поехали дальше.
— Вот тебе и День ВДВ, — сказал младший сержант. — И улица ещё эта — Десантная. Одно к одному всё!
— А чего с них взять-то? — ответил старший лейтенант. — Я вообще этот день всегда недолюбливал. Напьются и бузят. Бутылки о бошки бьют. Где им ума-то набраться?

Справа замаячил просвет песчаного берега озера.
На месте аварии, посередине дороги, полностью перекрыв проезд, уже стоял микроавтобус РАФ скорой помощи со включенными мигалками. Врачи курили рядом.
Жёлтая милицейская «копейка», тоже с включённой мигалкой, подъехала к карете скорой помощи и остановилась. По дороге сновали несколько человек, которые то что-то подбирали, то аккуратно приподнимая, всматривались в то, что брали в руки, и так же аккуратно клали на место.
— Здравствуйте, — сказал старший лейтенант врачам. — Ну и чего тут у вас? То есть у нас. Рассказывайте!
Все поздоровались, пожав друг другу руки.
— Как я понял, — начал один из врачей, — тут «на слабо» поспорили — и лоб в лоб!.. — он хлопнул ладонями, изображая столкновение, а потом тяжело вздохнул. — Никто спор не проиграл. Все смелые. Десантура! — грустно улыбнувшись, развёл он руками.
— Ага. Как-то символично получилось: улица-то Десантная, День ВДВ. Будь он неладен, — горько хохотнул старший лейтенант. — Вы всё? Свои дела уже закончили?
— Да, — ответил тот же врач. — Когда мы приехали, они вот так и лежали. На глаза им уже монеты кто-то положил. Мы их прикрыли только. Делайте теперь вы свои дела. Нам только потом их забрать останется.
— Ага. Спасибо, — сказал старлей и начал раздавать поручения подчинённым.

Место происшествия оградили сигнальной лентой: саму проезжую часть — метров двести, и часть сосновой лесополосы вдоль дороги — метров по десять – пятнадцать в каждую сторону. Всех зевак вывели за ленту.
По всей дороге были разбросаны разбитые детали мотоциклов. Один лежал на дороге, метрах в двадцати от места столкновения, у самого бордюра, второй — на противоположной стороне, на бордюре.
Тела мотоциклистов, уже прикрытые белыми простынями, лежали по одной линии по центру дороги, каждое метрах в тридцати или сорока от места столкновения. Голень Пономарёва покоилась в сосновой рощице, метрах в десяти от дорожного полотна.
За сигнальной лентой стояли немногочисленные зеваки.
Мужчина в штатском, который ехал в милицейской «копейке», ходил от одного предмета к другому, раскладывая номерки: чёрные квадратики с белой каёмкой и такими же белыми двузначными цифрами, а также специальные линеечки с чёрными и белыми квадратиками в шахматном порядке — и фотографировал. Младший сержант на месте происшествия измерял рулеткой параметры, делая пометки в схеме. Старший лейтенант стоял, окружённый группой десантников за сигнальной лентой. Он выслушивал их, делал какие-то комментарии, снова слушал и опять говорил сам. Офицер старался успокоить взволнованных людей, сгладить «острые углы» в разговоре, быть вежливым и конструктивным.


