Когда упало небо - 8

Тихий Апокалипсис.

Война закончилась за сорок минут. Шумная, огненная фаза Армагеддона прошла, оставив после себя тишину. Но это не была тишина мира. Это была оглушительная тишина смерти, под покровом которой начался тихий апокалипсис. Долгая, мучительная агония отравленного мира. Солнце, закрытое сажей и пылью, превратилось в тусклый, едва различимый диск на сером небе. Началась ядерная зима.

То, что осталось. Восточное побережье. Сутки спустя.

Тишина легла на восточное побережье пепельной завесой. Война длилась меньше часа, но её эхо уже не стихало. Оно пульсировало в воздухе, в земле, в каждой капле дождя, что медленно стекала по обугленным остовам небоскрёбов. Сутки назад небо над Атлантикой разорвало ослепительное зарево. Сначала, вспышки над Нью-Йорком, Филадельфией, Вашингтоном, потом, глухой, нарастающий гул подводного удара. Цунами не являлось легендой. Оно смыло всё живое от Атлантик-Сити до Норфолка, оставив после себя лишь ил, обломки и странную, маслянистую пену, светящуюся в темноте тусклым зеленоватым светом.

Дороги превратились в трещины на поверхности мёртвой земли. Машины стояли, как застывшие насекомые. Стёкла их оплавились, кузова покрылись ржавчиной за считанные часы, радиация ускоряла распад всего, что когда-то было живым или сделано человеком.

Ни птиц, ни насекомых, ни даже ветра. Лишь тяжёлый, влажный воздух, пропитанный запахом соли и чего-то сладковато-тошнотворного, будто горели пластик и плоть одновременно. Впрочем, так и было на самом деле.

Где-то на севере, за завесой тумана, дымились руины Indian Point. Станция, закрытой ещё до войны, но всё равно не уцелевшей. Южнее, в Мэриленде, Calvert Cliffs молчала, погребённая под слоем радиоактивного ила. В Нью-Джерси, у затопленных берегов Делавэра, бетонные корпуса Salem и Hope Creek торчали из воды, как надгробья. Их реакторы, лишённые питания, уже начали расплавляться, но никто не слышал тревожных сигналов. Операторы погибли в первые минуты, а спасательных команд больше не существовало.

На разбитом пирсе в Аспбери-Парк, одинокая карусель, перекошенная и обугленная, скрипела под тяжестью осевшего на неё пепла. Вдалеке, над океаном, медленно рассеивался гриб последнего взрыва. Не наземного, а подводного, чудовищного, рождённого «изделием № 1» с борта подлодки «Архангел». Война закончилась. Но земля ещё не знала, как жить дальше.

Город сгоревших теней. Поселок Акчатепе, Турция. Сутки спустя.

Авиабаза Инджирлик, где хранилось американское тактическое ядерное оружие и базировались силы НАТО, была одной из первых целей. Удар был нанесен с хирургической точностью. Но для городков и деревень вокруг эта точность ничего не значила. Акчатепе, в десяти километрах от базы, был испепелен тепловой волной.

Мурат Озтюрк, бывший владелец небольшой кебабной, бродил по руинам своего поселка. Уже третий час. Воздух был горячим и едким от дыма. Непрекращающиеся пожары пожирали то, что осталось от домов и садов. Небо почернело от сажи, а солнце казалось багровым пятном, пробивавшимся сквозь эту завесу.

Мурат не искал выживших. Он знал, что их нет. Он искал тела. Тело своей жены Лейлы и пятилетней дочери Айлы. Но тела отсутствовали. Там, где стоял их дом, теперь была гладкая, оплавленная поверхность, похожая на черное стекло. Тепловая волна была такой силы, что просто испарила людей, оставив от них лишь «тени» на немногих уцелевших стенах. Темные отпечатки душ там, где тело на мгновение экранировало излучение.

Он шел, спотыкаясь об оплавленные остовы машин и куски бетона. Его рвало желчью. Волосы выпадали клочьями, а на коже появились язвы. Он был ходячим мертвецом и прекрасно знал это. Но он должен был найти хоть что-то.

