Мы едем к тебе. Глава 1

(Все иллюстрации ко всем главам сгенерированы нейросетью.)

В юности я жила с папой и мамой в двухэтажном доме среди яблоневых садов. Почти каждый август мы собирали большой урожай.
Мой папа был художник, но также понимал кое-что в технике и являлся в ее области тоже весьма творческой личностью. Мама рассказывала, что когда я еще, совсем маленькая, ездила в колясочке-колыбельке, папа придумал нечто простое и гениальное. Он привязывал к моей колесной колыбели ремешок для штанов и – вдвойне облегчал работу по качанию меня. Только тянул к себе за ремень, а обратно моя колыбелька качалась своим весом. Папа же сидел рядом на садовой скамейке или табуретке, курил любимую душистую трубку, забавно ее грызя, а свободной рукой мог даже набрасывать какие-нибудь эскизы.
Папа всегда всё машинально зарисовывал. Носил с собой в карманах кучу пергаментов, блокнотов, перо и карандаш. Смотрит на деревья в саду – возьмет да набрасывает себе яблоню и радуется. Потом приезжал обозреть окрестности губернатор и выступал, стоя над садами на огражденной площадке поднятой лестницы пожарной машины. Он вещал в прикрепленный к площадке же мегафон. Папа вместе со всеми слушал его, а пером машинально, штрих за штрихом, деловито набрасывал на бумажке – губернатора – высоко, над пожарной машиной.
А для сбора яблок папа изобрел специальный маленький лифт. Он был устроен в виде поднятой к небу длинной доски, через привинченный маленький блок на вершине которой проходила крепкая веревка с привязанными к ней двумя большими металлическими кру;жками или кастрюльками. Мы с мамой, греясь на солнышке, в шелковых пеньюарах, стояли на верхних ступеньках двух стремянок, а между нами находился этот самый лифт. Когда в верхнюю кружку мы кидали достаточно яблок, она своим весом опускалась вниз, а вверх, автоматически, поднималась другая. Внизу папа довольно разгружал опустившуюся кружку и ждал следующую.
Из яблок мы варили в саду варенье в котле, переоборудованном из большого тигля. Также делали сидр – для чего я или мама набивали яблочным суслом крупную бутыль, а сверху надевали сдутый резиновый праздничный шарик. Бутыли убирались в погребок, и оставалось только ждать, когда шарики над ними надуются, аж готовые взлететь, а потом – опять спустятся.
Я очень любила папу. Мы часто сидели с ним рядышком ввечеру на садовой скамеечке, наслаждались приятной прохладой. Смотрели на раскинувшиеся вокруг яблоневые лесопарки, с одной стороны таинственно темные, а с другой – немного освещенные разлитым заревом свечей Яблочкова. У папы была длинная приятная шелковистая борода. Мы говорили за жизнь, он грыз свою трубку, а я, под стать ему, грызла или лизала леденцового петушка на палочке. Иногда вдруг далеко за садами включался, погромыхивая и похолаживая спины, какой-то дизельный двигатель. Он подолгу тарахтел, разливаясь по округе волнами эха. И папа говорил, что его источник никуда не едет, а, судя по звуку, находится неподвижно в некоем не видном нам отсюда месте. Но зачем он включался и кто его запускал?
Проснувшись утром, папа потягивался, а затем, сбежав с крыльца, зачастую стихийно прокатывался по садовой дорожке «колесом» или делал стойку на руках, упершись ногами в какую-нибудь крепкую яблоню. Мама в это время варила сладкую манную кашу приятной гущины или готовила из бродильных молочных продуктов мороженое, которое подавала в серебряных вазочках мне и папуле.
После завтрака папа любил поработать под солнечными лучами, в тени ветвей. Он устанавливал мольберт, воткнув его в мягкий дерн тремя острыми ножками.
Я украдкой смотрела, как он рисует. Держа в левой руке палитру, а в правой кисточку, он так и приплясывал вдохновенно у мольберта, явно влюбленный в себя, свою работу и ласковый мир вокруг. Иногда он даже напевал, потому что, наверное, пела душа.
Набрасывая пейзаж с цветами – с желтыми крупными лепестками как бы двух слоев, с более яркой «сердцевиной» и – на высоких крепких сочно-зеленых стеблях, папа выводил приятным баритоном, стихийно дирижируя кистью и движениями собственной головы:
         – Я художник! Й-а художник, я худо-о-жни-ик!..
         Потом папа рисовал уже меньше, но часто садился на мопед и уезжал в город, в издательский дом, где теперь заведовал оформительским отделом.
А затем идиллию нашего сада прервали сообщения репродукторов о военных конфликтах с варварами Юго-Восточных островов. Я переживала, «болела» за солдат, отправляющихся туда. Я знала от мамы, что наш флот крепок, но слышала также, что варвары любят идти на абордаж.
Потом снова высоко над садом подняли мэра с мегафоном на одной из пожарных машин, а на другой, на такой же высоте, сидел на площадке шестифутовый волосач в каске, олицетворяющий собой войну.