***


— Товарищ полковник, разрешите доложить?.. — сказал в телефонную трубку дежурный по Раменскому ГАИ и запнулся, слушая, что ему отвечают. — Виноват! Товарищ подполковник! — начал он заново, акцентированно выделив приставку «под», снова спросил разрешения доложить и, после одобрения, продолжил: — На улице Десантной произошло дорожно-транспортное происшествие с участием двух мотоциклистов. Участники ДТП: первый — Пономарёв Михаил Петрович 1970 года рождения. Второй — Щербинин Олег Александрович 1963 года рождения. Оба от полученных травм скончались на месте, — докладчик снова прислушался, что говорил ему начальник. — Ага. Так точно! Всё оформлено согласно инструкции. Трупы в морге. Средства передвижения оставлены на месте ДТП — на обочинах. В Жуковское УВД информацию передали. Оба погибших — жуковские. Родственники оповещены, транспортные средства должны забрать в ближайшее время… Так точно! Остальное без происшествий. Разрешите положить трубку?.. Есть!
Милиционер положил трубку и обратился к своему сменщику:
— В Жуковском, блин, Бык этот ихний всё время их дрючит за «полковника»! Теперь и наш тоже на старости лет моду взял: «Я не полковник и никогда им не буду!»
— Да уж, — вздохнул новый дежурный. — Время полдесятого уже! Давай журналы сюда! Иди вон разряжайся и шуруй домой!

…

В глубине парка, в густой листве, возвышалась старая деревянная крепость. За ней стояло дерево с приделанной к нему избушкой. За деревом, в самом углу парка, у забора, граничащего со школой № 5, которая располагается вблизи перекрёстка улиц Комсомольская и Амет-Хан Султана, в низине, находился асфальтированный «пятак» площадью метров десять на пятнадцать. Это место и было выбрано в качестве поля боя. Туда и пришли «Птицы». «Голодные» уже готовились там к их визиту.
Детали боя заранее не обсуждались: во время предыдущей словесной перепалки слишком сильно кипела кровь у представителей противоборствующих сторон. Как уже отмечалось, они договорились только о месте и времени поединка. Спустя пару дней страсти поутихли, разум прояснился. «Голодные» осознали, что «птичья стая» — очень многочисленная. Поэтому они обратились за поддержкой к своим ближайшим соседям — «Медведям» и «Дворянам».
«Дворяне» были под стать своему названию — с «аристократическими» замашками. Жили, как правило, в достатке и на своих соседей смотрели свысока. Но на «мероприятие» с «Птицами» прийти согласились. Со стороны «Голодных» толпа тоже собралась не маленькая. Хотя «Птицы» союзников не приглашали, всё равно их было заметно больше. Так что первоначальный пыл «Голодных» немного угас. Они хотели и других соседей пригласить: «Хана» и «Комсу», тем более территориально встреча была назначена вблизи этих двух улиц, к которым и принадлежали группировки. Ещё можно было позвать «Греков», «Крестьян» и «Пожарников», которые тоже обитали недалеко. Старый Город, объединившись всеми своими мафиями, представлял бы весьма внушительную армию. Но «Голодным» не хватило времени на согласование «стрелы» со всеми соседями. Да и постоянные междоусобицы разъединили большую территорию на множество «микро-государств». А так как драка предполагалась не в формате «толпа на толпу», а десять на десять или меньше, что зависело от возможности «ринга», то и в общем объединении всех представителей Старого Города не было острой необходимости. Объединение трёх соседей нужно было только для сдерживания «Птиц» от возможных с их стороны провокаций и не дай Бог, агрессии всей их толпой.