Под ногами хрустнуло. Он наклонился. Из-под слоя пепла торчал край оплавленной пластмассовой куклы. Любимая игрушка Айлы. Он поднял ее. Кукла была деформирована. Лицо расплавилось в жуткой гримасе.

Мурат закричал. Это был не крик горя. Это был вой зверя, потерявшего все, лишенного даже возможности похоронить своих близких. Он упал на колени, прижимая к груди уродливую игрушку, и выл в черное небо, пока его крик не перешел в кровавый кашель с красной пеной на губах.

Беглецы. Алис-Спрингс. Австралия. Двое суток спустя.

Рыжий песок пустыни, горячий даже сквозь подошвы ботинок, застилал дымом пожаров, ползущих с севера. Шоссе Стюарт, обычно почти пустынное в этот час, было забито нескончаемым потоком машин, телег и пеших людей. Движение стояло. Джек Тернер, до позавчерашнего дня, капрал Австралийского корпуса, а теперь просто человек с пистолетом за поясом, стоял у открытой дверцы своего старого «форда» и смотрел на этот хаос. Он достал бутылку с водой и протянул Хлое, сидевшей на пассажирском сиденье.

— Пей, — коротко бросил он. — Неизвестно, когда следующий раз будет возможность.

Девушка молча кивнула. Ее лицо, обычно оживленное улыбкой, теперь было бледным и застывшим. Она сделала маленький глоток, словно вода являлась драгоценной. Впрочем, так и было.

— Они все еще не верят, что все кончено, — тихо проговорила она, глядя на толпу. — Думают, что это просто эвакуация из Алис-Спрингс. Что можно будет вернуться.

Джек хмыкнул, снимая фуражку и вытирая пот со лба. Воздух был густым и едким.

— «Пайн-Гэп» — это был не просто военный объект, — пояснил он со вздохом. — Это была цель. И не какой-нибудь «Искандер», а «Сармат». Мегатонник. мощный взрыв, чтобы гарантированно уничтожить бункеры. Теперь ветер несёт это всё по городу. Мы находились в отдалении, и получили свою дозу. А те, кто ближе…

Он не договорил, но Хлоя поняла. Она видела, как с неба сыпалась тёмная пыль, и как ее мать, оставшаяся в городе, отказывалась куда-либо уезжать, пока не придет правительство.

— Твоя мама… — начала Хлоя.

— Я звонил ей в последний раз, когда связь еще работала, — перебил Джек, и его голос дрогнул. — Она сказала, что уходит в подвал. Больше я ничего не знаю.

Он отвернулся, делая вид, что поправляет ремень на тревожном рюкзаке, который он, по счастливой случайности, взял с собой на учения за два дня до этого. Случайность. Которая, возможно, спасла им жизнь. В рюкзаке имелась вода, аптечка, респираторы, пачка галет. Армейский минимум для выживания.

«Как чувствовал», — подумалось парню.

Внезапно где-то впереди раздались крики, потом одинокий выстрел. Поток дрогнул. Люди засуетились. Джек инстинктивно оттолкнул Хлою глубже в салон и пригнулся сам.

— Оставайся внизу! — скомандовал он.

Но тревога оказалась ложной. Кто-то просто попытался прорваться без очереди, и вспыхнула драка. Больше ничего. Война шла где-то далеко, на другом конце света, а ее эхо добивало их здесь, в сердце красного континента, медленным, невидимым ядом.

— Помнишь, как мы ездили по этому шоссе на прошлое Рождество? — тихо спросила Хлоя, все еще сидя и держа бутылку обеими руками. — Останавливались у тех скал, смотрели на звезды. Их было так много… А сейчас… небо будто вымерло.

Джек кивнул. Он помнил. Он помнил каждую мелочь того мира, который исчез за один день. Мира, в котором он был солдатом, выполняющим приказы, а не беженцем, спасающим свою девушку. Мира, в котором будущее казалось чем-то само собой разумеющимся.

