Когда упало небо - 9

Зрители в раю. Шесть лет спустя.

Солнце снова стояло в зените над Копакабаной, но его свет был больным, желтушным. Он не сжигал кожу жаркими поцелуями, как раньше, а лишь бессильно скользил по земле, с трудом пробиваясь сквозь вечную сероватую пелену, намертво затянувшую небо. Свет ложился на пляж тусклыми, безжизненными пятнами, не отбрасывая почти никаких теней, словно сам воздух выцвел и выгорел. Песок, когда-то ослепительное, раскаленное золото, приятно обжигавшее босые ступни, теперь был холодным и сыпучим, как пепел. И он действительно был смешан с пеплом. Тонкий, едва заметный слой серой пыли покрывал все вокруг, принесенный предательскими ветрами с севера, с тех мест, где когда-то кипела жизнь.

Океан больше не был бирюзовым. Его мутные, серо-зеленые волны двигались лениво и бесцельно, с тихим, похожим на предсмертный хрип, шелестом накатывая на берег. Они выносили не ракушки и не пену, а клубки скользких, почерневших водорослей, истачавших горький, тошнотворный запах йода и разложения. На горизонте, как и прежде, темнел вечный силуэт Сахарной головы, но теперь его поросшие склоны были обвиты тонкими, жилистыми струйками дыма. Это горели бесчисленные костры в трущобах, которые, как болезненный паразит, продолжали цепляться за каменные бока горы, даже когда сам организм-хозяин был уже мертв.

Музыка давно умерла. Никто больше не играл босса-нову. Её ритмы растворились в томленом, спертом воздухе. Никто не продавал ледяную кайпиринью в высоких бокалах, не слышно было звона льда и смеха. Исчезли загорелые туристы, исчезли их восторженные крики и щелчки фотоаппаратов. Исчезли тела, игравшие в волейбол, их упругие, сияющие мускулы скрылись под слоями грязи и рваной одежды. Лишь редкие, одинокие фигуры, сгорбленные под тяжестью нового бытия, бродили вдоль кромки воды, выискивая глазами что-то съедобное. Ценный обломок, выброшенный морем, или дохлую, вспученную рыбу, если повезет.

Среди них была и Лавиния Соуза Монтейру. В свои двадцать три года она выглядела на все тридцать пять. Коротко стриженные волосы, заплетенные в тугие, практичные косички, не скрывали худого, вытянутого лица, приобретшего землисто-серый оттенок от хронического недостатка солнца, того самого, настоящего солнца и скудных витаминов. На ней была потрепанная армейская куртка с выцветшими, но еще угадываемыми нашивками, штаны с грубыми заплатами на коленях и сандалии, вырезанные ножом из старой автомобильной покрышки. На поясе висел нож в самодельных ножнах и металлическая фляга, бившаяся при ходьбе о бедро. В руках она несла пластиковое ведро, до половины наполненное скользкой, неприглядной морской капустой.

Она остановилась у останков бывшего пляжного бара «Киоске ду Зе». Ржавый металлический каркас кое-как обтягивал пропитанный влагой и пылью брезент, а на прибитой к нему доске было коряво выведено мелом: «;GUA, 3 RA;;ES». Вода, 3 рациона. Внутри, в тени, на ящике из-под патронов сидел морщинистый, как печеное яблоко, старик по имени Руй. Когда-то он тридцать лет проработал официантом в роскошном отеле Copacabana Palace, идеально выдерживая дистанцию и носил фрак. Теперь он торговал дистиллированной водой, обменивая ее на «раци», новую валюту выжившей Бразилии, введенную после того, как реал превратился в бесполезную цветную бумагу.

Лавиния молча протянула старику два мятых, пропитанных её потом талона. Тот медленно кивнул, взял ее флягу и из большого глиняного кувшина с воронкой налил в нее ровно до половины. Жидкость была прохладной, и Лавиния почувствовала, как сжимается от желания выпить все сразу. Но девушка лишь сделала несколько медленных, экономных глотков, задерживая драгоценную влагу во рту. Каждый глоток был на вес золота.

— С севера ничего? — тихо спросила она, закручивая крышку фляги, куда перелила остатки воды.

Старик Руй безнадежно махнул рукой в сторону океана.