На встречу со старшими «Голодными» для обсуждения условий проведения предстоящего мероприятия пошли Улукбеков, Пахомов и Антонов. Пономарёв, которого «Голодные» и их сторонники считали виновным во всех этих событиях, кроме всего прочего, был самым близким другом Улукбекова. Костя обязательно взял бы его с собой, будь он на месте. Но из-за вчерашнего происшествия с его старшим братом он совсем выпал из общественной жизни коллектива на неизвестный срок. Поэтому Улукбек взял с собой других людей. Так даже лучше получилось. Он мог бы взять с собой Пахома и Селёдкина, так как они внушали страх одним своим видом. Но нужно было ещё и разговаривать. А это очень хорошо умел Слава Антонов. Он обладал даром убеждения и запугивания противника своим тюремным жаргоном. В принципе, Улукбекову было бы достаточно пойти только с одним Антоновым. Но лучше было всё-таки идти группой из трёх человек и показать не только умение правильно базарить, но и свою силу. И, как ни крути, на эту роль лучше всего подходил Артур Пахомов. Получилась великолепная троица: «главарь», лучший из бойцов, как минимум по внешности, и дипломат-переговорщик, умеющий грамотно вырулить из любой трудной ситуации, даже когда сами не правы. Но в данном случае по всем критериям справедливость была на стороне «Птиц». Они защищали свои интересы, своих девчонок, когда агрессором выступил чужак, и уже наказали его за наглость. К тому же, этот «терпила» ещё и мусорам настучал, что, по блатным понятиям, было вообще неприемлемо. И «Птицам» вообще не нужно было ничего и никому доказывать, тем более своим заклятым врагам.
У «Голодных» на этот счёт были свои доводы. Даже если их представитель Игорев и был в чём-то неправ, то это ещё ничего не доказывает. Он-то не признаёт своей вины. Подумаешь, какую-то девку шмарой назвал. Даже если и так и он действительно был в чём-то неправ, уж слишком сильно его за это поломали. К тому же ещё ногами били, что, по понятиям, совсем нехорошо. Значит, неправильно поступили оппоненты. Это, во-первых. А во-вторых, совсем не по-пацански — толпой на одного. Так ещё и за заяву предъявляли там что-то. А он же с «сотрясом» был. Любой в таком состоянии мог бы сделать то же самое. За его избиение «Птицы» обязательно должны были ответить, то есть быть биты. Короче, правда у всех была своя. Но своим союзникам «Голодные» лишнего на всякий случай, конечно, не говорили.
«Голодные» и «Птицы» всегда враждовали между собой. А почему и из-за чего — сейчас уже вспомнить никто не мог. Это как вражда Америки и Советского Союза. При малейшем нарушении правил, границ или так называемых «красных линий», как, к примеру, такое жестокое избиение Игорева, вспыхивала новая стадия «тлеющего» конфликта, словно масло в огне. Это милиции представили дело так, что друзья Олега Игорева Вова Калачёв и Лёха Яновский якобы сами его избили. Но стороны-то прекрасно знали, что всё было по-другому. «Голодные» поняли, что Игорев сглупил, поддался на провокацию мента и написал заяву. Да даже не он написал. Сам он этого физически не мог сделать. А Вову Калача они сами уже за это наказали, довольно сильно спросив с него здоровьем. И сюда его естественно не взяли, чтобы предъявить за заяву было бы некому. Но бросать в беде Игорева, тем более на растерзание «Птицам», они не хотели, пусть он даже и был дважды неправ: реально оскорблял девушек на празднике, за что и был бит, а также написал заявление в милицию. Если бы Игорева избили бы кто-нибудь другие — не «Птицы», то, может, и приняли бы «Голодные» это как должное и не стали бы разворачивать «полномасштабную войну». Но «Птицам» прощать они не хотели и искренне желали отомстить за своего пострадавшего товарища. А «Птицы» возненавидели своих оппонентов за то, что те посмели маляву в «мусарню» накатать.