— Звезды никуда не делись, Хлоя, — сказал он, глядя на серую, затянутую дымом пелену над головой. — Просто мы их сейчас не видим. Но они есть. Нам просто нужно доехать до места, где небо снова будет чистым.

Он знал, что это ложь. Чистого неба не будет очень долго. Но сейчас им нужна была хоть какая-то цель. Хоть какая-то надежда. И их единственной надеждой было двигаться на юг, прочь от эпицентра, в надежде обогнать невидимую смерть, которую нес с собой ветер.

Исповедь в руинах. Гармиш-Партенкирхен, Германия. Трое суток спустя.

Бывший гауптфельдфебель (старший сержант) Бундесвера Лукас Майер сидел на скамье в полуразрушенной церкви. Живописный баварский городок у подножия Альп уцелел, но теперь был забит до отказа беженцами из уничтоженного Мюнхена. Они принесли с собой голод, болезни и смерть.

Лукас дезертировал. Его часть, дислоцированная под Аугсбургом, перестала существовать. Он видел, как его товарищи умирали. Кто-то в огне, кто-то позже, от невидимой болезни. Он выжил. И теперь ненавидел себя за это.

Мужчина смотрел на свои руки. На тыльной стороне ладоней проступили маленькие красные точки, петехии. Десны кровоточили, когда он чистил зубы. Он был заражен. Но физическая боль была ничем по сравнению с муками совести.

Лукас являлся солдатом. Он присягал защищать свою страну. Но от чего он ее защитил? Он нажимал на кнопки, передавал приказы, выполнял свой долг. И теперь его страна лежала в руинах. Он вспомнил лицо русского солдата, которого видел на совместных учениях несколько лет назад. Они тогда пили пиво и смеялись, пытаясь говорить на ломаном англо-русском. Он вдруг отчетливо понял, что этот парень, скорее всего, мертв. И убил его, по сути, он сам. И такой же русский парень убил его друзей. Зачем? Во имя чего? Во имя политиков, которые сейчас сидели в своих глубоких бункерах, продолжая играть в свои игры на карте мертвого мира?

Из его глаз потекли слезы. Не от боли или страха смерти. От чудовищной, всепоглощающей бессмысленности всего произошедшего. Он, солдат Лукас Майер, был виновен. Так же, как и все остальные. Виновен в том, что молчал, выполнял приказы и позволил этому случиться.

Тишина нагорья. Гленфиннан, Шотландия. Четыре дня спустя.

Ангус Маклауд, старый пастух, проживший всю жизнь в Шотландском нагорье, стоял на холме и смотрел на свое стадо. Верный бордер-колли Финн сидел у ног, положив голову ему на сапог. Вокруг царила неестественная, гнетущая тишина. Не пели птицы, не жужжали насекомые. Даже ветер, казалось, умер.

Военно-морская база Фаслейн, где базировались британские атомные подводные лодки, находилась всего в сотне миль к югу. Она приняла на себя два удара. Теперь невидимый пепел оседал на вересковых пустошах, на склонах Бен-Невиса и на поверхности озера Лох-Шил.

Овцы Ангуса умирали. Они лежали на траве, вялые, безучастные, отказываясь от еды. У многих из пасти текла кровь. Вчера он нашел троих мертвыми у ручья. Ручей, в котором он пил воду всю свою жизнь, теперь нес смерть.

Финн заскулил и ткнулся носом ему в руку. Ангус погладил собаку по голове. Шерсть пса стала тусклой и лезла клочьями.

Ангус посмотрел на свои руки, на горы, на озеро. Этот пейзаж не менялся тысячи лет. Его предки пасли здесь овец, сражались с англичанами, жили и умирали на этой земле. А теперь все это оказалось отравлено. Навсегда. Без единого выстрела, без единого взрыва здесь, в его долине. Его мир был убит тихо, исподтишка.

— Пойдем домой, парень, — прохрипел он, обращаясь к собаке. — Хватит на сегодня.

