Наровчатские зори

                Часть третья               
                II

     Утром Нюра пришла с дежурства и завалилась спать, а Соня с дочкой опять пошла в гости, на этот раз к своему крестному Ивану Федоровичу Осину, который еще перед войной переехал из Орска в Миасс, купил жилище в центре города на улице Феди Горелова, недалеко от базара. Это был обычный мещанский дом, каких немало в старом городе: приземистое строение в два этажа, три окна снизу и три сверху, сбоку крыльцо парадного входа, вышедшего из пользования, рядом калитка и ворота во двор.
     Соня дернула веревочку щеколды, и они вошли в небольшой двор, затем через боковую дверь в прихожую, переходящую в кухню. Вот и встретились!
     – Ух, ты! Гости на порог – счастье в дом, – увидев племянницу, обрадовался Иван Федорович.
     Он, несомненно, любил свою крестницу, сироту Сошку, как называл ее, она с детских лет напоминала ему собственную дочку.
     …Когда был молодым, жил в деревне Азарапино, Марья Егоровна рождала ему  детей, но они умирали в раннем детстве от болезней: лечить их было некому. Дочку трехлетнюю он очень уж любил.
     – Танечек мой ненаглядный! – миловал, бывало, он доченьку, и она ластилась к нему, не отходила ни на шаг.
     Жили они в старой избе, крытой соломой, даже с потолка труха сыпалась. Решил Иван подремонтировать потолок, взял топор, гвозди, залез на табуретку, стал прибивать.
     Вдруг топор вырвался из его руки и упал вниз… прямо на голову вертящейся рядом девочки. Ужас!
     – Свою дочь зарубил, окаянный! – кричала в беспамятстве Марья Егоровна. – Господи, за что такое наказание?!
     А Иван Федорович чуть сам жизни не лишился от чрезмерного горя и отчаяния, впору хоть петлю на шею, жить не хотелось на свете…
     Эта трагедия настолько его подкосила, что он стал непомерно набожным, желая отмолить свой грех, который камнем давил его сердце, потому день и ночь жужжала его швейная машинка с небольшими перерывами, давая ему возможность утопить свое горе в работе.
     Сколько лет Соня не видела крестного? Более десяти… Как же она соскучилась по дорогому, словно отцу родному!
     Иван Федорович и Марья Егоровна засуетились: гостей положено угощать. Пока хозяйка готовила на стол, хозяин повел Соню показывать свой сад, размером около двух соток. За домом цвели яблони, над которыми жужжали пчелы, а у забора стоял их улей.
     – Хорошо у вас, как в раю! – с восхищением сказала Соня, чем очень обрадовала спутника.
     – Идите-ка в дом! – позвала их Марья Егоровна. – Садитесь рядком да поговорим ладком.
     – Поедим, что Господь послал, – дополнил хозяин дома, помолившись на икону в углу, а хозяйка посадила рядом с собой Верочку и подкладывала ей в тарелку кашу и картошку.
     – А где же ваш Володя? – спросила Соня.
     – Сынок у нас в армии служит, – ответил ей крестный. – Далеко на Украине, в Житомере, а какое там «жито мерит», нам неведомо, редко письма пишет. Думали, не возьмут его, ведь в малолетстве Володичка повредил глаз: затолкнул себе в ухо колосок пшеницы али ржи, вот колючие остья засели так, что пришлось доктору потрудиться, еле вытащил их. Но все-таки задело нерв! Глаз-то навсегда у него остался косоватым. Слава Богу, что хоть так вот обошлось, пра-а…
     – А что с Николаем, моим племянником? – обратилась Марья Егоровна к Соне.
     – Ни слуху, ни духу, – ответила она. – Мой муж объелся груш… Потом расскажу вам.
     – Да, с Николаем вам, видно, не судьба, война вас разлучила. Хоть он мне и племянник, но я его не одобряю… Что ж ты, Сонюшка, будешь делать дальше, как жить, где работать? – участливо спросила Марья Егоровна, поглаживая по головке прильнувшую к ней Верочку.