— Ну чё, подкладки мусорские, сейчас мы вас наказывать будем! — с надменной улыбкой и очень уверенно сказал Слава Антонов, подходя к центру «ринга».
— Ты кого, шняга позорная, «мусорами» назвал?! — вспылил Бобёр и хотел уже броситься на мелкого говорливого наглеца, но его удержали от эмоционального поступка двое приятелей — Яновский и Семёнов.
Сейчас и Витя вскипел, когда «обзывательство» коснулось его лично, хотя он был гораздо спокойнее своего друга Зеленова.
К центру «пятака» «Голодные» тоже подошли втроём. По неписаным правилам, появившимся давным-давно, на переговоры перед дракой приходили обычно в таком количестве.

Зеленов Паша — парень лет восемнадцати. О нём уже упоминалось раньше: это он рассказывал историю про Чуру возле гостиницы «Дружба» и был главным у «Голодных». Но сейчас он пребывал в весьма возбуждённом состоянии и был слишком эмоционален: Игорев был его каким-то родственником — двоюродным или троюродным братом. Этот фактор также играл значимую роль в том, что «Голодные» так отстаивали этого великовозрастного хулигана. Но вспыльчивость «главаря» была сейчас некстати. Поэтому вместо него на переговоры пришёл его близкий друг Витя Бобров — Бобёр. Были также Ян и Сашка Семёнов. Семёна взяли, так как он был профессиональным боксёром — кандидатом в мастера спорта, и это был весомый аргумент. А Яновского, потому что Лёша оказался очевидцем наказания Игорева «Птицами» и к тому же был чист, как лист бумаги, не замарав свою репутацию неприятной историей с заявлением. В отличие от Калача.

— А как вас ещё называть-то, если вы мусорами прикрываетесь? — снова съязвил Антонов.
Никто из соратников даже не пытался его хоть как-то одёрнуть, притормозить или убедить сбавить тон: все были с ним солидарны. И потом — они уже заранее обговорили предполагаемый сценарий предстоящих переговоров.
— Да ты бы сам в таком состоянии маляву нахерачил бы! — продолжал гнуть свою линию Бобёр. — Мусоров вообще не вмешивай! Гавр заяву забрал! Чё ты ещё, урод мелкий, предъявить можешь?

Бобёр был довольно сильным соперником, если ему когда-либо приходилось драться. Но по жизни не был злым или агрессивным. Сейчас же ему пришлось стать главным в своей бригаде и говорить с врагами за всех своих пацанов. А это обязывало быть жёстким и несгибаемым. Поэтому он и стал дерзким, подобно Зеленову. К тому же, теперь непосредственно к нему обратились, назвав его «мусором».

— Слышь! — грозно сдвинув рыжие брови, вступился Пахом. — За «урода мелкого» я ведь и перемкнуть могу!
— Без лыж, чувак! — спокойно ответил Семёнов, словно общаясь со своим другом на пляже, например, о газированной воде или о чём-то подобном. — Чем больше шкаф — тем громче падает! — глядя на Пахома снизу вверх, но весьма самоуверенно напомнил он старую поговорку. — Я ж ведь тоже перемкнуть могу!
— Давай, рыпнись! — оскалившись, зарычал «качок» Артур. — Всех щас тут похороним!
Он поднял кулаки и мотнул головой в сторону «птичьей» толпы.
— Да вы только толпой и можете! — вступил в диалог Яновский.
— А ты чё можешь, гавнюк? — снова приблатнённо загнусавил Славян Антонов. — Своего кента мусорского угомонить не мог, что пришлось его нашим пацанам усмирять! А где ваш Д’Артаньян Калач? Что-то я его не вижу здесь!
— Нету его! — выкатил глаза Бобёр.
— А зря! — так же сделал и Слава. — С него бы спросить надо за стукачка мусорского! И вообще, — теперь Антонов снова обратился к Яновскому, — это же он — козлина вас привёл к нам, а потом пришлось нам этого вашего Игорева уронить! Он же слов вообще не всасывает, урод! И вот это всё из-за Калача! И из-за тебя тоже, гнида! Мусора поганые!..
— Братва! — воскликнул Улукбеков, прервав нарастающие эмоции. — Давайте эмоции увернём маленько! — он показал, как на магнитофоне крутят ручку громкости на минимум. — И будем уже нужные вещи обсуждать.
— Никогда бы с вами, упырями, не согласился, но!.. — всё ещё злобно и выказывая своё презрение, начал говорить Бобёр. Он сделал небольшую паузу, оглядывая противников. — Но!.. — повторил Виктор и сделал несколько тяжёлых вздохов. — Но тут ты, «пернатый», прав. Нужно обсудить наши дела спокойно.
— Пацаны! — снова обратился Улукбек и к врагам, и к соратникам, выслушав оппонента. — Будете здесь возбухать, — предупредил он, погрозив пальцем противникам, — мы же в натуре всех вас тут в асфальт укатаем.
Пахом надменно ухмылялся, а Антонов недовольно что-то бурчал себе под нос.
— Ладно! Чё тут обсуждать-то?! — теперь уже деловито начал говорить Бобров. — Десять на десять! До «жопы»! Давай семьдесят пятый год ставим!
— Ну, вот это другой базар, — высказал Пахом своё одобрение. — Ваша та сторона, — он показал в сторону «Голодных», — две стороны квадрата, — уточнил он, «обрисовав» по воздуху границы. — Наша — эта, — так же «нарисовал» на воздухе две другие стороны. — Зрители ближе пяти метров к площадке не подходят. На наши стороны тоже не заходить! Иначе вам всем кабзда! — всё так же пренебрежительно улыбаясь, подытожил Артур и протянул свою ладонь временному «главарю» «Голодных».
— За полем не драться! — вставил Саша Семёнов. — Вышел — твои проблемы! Твой противник может переключиться на другого.
Все покивали, одобряя эти условия.
Бобров, поддерживая статус презрения к противной стороне, не стал пожимать руку Пахомову, а жестом предложил просто стукнуться кулаками. Пахом сжал кулак и ударил по его кулаку. Все остальные тоже приняли данное предложение и соприкоснулись кулаками в знак одобрения.
Переговорщики разошлись к своим «войскам» и стали доводить до «личного состава» принятое решение.
Бойцы стали готовиться к поединку.