Он повернулся и медленно побрел к своей маленькой хижине. Он знал, что скоро эта тишина поглотит и его, и его верного пса. И никого не останется, чтобы похоронить их в этой прекрасной, мертвой земле.

Черный дождь. Деревня Сосновка, Рязанская область, Россия. Неделю спустя.

Дарья Викторовна Кузнецова, 78-летняя старуха, стоявшая на коленях в своем огороде, не знала о ядерной зиме. Она знала только, что уже неделю с неба не падало ничего, кроме черного, жирного дождя. Капли оставляли маслянистые разводы на земле. Два дня назад умерла ее коза Зорька, напившись воды из лужи.

Сосновку не затронул ни один взрыв. Но областной центр, Рязань, где находилась база стратегических бомбардировщиков Дягилево, был стерт с лица земли ответным ударом. Теперь ветер нес с запада смерть. Невидимую, без запаха, но от этого не менее реальную.

Дарья Викторовна выдернула из грядки какую-то засохшую траву. Та была склизкой и какой-то серой. Старуха посмотрела на свои руки. Кожа на них покраснела и начала шелушиться. Ногти крошились. Она не знала слова «радиация». Она называла это «божья кара».

Ее сыновья, оба военные, погибли. Один, на подводной лодке в Баренцевом море, другой, в командном бункере под Саратовом. Пять дней назад ушла из жизни Ниночка, невестка. Старуха осталась совсем одна. Она смотрела на свой огород, на черные капли, падающие на почву, которую пахали ее отец и дед, и понимала, что и земля умирает. Все, за что сражались и гибли ее сыновья, все, что она любила, превращалось в ядовитую грязь.

— За что ж вы нас так, сынки? — прошептала она в серое небо, обращаясь не то к своим мертвым детям, не то к тем, кто сидел в бункерах и все еще считал себя победителем. — За что?..

Она уронила траву обратно в грязь. Хотелось только лечь здесь же, на отравленной земле, и уснуть, что Дарья Викторовна и сделала.

Чума невидимок. Городок Хейвенвуд, Канзас, США. Полторы недели спустя.

Хейвенвуд не бомбили. Он находился в самом сердце Америки, в сотнях миль от крупных городов. Но именно это его и погубило. Радиоактивные осадки с уничтоженных ракетных шахт в Вайоминге и Северной Дакоте накрыли Великие равнины смертоносным покрывалом.

Доктор Эмили Картер развернула импровизированный госпиталь в спортзале местной школы. Коек не хватало. Люди лежали на матах, на полу. И все они умирали. Самым страшным стало то, что сначала они выглядели почти здоровыми. Местные приходили с жалобами на тошноту, слабость, головную боль. Но Эмили, заглянув им в рот, видела на деснах маленькие язвочки. Она знала, что это первый признак.

Через пару дней у них начинали выпадать волосы. Потом, кровавая рвота и диарея. Кожа покрывалась багровыми пятнами, подкожными кровоизлияниями. Иммунная система просто отключалась. Они умирали от банальной инфекции или внутреннего кровотечения. И женщина ничего не могла сделать. Вся ее современная медицина была бессильна против этой чумы. У нее не было ни радиопротекторов, ни возможности сделать пересадку костного мозга. У неё, чёрт возьми, заканчивался даже самый обычный йод.

— Доктор, моему сыну хуже, — обратилась к ней женщина, качая на руках бледного мальчика. — Он горит.

Эмили подошла. У мальчика, которому на вид было лет семь, изо рта и носа текла кровь. Она знала, что ему осталось жить несколько часов.

— Дайте ему воды, — тихо сказала Картер, не в силах посмотреть в глаза матери. — И будьте с ним.

Женщина отошла в свой маленький «кабинет» в учительской и без сил опустилась на стул. Она, врач, дававший клятву спасать жизни, теперь могла лишь констатировать смерть и советовать «быть рядом». Она чувствовала, как тошнота подступает и к ее собственному горлу. И посмотрев в зеркало, она увидела то, чего боялась больше всего. Ее собственные волосы оставались на воротнике халата.

Утонувшая земля. Делфт, Нидерланды. Три недели спустя.

