Психология моего творчества

1.07.86. Здравствуй, моя Лялечка.
Ты просишь написать о моём быте. Но он настолько противен мне, что рука не подымается это описывать. Редкие новые впечатления немного добавляют к моему чрезмерному уже опыту такого рода. Жизнь моя здесь останавливается, я как будто сомнамбула, без истинных мыслей и чувств. Только иногда удаётся вырваться из дурного круговращения, но не всегда хватает времени, чтобы отдышаться и войти в свой заветный душевный ритм. Только и мечтаю, чтобы оказаться среди вас и со своими созданиями.
Посылаю тебе рефлексию на тему «Психология моего творчества, которая глубже гносеологии».
 Опыт жизни откладывает в душе слои, которые ощущаются как тяжесть базальтового основания, как нерасчленённая подвигающая целостность.
В какое-то мгновение эта масса приходит в движение, глубоко внутри ощущаешь будоражащее ритмическое волнение, некий глубинный зов-звук («заноза» Мандельштама). Пока он только проявляется как некое душевное беспокойство и отзывается на внешние впечатления каким-то эхом или головокружением от качания маятника тяжести-смысла.
Невнятное звучание становится постепенно всё более ощутимым и явственным. В какой-то момент оно пробивается ярким образом или отдельным словом, словами, которые складываются в текст. По видимости вызывает его какое-нибудь внешнее событие, достаточно случайное. Но это только акт-игла, совершающий прокол в сознании, и не вмещающееся уже в глубинах, начинает изливаться наружу. Это может быть и чей-нибудь вопрос, ответ на который готов, но который задавать самому в голову не приходило. Очевидно, нарождающийся смысл воплощается в том материале, который оказывается «под рукой» в данный момент. Но случайность «подвернувшейся» материи опыта не следует преувеличивать. В экзистенциальных глубинах смысл уже при рождении соединён с материей своего воплощения, ибо одно отражает другое, ведёт и выстраивает его. Их случайная «встреча» как бы уже подготовлена глубинно. Этим и объясняется постоянное «совпадение» «готовой» мысли и той проблемы, для решения которой эта мысль необходима и своевременна.
Но всё это прояснится только впоследствии. Пока же возникает неодолимое побуждение записать нечто ещё непонятое. Образы-формулировки могут прийти в самое неподходящее время, иногда в первые мгновения сна. Взыскуемое кажется совершенно безотносительным ко всему происходящему и бескорыстным самим по себе. Этот ранний этап очень ответственен. Ибо если так и не найдется «манжетка», на которой наскоро нацарапаешь что-то, то смысл может, не воплотившись — уйти. Здесь впервые встречаешься с творческой мукой. Хитрый разум хочет поставить точку после каждого куска. Но неутихающее внутреннее волнение заставляет через силу вновь и вновь концентрировать внимание на неизъяснимой глубине и выводить из её тьмы новые неоформленные образы.
Постепенно оказывается, что всё высказанное — фрагменты некоего предощущаемого целого. Первый абрис смысла обрывочен, линия образа пунктирна. Текст остр, но малоупорядочен, всплески ясности чередуются с унылой массой непроработанного. На этом этапе главное — сосредоточиться на выведении на свет как можно большего объёма образов. Торопливое стремление начать лепить из них единство может прикрыть источник. Поэтому я стараюсь довериться бескорыстию фонтанирующей интуиции и наносить мазки бессвязных образов, пока она не иссякнет, отказываясь от изначальной упорядоченности текста. Здесь я стараюсь петь, как поётся. По большей части этот этап сопровождается неописуемой радостью открытия, ощущением свежести взгляда и подхода.
Затем наступает самый трудный период творческого рождения. Когда через какое-то время соединяешь разрозненные куски, то перед лицом предощущаемого единства всё это оказывается только сырой глиной, которую ещё долго нужно месить. Очевидно, внутренний образ, продолжая зреть, только сейчас начинает адекватно воплощаться в созданной им же материи. Он принуждает к тяжёлому ворочанию неоформленных глыб. В отличие от предыдущих и последующих этапов — этот труден мучительно, безрадостно. Всё любовно созданное до сих пор оказывается только неоформленной массой, которую нужно упорно мять, перемещать, расчленять и упорядочивать в соответствии с внутренним образом, который пока ещё втайне. Но он остро повелительно ощущается и заставляет двигаться наперекор нарастающему сопротивлению материала и вопреки усталой ленности. Голова раскалывается от невозможности охватить огромные сферы. Иной раз такое ощущение, что упрямо упёрся лбом в неподатливую стену. От тяжести и отчаяния хочется взвыть. Иногда я ловлю себя на том, что издаю стоны и вопли, или застаю себя с гримасами бегающим по комнате и махающим руками.