— Голый торс, пацаны! — скомандовал Пахомов. — Чтобы не перепутать своих! А то места очень мало. Надо было шесть на шесть или даже пять на пять, — сказал он Улукбеку.
— Да ладно, — сморщился Костя. — Нормас. Ща мы их жахнем!

«Голодные» подготовились быстрее и, разминаясь, уже вышли к кромке «пятака». Среди бойцов в стенке мелькнули Мартын и Мэтр из группы грабителей. Спустя пару минут и «птичьи воины» подошли к своему краю «ринга». Рядом с шеренгами стояли по два секунданта и подбадривали своих бойцов.

Вдруг со стороны парка, на возвышенности, там, где недавно находилось «птичье войско», появился жёлтый уазик и коротко посигналил сиреной.

— Мусора-а-а! — прокричал кто-то.

Мгновенно все ринулись в разные стороны. Бойцы, уже готовые к началу поединка, стали расхватывать свою одежду и, на ходу накидывая на себя шмотки, тоже драпали с места несостоявшегося происшествия.
Народу было очень много, но ребята быстро растворились в зелени парка. Милиционерам никого задержать не удалось. А может, не очень-то и хотелось. Но цель тем не менее всё равно была достигнута: мероприятие сорвано, а значит беспорядки пресечены в зародыше.