Ларс ван дер Меер, 73-летний бывший главный инженер проекта «Дельта», медленно греб на своей маленькой лодке по тому, что когда-то было улицей Ауде Делфт. Вода, мутная, серая и солоноватая на вкус, плескалась у вторых этажей старинных домов с их характерными ступенчатыми фронтонами. Шпиль Новой церкви, где покоились поколения голландских монархов, торчал из воды, как надгробный камень всей нации.

Нидерланды не были основной целью. Но удар по порту Роттердама и последующий электромагнитный импульс вывели из строя всю энергосистему страны. А страна без энергии — это страна без насосов. А страна, на треть лежащая ниже уровня моря, без насосов — это утонувшая страна. Великая система дамб и барьеров, чудо инженерной мысли, столетиями защищавшее голландцев от Северного моря, перестала функционировать за несколько часов. Вода вернула себе то, что у нее отняли предки Ларса.

Он направлял свою лодку между плавающими обломками. Перевернутая мебель, разбухшие книги, мертвый скот с затопленных ферм. Его целью была башня старой мельницы на окраине города, где, по слухам, могли остаться запасы консервов, так как там ранее находился склад. Его жена умерла две недели назад от инфекции, которую раньше вылечили бы одной таблеткой антибиотика. Теперь он был один.

Ларс, человек, посвятивший всю свою жизнь борьбе с водой, теперь доверял свою жизнь лишь хрупкой лодке на поверхности этой самой воды. Он смотрел на затопленные дома, на свое наследие, обращенное в руины. Весь его профессиональный гонор, вся национальная гордость за победу над стихией, казались теперь злой, высокомерной шуткой. Они не учли самого главного врага, самих себя. Они строили дамбы против штормов, но оказались беззащитны перед собственной глупостью.

Причалив к полузатопленному складу, он с трудом взобрался внутрь. В нос ударил запах гнили и тины. В углу, на уцелевшем стеллаже, он нашел то, что искал, несколько банок фасоли. Маленькая победа. Он сел на мокрый пол, открыл одну банку перочинным ножом и начал есть холодную фасоль прямо из банки. Он ел и смотрел через пролом в стене на серую воду, покрывшую его мир. Он победил голод еще на один день. Но его страна, его история, его жизнь, все было проиграно.

Банкет нищих. Монако. Пять месяцев спустя.

В Монако не упала ни одна бомба. Его нейтралитет, его статус мировой сокровищницы, казалось, защищали лучше любой системы ПРО. Но когда мировая финансовая система испарилась в ядерном огне, когда банки превратились в радиоактивную пыль, а фондовые рынки перестали существовать, деньги стали просто бумагой. А Монако, государство без сельского хозяйства, без промышленности и почти без пресной воды, построенное исключительно на деньгах, начало умирать от голода самым первым.

Пьер, бывший управляющий легендарного казино «Монте-Карло», сидел на мраморных ступенях своего закрытого храма азарта. На нем был когда-то баснословно дорогой, а теперь рваный и грязный костюм от Brioni. В руке он сжимал заостренную палку. Он охотился. На крыс.

Вокруг него царил сюрреалистический пейзаж упадка. У входа в H;tel de Paris ржавел Bentley Continental. В салоне из сафьяновой кожи проросла плесень. На площади перед казино валялись кучи мусора и обрывки бесполезных евробанкнот. Бутики Chanel и Dior стояли с выбитыми витринами, разграбленные в первые дни хаоса. Теперь грабить было нечего. Шелковые платья нельзя было есть.

Пьер увидел движение у мусорного бака. Он напрягся. Его костлявые руки сжали палку. Еще несколько месяцев назад этими руками он пожимал руки арабским шейхам и голливудским звездам. Теперь он надеялся проткнуть грызуна, чтобы поджарить его на костре из палисандровой мебели, выломанной из номера люкс, так как собак уже не осталось.