— Только дохлая медуза да пластик. Ветер все с той же стороны. Несильный, но несет тухлятину. Не жди, девочка. Нечего там ждать.

Она ничего не ответила, лишь кивнула и, взяв ведро в другую руку, двинулась дальше по пляжу. Взгляд голубых глаз скользнул по линии прибоя, выхватывая знакомые детали. Обломок лодки, вросший в песок, скелет огромной чайки, белеющий, как известняк. Мир не умер в тот день шесть лет назад. Он просто начал медленно, неотвратимо задыхаться. Бомбы упали далеко, в Европе, Азии, России, Северной Америке. Их огненные грибы не вздымались над Корковадо, а световые вспышки не ослепляли жителей Ипанемы. Но ветер, тот самый, что когда-то приносил с океана долгожданную прохладу, принес с собой невидимую, коварную смерть, молчаливого убийцу, проникающего в воду, в почву, в легкие. А голод пришел следом, с двух сторон сразу: и с моря, где рыба стала ядовитой и редкой, и с суши, где урожаи в плодородных южных штатах погибли под едкими черными дождями. Кофе, гордость и душа Бразилии, больше не рос. Апельсины, сочные и золотистые, можно было найти только в закрытых, герметичных теплицах под специальными фильтрами, построенными для новой элиты, и стоили они целое состояние в тех же «раци». Бразилия не была целью. В глобальной игре титанов ей отвели роль статиста. Но именно она стала братской могилой для миллионов беженцев, сломленных стеной океана, и тюрьмой без решеток для тех, кто имел несчастье здесь остаться.

***

Когда-то у Лавинии была другая жизнь. Не просто другая, а чужая, как будто подсмотренная у кого-то, у совсем незнакомой девушке. Отец, дoutор Фернандо Соуза Монтейру, владел сетью частных клиник «Меди-Монтейру», чьи логотипы красовались на самых фешенебельных улицах Рио. Его имя, отпечатанное на глянцевых визитках, открывало любые двери. Мать, Изабелла, являлась самой настоящей светской львицей, чья жизнь представляла собой бесконечный, ослепительный карнавал. Она обожала вернисажи в Париже, где ее фотографировали для глянца, и казино в Монако, где она с легкой, изящной улыбкой проигрывала суммы, способные содержать небольшую фавелу.

Их особняк в Жардин-Ботанико являлся не просто домом, а заявкой на богатство и роскошь. Белоснежный, в стиле модерн, он прятался за высокими стенами, увитыми бугенвиллией. Внутри царил холодок кондиционированного воздуха, смешанный с ароматами полированного мрамора и дорогого парфюма. Полы из светлого дуба отражали блики от хрустальной люстры в два этажа, а панорамные окна от пола до потолка открывали вид на идеально подстриженный сад с бассейном, вода в котором всегда была кристально-бирюзовой. Здесь, под звуки электро-босса-новы от диджеев, специально прилетавших с Ибицы, происходил частый праздник. Шампанское лилось рекой, а смех гостей был таким же легким и шипучим, как и напиток в их бокалах. Лавиния, их прекрасная восемнадцатилетняя наследница, являлась центром этой маленькой вселенной. Принцессой, обитавшей в позолоченной клетке.

Все рухнуло не с грохотом, а с тихим щелчком. Сначала просто перестали работать банкоматы. Потом с карт пропали все цифры, обнулившиеся международные счета. Паника была тихой, приглушенной, как стук в дверь в соседнюю комнату. Потом погас свет. И не на час, как бывало во время грозы. Он погас навсегда. Через день замолчали мобильные сети, а еще через два, из кранов перестала течь вода. Их «крепость» превратилась в роскошную ловушку. Правительство прекратило существовать. Возникли более мелкие группировки, которые боролись за власть.

Через несколько недель пришли они. Из недр города, из фавелы Рочинья, которая всегда темнела на склоне горы, как безмолвное напоминание о другой Бразилии. Их было человек пятнадцать, грязных, озверевших, с глазами, горящими голодом и безнаказанностью. Они не стучали. Они просто вышибли дубовую дверь тараном.

Фернандо, пытаясь сохранить остатки достоинства, вышел к ним в холл, застеленный шкурой ягуара. Изабелла и Лавиния прятались за его спиной, дрожа от страха.

— Что вам надо?

Голос доктора Монтейру дрожал, но он старался говорить твердо, прекрасно понимая всю опасность.