***


Наступила среда, восьмое августа.
На площадке у подъезда собирался народ. Все молча кивали, приветствуя друг друга, а мужчины уважительно ещё и пожимали друг другу руки. Почти у всех были цветы. Почти у всех — гвоздики. Почти у всех — по две штуки. Мальчонка и девочка проворно вынесли из подъезда две табуретки и поставили их по одной линии — одну ближе к подъезду, вторую чуть дальше. Вслед за детьми вышел седоватый худой мужчина с мрачным видом. Он нервно закурил, кивая всем собравшимся в ответ на их приветствия. Многие, особенно женщины, понимающе, со скорбными лицами и сочувственно, кивали ему и покачивали головами, прикладывая руки к груди. Детки, оставив свои ноши, подбежали к нему и обняли. Мужчина тоже обнял их и, успокаивая, легонько похлопывал по плечам. На асфальте вокруг были разбросаны еловые ветки. Неслышно подошёл оркестр. Один из музыкантов, видимо, их старший, отделился от остальных и направился к мужчине с детьми.
— Здравствуйте. Извините, не вы Пётр? — спросил он. — Соболезную.
— А! Здравствуйте. Спасибо. Нет, не я. Я — Павел. Петя там, — он кивнул затылком на подъезд за спиной. — Сейчас они уже выходят. Не волнуйтесь, мы с вами на кладбище рассчитаемся.
Они крепко пожали друг другу руки.
— Иван! — представился музыкант. — Да нет! Что вы? — запротестовал он. — Я не из-за этого! Я соболезнования выразить. Умерший-то, знаю, парень молодой был — жить и жить! Но мы, как говорится, предполагаем, а Бог располагает!
— Да и не говорите! — отмахнулся седоватый. — Курите? — спросил он. — Угощайтесь!
Седой угостил маэстро сигаретой и дал прикурить.
— Мы вон, — он показал взглядом на своих крепко прижавшихся к нему деток, — в мае только третьего родили. Моя супруга — сестра Мишкиной матери. Ну этого… племянника Мишки — погибшего. Родители-то Мишкины вообще себе места не находят.
— Да уж… — выдохнул оркестрант.
Они немного постояли молча, пуская дым.
Простите, полюбопытствую немного, — снова обратился музыкант. — Я слыхал, что он вроде десантником был? Афган-то вроде всё уже, закончился. А что случилось-то, если не секрет?
— Да-ах… — горестно вздохнул седой. — На мотоцикле разбился! В мирное-то время!
— Да уж… — повторил музыкант и понимающе покивал. — Ладно. Извините, если что! Держитесь! Крепости духа вам и, главное, — родителям! Горе. Ужас, конечно! Что тут попишешь? Ещё раз — мои соболезнования!
Музыкант протянул мужчине открытую ладонь, они снова крепко пожали друг другу руки, и музыкант ушёл обратно к своим.
Народу собиралось всё больше.
Через некоторое время из подъезда стали выходить люди. Потом вышел мужчина с широкой блестящей лысиной и с узкой полоской седых кудрявых волос вокруг неё. Он придержал дверь, а за ним появились две женщины в траурных кружевных платках на головах.
— Петь, — обратился к нему седой, — там вон оркестр подошёл. Тебе соболезнования передали и пожелали крепости духа.
— А. Ага. Спасибо, Паш, — угрюмо покивал лысый.