Из-за угла появилась другая фигура. Иссохшая женщина. Ее спутанные волосы были седыми, а лицо грязным. Он узнал в ней известную итальянскую оперную диву, которая владела пентхаусом с видом на гавань. Она тоже увидела крысу. Их глаза встретились. Совсем не как у бывших представителей высшего света, а как у двух голодных хищников.

В этом взгляде было все. Конец цивилизации, крах всех иллюзий. Здесь, в самом богатом месте на планете, выживание стало самым первобытным и жестоким. Не было ни богатых, ни бедных. Были только голодные. И Пьер в который раз осознал, что ад — это не огненные смерчи и радиация. Ад — это когда ты сидишь на горе бесполезного золота, умирая от голода, и твой единственный враг и конкурент за последнюю крысу, тот, кому ты еще вчера целовал руку.

Дети сумерек. Озёрск, Урал, Россия. Восемь лет спустя.

Город, окруженный колючей проволокой, один из центров атомной промышленности, пережил войну почти нетронутым. Теперь он стал одной из «столиц» выжившего правительства. Но жизнь здесь была жизнью в склепе.

Из-за ядерной зимы день не отличался от ночи. Над городом висел вечный серый сумрак, температура даже летом не поднималась выше нуля. С неба постоянно сыпал мелкий снег.

Семилетний Миша никогда в жизни не видел солнца. Он родился уже после войны, в одном из подземных убежищ. Его мир состоял из тусклых ламп, бетонных стен и серых, закутанных в одинаковую одежду людей.

Сегодня его матери, инженеру-ядерщику, разрешили вывести его на «поверхность» на полчаса. Она крепко держала сына за руку в толстой перчатке. На обоих были респираторы.

Миша смотрел на снег, падающий на серую землю. Он видел скелеты мертвых деревьев, торчащие из-под сугробов.

— Мама, — спросил он, и его голос прозвучал глухо через ткань респиратора. — А правда, что раньше небо было синим?

Его мать, Елена, на мгновение замерла. Она вспомнила свое детство, голубое небо, яркое солнце, зеленую траву. Воспоминания казались такими яркими и такими болезненными, что у нее перехватило дыхание.

— Правда, сынок, — с трудом выдавила она.

— А что такое солнце? Оно как большая лампочка?

Елена опустилась на колени перед сыном и обняла его. Она не знала, что ответить. Как объяснить этому ребенку, рожденному в сумерках, что такое тепло и свет? Как рассказать ему о мире, который они потеряли навсегда из-за кучки идиотов.

— Да, милый, — прошептала она, и по ее щекам под респиратором покатились слезы. — Как очень большая, теплая лампочка. Которую мы разбили.

Война, которая длилась меньше часа, не закончилась. Она просто перешла в другую фазу. Фазу тихого апокалипсиса. Огненные смерчи утихли, ударные волны отгремели. На смену им пришла безмолвная, неумолимая работа радиации, голода и холода.

Не стало победителей. Не стало сверхдержав, идеологий, экономик. Остались только острова. Острова жизни в океане смерти. А ещё бункер где-то в Уральских горах. И похожий бункер в Пенсильвании. Бывшая яхта в Средиземном море, на которой горстка выживших ловит больную рыбу. Деревня в Андах, отрезанная от мира и не знающая, что мира больше нет.

Человечество, вознесшееся к звездам и опустившееся в самые глубокие бездны океанов, было побеждено своим же собственным детищем. Оно не было уничтожено пришельцами или стихией. Оно совершило акт самоубийства, настолько быстрый и тотальный, что не успело даже его осознать.

И теперь на планете воцарилась новая эра. Эра тишины. Тишины, в которой больше не слышно гула самолетов, гудков машин, смеха детей. Тишины, нарушаемой лишь ветром, шуршащим пеплом по руинам былых столиц, да редкими выстрелами в темноте, последними судорогами умирающей цивилизации.

Они не напали первыми. Они ответили последними. И в этой фразе, ставшей их эпитафией, не было ни правых, ни виноватых. Был лишь страшный, окончательный и бесполезный итог. Тишина. Вечная, всепоглощающая тишина, в которой замерла история человечества.