И тогда стали закрыты для больших колонн, караванов и полетов дирижаблей и юго-западные области, после ряда локальных конфликтов. Если в свое время в таежных землях Ягли тамошнему монарху удалось удержать ту автономию, где центром был скальный город, а мужчины ходили в клетчатых пончо; то у наших не получилось добиться понимания с тем далеким краем, где в свое время началась история освоения земель Рута и Испак.
Локальные конфликты во многом прервало начало странного явления в атмосфере. Ученые на своих вышках и главное – в специальном наблюдательном подвале села Радапог синхронно засекли изменение магнитного фона в тропосфере.
Что это означало, я еще не понимала. Да понимал ли до конца кто-то вообще, включая даже бородатых уважаемых мужей в академических колпаках? Я закрывала глаза, и мне так и представлялся Радапог, славившийся самыми точными данными измерений: винтовая лестница в штольню, в которой, под базальтовыми плитами, качался сутками напролет маятник Фуко и щелкали хронометры и волосяные влагомеры. И надо же – эта штольня, известная на весь мир – среди такого маленького с виду поселка.
Мама тоже любила папу. Но я чувствовала что-то… Чувствовала, что не всегда всё было у них ровно и мирно. Впрочем, говорят, совсем мирно и не бывает, коли это жизнь, а не застывшее болото?.. И всё же… Я ведь не обо всем могла заставить себя спросить.
И пока – меня встречал очередной очаровательный рассвет над садами и одна и та же упоительная песня любующегося собой и тем фактом, который он выпевал, папы, возле мольберта, с кистью в руке:
         – Я – художни-ик! Я художник, й-а худо-о-ожни-ик!
И, набросав очередную разноцветную мазню, отец отдыхал на скамье, грызя трубку.
Происходили экономические реформы, в основном когда стали меняться направления торговых морских караванов судов и колонн фур. И тогда папа с его приятелями поступил в какой-то бизнес, о котором он мало нам рассказывал. Картель – кажется, это называлось так, модным словом. Он упоминал торговые отношения с северным Ягли. И – что некогда фуры катили на юг даже до самого Глёка. Но я не очень поверила.
Я знала, что Глёк считался достаточно древним поселением на южных границах нашей, так сказать, империи; что, в сущности, в каждом четвертом из нас течет кровь оттуда. Однако сейчас слово «Глёк» смахивало на нечто неясное и пугающее, чего даже уже не значилось на большинстве карт. Я спросила у мамы, в чем там дело, но она то ли правда толком не знала, то ли не хотела говорить.
А вот папа рассказал, что комплексная природно-техногенная катастрофа под Глёком произошла непосредственно тогда, когда началось это доныне наблюдаемое и беспокоящее весь мир, не только ученый, явление – с каждым днем увеличивающееся магнитное поле тропосферы.
Папа показал мне снимок ночной земли со стратостата. Города и села светились огнями, а там, где, по идее, далеко на юге должен был находиться Глёк, простиралось необычное сероватое пятно. Как будто свет расплылся и пригас.
Больше мы толком это не обсуждали, но научные новости сообщали, что накопление магнетизма в тропосфере продолжается. Медленное-медленное, по лёгонькому колебанию стрелки в день, однако – неумолимое.
Моя мама свободно владела несколькими языками, и как раз когда папа пошел в картель, меня тоже направили по стезе изучения языков.
А «интенсив» происходил у нас неподалеку – по другую сторону яблоневых садов.
Занятия в кампусе начинались рано утром, и одним из первых приезжал на велосипеде ректор. Приковывал его цепью на парковке у кампуса, снимал с головы постоянный шлем с литой парой медных рогов и быстро вбегал в свои апартаменты. А потом появлялся механик Ариэль – показывать нам учебный кинофильм в большом зале или просто видеофильм с диска. Почему его прозвали Ариэлем, никто толком уже не помнил, но кличка эта переходила из поколения в поколение учащихся. Возможно, потому, что это был летающий механик: если ректор прибывал почти всегда на велосипеде, в шлеме с медными рогами, то механик – прилетал, привлекая всеобщее внимание поднятых молодых голов, жужжа над бескрайними садами. Он парил на легкомоторном планере с дополнительным педальным приводом – вроде как на том же велосипеде, только в небе с крыльями. Крутил привод, восседая среди белого шелка – вальяжный, с толстым брюхом, красноватым шершавым лицом, обширной лысиной и потной седой гривкой волос.
Мне нравилось учиться, особенно когда на интенсиве лекции проходили прямо на открытом воздухе, на траве возле поля. И я познакомилась с Марианной.
Она тоже училась на полиглота, только была заметно старше меня, с куда более основательным прошлым. Марианна была среднего роста, всегда с сигаретой. Коротко постриженные темные волосы, тонкое золоченое пенсне, большие карие глаза, пухлые ярко-красные губы, в меру крупные грудь и ягодицы. Она любила носить белые одежды.
Мы играли после занятий с ней в капустки, карты, и она всё обещала погадать мне на картах или на чем-нибудь еще.
Марианна невольно стала старшим товарищем. Я еще была по сути соплюшка, а она – молодая, но замужняя, с детьми. Она казалась среди нас, сопливок – ого-го!