Одной из этих женщин была Наталья — мама двоих ребятишек, что выносили табуретки. Она была с длинными тёмными волосами, грудастая, фигуристая, статная и с ярко накрашенными толстыми губами. Вторая — Елена — некогда миловидная блондинка, приходившаяся брюнетке старшей сестрой. Но сейчас она выглядела очень плохо, еле шла, и Наталья вела её под руки. Елена была в расстроенных чувствах, зарёванная, с опухшими веками и тёмными кругами под глазами. Она всё время всхлипывала и завывала что-то невнятное, прикрывая носовым платком свой рот. Слёз у неё уже не было. Наталья обнимала сестру, пытаясь хоть как-то её утешить. За женщинами, громко цокая шпильками, вышла заплаканная высокая красавица, тоже в чёрном кружевном платке. Она была одета в обтягивающее чёрное атласное платье чуть выше колен. За красоткой вышел Дима Пономарёв со своей Рыжей Бестией. Она подвязала волосы чёрной кружевной полоской ткани. Рыжая вела Диму под руку, постоянно подсказывая ему про ступеньки и пороги. На нём не было лица. Он пребывал в прострации. Смотрел пустыми глазами куда-то вдаль. Казалось, что Пономарь-младший не понимает, где он и что происходит вокруг. Потеря старшего брата — его защитника, опоры и поддержки по жизни, примера для подражания во всём — была для него невосполнимой утратой и потрясла его до глубины души. Он потерял свою путеводную звезду в жизни. Хоронить ребёнка для родителей — это самое большое горе, которое только может быть на свете, но для Дмитрия, такого ещё юного, неопытного и не окрепшего морально, эта трагедия оказалась ничуть не меньшим, а то и ещё большим горем, чем для его родителей.
К подъезду подъехал жёлтый «кругленький» пазик. С шипением открылись двери салона. Через свою дверь вышел водитель, открыл заднюю дверцу и, встав рядом, закурил. У открытого люка сразу же столпились молодые ребята. Все стали заглядывать внутрь. От них отделились Улукбеков и Кислицын, которые зашли в автобус. Они стали выталкивать гроб в открытый задний люк. Столпившиеся у него подхватили гроб на руки. Кто-то из старичков и старушек стали подсказывать, как лучше взяться, как правильно нести — нужно было ногами вперёд, как развернуться, как и куда поставить. С трудом ребята смогли дотащить тяжёлую ношу и установить на подготовленные табуретки. Улукбеков и Кислицын вынесли из автобуса обитую кроваво-красным атласом крышку, рёбра которой украшали чёрные кружевные оборки, и поставили её у дверей в подъезд, а сами протолкнулись поближе к гробу.
Началась заунывная панихида. Очень многие из взрослых поочерёдно говорили скорбные речи и выражали соболезнования родственникам. Рассказывали, кем для них лично, да и вообще для всех был Михаил Пономарёв. Как он старался всем помогать, даже порой в ущерб себе самому. Что эта трагедия унесла одного из лучших представителей новой советской молодёжи. Позже подключились и молодые ребята. Говорили поменьше и поскромнее. Но всё же старались выразить словами всю боль своей души.
Кто-то тихо переговаривался.
— Как будто бы спит, да? — говорила какая-то девушка своей подруге.
— Какой ужас! Просто не верится! — сокрушались одни.
— Такой молодой! Горе-то какое! — вздыхали вторые.
— Такой парень! Бедные родители… — шептали третьи.

Панихида закончилась. Множество молодых людей изъявили желание нести гроб. Каждый из тех, кто знал усопшего, считали, что, проводив его в последний путь, тем самым отдадут последнюю почесть своему товарищу. И, кроме того, поучаствовав в переноске гроба, они помогут родственникам, которым, и так душевно безмерно тяжело. Да ещё и им самим, как выяснилось, нести гроб, по каким-то преданиям нельзя. Сразу же, как только гроб был поднят на руки, оркестр грянул заунывный похоронный марш. Желающих нести было слишком много. Многим парням не хватило места, чтобы хотя бы одной рукой прикоснуться к гробу при переноске. Те, кто нёс гроб, постоянно сменяли друг друга. И не потому, что гроб с усопшим был неимоверно тяжёлым, хотя Пономарь-старший и был очень высоким, крепким, и весил более ста килограммов, дело было в чувстве долга и желании отдать последнюю дань покойному.
Кто-то из старичков попросил двоих ребят, которые остались пока что не у дел, понести крышку. Те моментально, с каким-то рвением и проявляя старание, подхватили стоящую на крыльце крышку и понесли её вслед за гробом.
Автобус, что привёз покойника из морга, стоял на углу дома, метрах в ста от подъезда.
Гроб снова загрузили в задний люк. В автобусе его принимал Улукбеков. Всё время, пока шла панихида, он был мрачен, но вполне спокоен. Особых внутренних переживаний не испытывал. Понимал, что их старший товарищ, хороший человек, ушёл, и это изменить нельзя. Он принимал это как данность: кто-то постоянно уходит из жизни. Сколько десантников за восьмидесятые схоронили! Он присутствовал на нескольких таких похоронах. Да и на других бывал. И даже привык к подобным мероприятиям.
Гроб в автобус подавали головой вперёд. При погрузке сильно его толкнули. Тело Михаила Пономарёва качнулось на своём ложе, голова дёрнулась. У Константина Улукбекова как будто что-то оборвалось внутри, и там внезапно образовалась пустота. Он словно неожиданно оказался над глубокой пропастью. Его зашатало и, чтобы не упасть, он уселся на пол. Появилось чувство если не страха, то как минимум — тревоги. Константин вдруг осознал, что лицо этого человека, лежащего на «постели» из белого шёлка, он видит сейчас в последний раз. Чувство страха сменилось чувством сильнейшей обиды. К горлу подкатил ком. На глаза навернулись слёзы.
«Да капец! — подумал он, пряча от всех свои взмокшие глаза. — Слёз ещё не хватало. Соберись, тряпка! Только бы по щекам не потекли! Стыдобища же!»