     – Да я с завербованными приехала. Придется мне устраиваться на «одиннадцатый завод», хотя и не вербовалась, вольная…
     – Вот оказия: в городе женской работы мало, зато мужской полно, теперя даже бабы в мужицкую упряжку впрягаются, делать нечего: жить как-то надо. Но ты, Сошка, не торопись тяжелый хомут на шею надевать, силенка-то у тебя, што у гусенка, – наставлял Иван Федорович свою племянницу, сидящую рядом с ним, и потихоньку положил ей в карман немного денег.
     Соня благодарно кивнула ему и спросила:
     – Крестный, а от сестры моей старшей что-нибудь слышно? Как живет Фима? Она на двадцать лет ведь старше меня. Ты, должно быть, помнишь ее…
     – А как же! Переписку с ней не теряем, далеко живет, на краю света, город Владивосток. Ее, мою голубушку, помню с измальства, перед началом двадцатого века она народилася, когда жили мы все в Азарапине. Изба была старая, тесная, печка топилась по-черному, и от постоянного смрада першило в горле, болела голова. Считай, четыре семьи вместе жили. Отец Федор с матерью нашей и сестрой моей Васютой – это раз. Брат мой Нил с Евдокией и детьми – это два. Еще семья брата Зиновия с женой Настей – вот те три, а четвертые – мы с Марьюшкой, вот тах-то, пра-а… Отец Федор был шибко строгий, даже грубый, да тут волком взвоешь, када в избе такой ералаш! Помню, слезает он, бывало, с печки – ногой ступить некуда, кругом малые внуки мельтешат. «Дорогу, поганки!» – кричал он, бывало, и всех щелкал, если подворачивались под руку. Но внуков своих малых по голосам всех узнавал. Ночью, бывало, кричит снохе: «Настька! Вставай, твой горланит!». А Фима в шесть годков от роду уже ходила на барское поле, носила брата Мишку матери, чтоб она своего младенца грудью покормила. Бабушка привязывала Фимушке на спину ребеночка, и она таскала три раза в день. Семьи трех сыновей росли, и отец Федор стал с ними ссориться. Изба-то не резиновая, шутка ли! Да ранней весной у порога еще колготилися новорожденные овечки, аль теленок. Ушел я с Марьей в землянуху, крытую трухлявой соломой, с потолка сыпалось… Танечек, детка моя ненаглядная, из-за тово погибнула, пра-а… Да что уж теперь горевать: бог дал, бог и взял. Фимушку, племянницу, уж как я полюбил. Бывало, с базара привезу ей подарки, она радуется, ластится ко мне, а подружка Ганька, дочь Аксюточки, сестры Евдокии, вот как уж завидует. Умерла она, Ганька-то, в шестнадцать лет от туберкулеза, а Фима, слава богу, тиф перенесла в четырнадцать лет, две недели была без сознания. Тебя, Сошка, и на свете еще не было. И вот как оно вышло: не совсем Фимушка окрепла, а пошла работать на барское поле, так помещица Ираида повелела, грех ведь ослушаться. Бедняжка Фима чуть поработала и свалилася на земельку-то холодную, а сколь пролежала – неведомо, но осложненье на ушки схлопотала, криком, голубушка моя, кричала, вот как уши у нее болели, пра-а… А это тебе адрес, Сошка, пиши Фиме, она обо всем обскажет.
     Время приближалось к вечеру, Соня засобиралась уходить.
     – Навещайте нас почаще, – напутствовала их Марья Егоровна. – Скучновато нам одним-то.
     – Ну, с богом! Будь, Сошка, здорова, не унывай! Помни: глупый киснет, а умный все промыслит, – наставлял Иван Федорович на прощанье.
     Вера шла по улицам и, как всегда, подпрыгивала. Она никак не могла ходить просто шагом.
     – Почему ты не идешь, а скачешь, козленок мой? – поинтересовалась Соня.
     – Потому что в голове у меня кто-то поет, – откликнулась дочка.

(продолжение следует)