Если это напряжение выдержать и если преодолеть эту муку, не ослабляя творческого напора (а это не обязательно должно удастся), то из тьмы небытия постепенно выплывает неожиданное гармоничное создание — стройное, прекрасное, радующее, потрясающее своей грандиозностью и пропорциями создателя, то бишь, меня. Здесь вслед за Пушкиным хочется воскликнуть: «Ай, да я».  Настроение упоённое. Такое впечатление, что мучительный подъём вдруг оборвался светлым необозримым пространством, и ты в нём паришь.
Это упоение острое, но непродолжительное. Через какое-то время краски твоего детища начинают линять в собственных глазах. Проступают несуразности и пустоты, обрывы и невнятности. Здесь приходится знакомиться с чувством разочарования и творческого самонеудовлетворения. Но я продолжаю любить своё поникшее создание и преданно его лелею. В какой-то момент перечитывания накатывает новая волна упоительной лепки. Всё становится очевидней. Из пунктирных точек прорастают целостные куски, которые как-то ловко сопрягаются друг с другом. Зияющие раньше пустоты вдруг оказываются готовыми окнами для готовых же смыслов, взятых, казалось бы, со стороны. Текст наполняется приписками и цитатами. Этот период приятен во всех отношениях. Здесь не перестаешь удивляться всеобщей гармонии бытия, которая отразилась и в этой капле. Текст долго, но приятно шлифуется. Очевидно, из-за мук предшествующего трудно избавиться от обнаруживающихся повторений, либо лишних деталей. Их стараюсь не выбросить, а сложить в запасники.
Внутреннее волнение, наполняя и шлифуя воплощение образа, постепенно иссякает. Когда я возвращаюсь через время к законченной работе, сначала меня досаждает невозможность вставок, которые, кажется, именно сейчас оказались бы очень кстати. Хочется крикнуть редактору, издателю или кому-то там: погодите, не запускайте вещь, вот это очень необходимое дополнение.
По прошествии времени уже режут слух явные огрубелости и ошибки, мелкие, как правило, но досадные. Вместе с тем удивляюсь: как это «уже тогда» я всё так понимал, хотя и не подозревал этого.
В общем, с того момента, когда обрёл себя, я не знаю радикальных заблуждений или смены позиции. Я остро чувствую, что иду всё далее в нужном направлении, и меня удовлетворяет новизной каждый этап этого пути. Это ещё раз убеждает быть верным только себе, только голосу своего гения. (В частности, и потому, что большая масса мировой философии достойна только того, чтобы её опровергать или ей оппонировать. Но зачем? Не лучше ли эти блуждания разума использовать в качестве вех путей ложных, а значит косвенных указателей истинных направлений поисков? Но если в чём-то открылась истина, не лучше ли не пережевывать жвачку, а идти своим путём?)
 К этому могу добавить, что я не знаю периодов отсутствия вдохновения. Мешают мне работать причины только внешнего порядка.
Ну и, если интересно, то такая деталь: люблю писать чёрным по большому листу ручкой с хорошим тонким (чёрным) шариком. Испытываю при этом овладении белым пространством какое-то эстетическое наслаждение. Бисер каракуль своих не неприятен при этом.
Вот и всё, моя радость. Сил не хватает на работу, вот и приходится довольствоваться воспоминаниями о том, как я работал в лучшие свои времена.
Грустно и безысходно, ибо не вижу избавления от этой шабашной мертвечины.
Ну, дай Бог силы, выдюжим.
Целую, моя Лялечка, мой нежный спасительный друг. Твой Витя.
P.S. Это позиция не субъективного психологизма, а личностного онтологизма, или персонализма в гносеологии. Философы познают не теми путям и способами, какие они пытаются продемонстрировать в разнообразных теориях познания, и которые, по сути, являются объективированными покрывалами, скрывающими интимный духовный опыт. Многим эта самозащита необходима, мне же нет в ней нужды. Всякая философская позиция — это, прежде всего плод личной судьбы, и именно в этом качестве она наиболее служит Единой Истине, именно персоналистичностью она ценна более всего, а не претензией на окончательную абсолютную истину. Многие философы пытались доказать, что их-то путь наиболее объективен и общеобязателен. И мы видим, что из этого получилось много философских несуразностей. Потуги на полную объективность бессмысленны, ибо объективность не нужно доказывать, она сама о себе свидетельствует, прежде всего и наиболее полно — в опыте личной духовной судьбы. Но и рефлексией самооправдания я не занимаюсь, то есть, не хочу распространяться на тему, что же я философски делаю, объективное или субъективное это имеет значение. Я живу и предлагаю плоды этой жизни. Кому-то они могут оказаться интересными и полезными, могут иметь некую объективную ценность, что мне тоже любопытно, но человечески, а не творчески. Не притязать, а делать.