Всех присутствующих автобус никак не мог вместить. Благо что до кладбища было недалеко, и многие, особенно молодёжь, пошли пешком. Так же пешком пошли и оркестранты, хотя им было положено ехать на транспорте. Но они проявили благодушие и не стали занимать половину мест.

Основная масса людей подтягивалась к главным воротам кладбища. Автобус уже стоял там.

— Ну, чего, парни, давайте доставайте! — сказал седой Павел собравшейся возле автобуса молодёжи.
Ребята столпились у уже открытого заднего люка.
Гроб снова облепили множество парней и подняли его на плечи. Снова грянул оркестр похоронным маршем. Снова за гробом понесли крышку. Снова послышались рыдания.

Почти у самого входа на одной из могил стоял большой чёрный обелиск, похожий на арку, которая была установлена на небольшом кургане. Надгробие представляло собой плиту чёрного мрамора, поставленную «на попа» и закруглённую сверху. Под сводом этой «арки» было круглое углубление, размером с большую тарелку, походившее на оттиск сургучной печати с силуэтом головы в профиль. Плита сверху донизу, по оси, словно молнией, была рассечена вертикальной трещиной. А ближе к низу, в этой трещине — установлен камень уже из коричневого мрамора в виде какой-то вертикальной капсулы или коробочки с фасками. Словно эта капсула упала с большой высоты и, врезавшись в вершину плиты, пробила её насквозь и застряла в нижней её части. А на этой капсуле красовалась подкрашенная золотистой краской латинская буква «U». Надгробная надпись гласила, что здесь покоится Герой Советского Союза, заслуженный лётчик-испытатель Грищенко Анатолий Демьянович.

— Видишь «у» английскую? — спросил Кислицын Улукбекова.
— Угу, — ответил тот.
— Знаешь, что это значит?
— Не-а, — отрицательно покачал головой Улукбек.
— Это обозначает «уран», — поведал Кислый. — Радиация. Этот чувак, я читал в газете, в Чернобыле на вертолёте летал. Получил большую дозу облучения.

Процессия шла долго. Спускались вниз по длинной прямой аллее. Дошли почти до самых тыльных ворот. Аллея заканчивалась большой площадью, в центре которой стоял огромный памятник, в виде падающего набок солдата Великой Отечественной войны в распахнутой шинели, держащего в руках направленный стволом вверх автомат ППШ. Мемориал символизировал подвиг и героическую гибель неизвестного солдата за свою Советскую Родину. Утром второго августа возле этого памятника Миша Пономарёв с сотоварищами слушали поздравления с Днём ВДВ и наблюдали автоматный салют. Повернули направо. Обошли мемориал. Потом ещё немного прошли вдоль забора, в глубину заросшего высокими деревьями кладбища, и подошли к двум расположенным рядом свежевырытым могилам — для двух мотоциклистов-десантников. Возле первой могилы стояли люди, гроб уже заколачивали. Рыдала пожилая женщина.
Снова гроб Миши Пономарёва установили на две табуретки. Снова речи. Снова плач.

После окончания всех церемоний остались два свежих холма, усыпанных цветами, два православных деревянных креста, да две фотографии молодых, здоровых, бравых, в голубых беретах парней. Оба не сдались. Оба упокоились…