— Генератор, консервы. Все, что хотите. Только оставьте нас в покое.

Впереди всех стоял главарь. Высокий, жилистый мулат с шрамом через всю щеку. Его звали Зе Пекено, «Маленький Зе», хотя ростом он был под метр девяносто. Он медленно обошел роскошный холл, с насмешкой провел пальцами по крышке рояля.

— Доку, — сипло проговорил он. — Мы не только вещи пришли взять. Мы за данью пришли. За все годы, что вы тут в золоте купались, а мы в дерьме сидели.

— Я предложил вам все, что у меня есть! — сорвался на фальцет голос Фернандо.

— Не все, — гадливо усмехнулся Зе Пекено, и его глаза упали на Лавинию. — Очень красивая кукла. Игрушка для богатых мальчиков. Мы таких не пробовали.

— Нет! — закричала Изабелла. — Возьмите деньги! Драгоценности! И пошли прочь отсюда!

— Какие деньги, идиотка? — резко обернулся Зе. — Бумажки? Кому они нужны?

Он выхватил из-за пояса старый армейский «Кольт» и выстрелил почти в упор.

Выстрел был оглушительно громким в замкнутом пространстве. Фернандо Соуза Монтейру отлетел назад с простреленной головойи рухнул на белую шкуру, заливая ее алым. Изабелла застыла на месте. Глаза женщины стали стеклянными, безумными. Она посмотрела на тело мужа, потом на бандитов, потом куда-то в пустоту.

— Чистое место… — прошептала она. — Надо найти чистое место, где можно дышать…

И она побежала. Просто ринулась в распахнутую дверь и скрылась в сумерках, в направлении парка Тижука.

— А ну стой, лярва!

— Да брось ты эту старуху, — остановил другой. — Лучше посмотри какой у нас здесь цветочек.

Лавиния не могла пошевелиться. Она смотрела на отца, на алое пятно, ползущее по белоснежному мрамору.

— Папа…

Это был всего лишь шепот.

— Папа…

Зе Пекено медленно повернулся к ней. Его банда, как стая голодных псов, сомкнула круг.

— Ну что, принцесса?

Дыхание бандита пахло самогоном, а тело потом.

— Теперь твоя очередь. Покажешь, как живут королевы.

— Нет… пожалуйста…

Девушка отступала, пока не уперлась спиной в холодную стену.

— Не надо… Я все отдам…

— Молчи, — сипло прорычал один из них, низкорослый и коренастый, по кличке Тунико.

Он грубо схватил ее за длинные волосы.

— Конечно отдашь. И даже с процентами.

Ее повалили на тот самый дубовый пол, который всего месяц назад отполировывали до блеска слуги. Роскошный персидский ковер стал ареной ее унижения. Она кричала, выла, умоляла, но ее голос тонул в хриплом смехе и утробных рыках. Кто-то придерживал ее руки, кто-то рвал дорогой шелк платья.

— Пожалуйста… — смотрела она в лицо Зе Пекено, стоявшего над ней, — …отпустите…

— Расслабься, принцесса, — усмехнулся бандит. — Тебе понравится. В гетто мужики покруче ваших мажоров.

Один за другим. Тунико, вонючий и сильный. Рато, «Крыса», худой и вертлявый, с жадными пальцами. Кариока, молчаливый, чье лицо ничего не выражало. И сам Зе Пекено, последним, с издевательской, неспешной жестокостью насиловали по очереди. Лавиния перестала сопротивляться после второго. Просто лежала и смотрела в потолок, на ту самую хрустальную люстру, что была свидетельницей ее былых балов. Мир сузился до боли, до грубых рук, до запаха пота, вонючего табака и крови. Ее душа, казалось, выскользнула из тела и наблюдала за всем со стороны, с холодным, почти научным интересом.

Она не ушла сразу. Они не отпустили ее. На несколько недель она стала их трофеем, живым доказательством их победы над старым миром. Ее заперли в одной из бывших гостевых комнат, кормили объедками, принося еду с насмешками. Иногда кто-то из бандитов, обычно Тунико или Рато, заходил к ней ночью, чтобы снова и снова утвердить свою власть.

Но потом, одна ночь все изменила. Бандиты нашли склад дорогого виски, уцелевший в подвале соседнего особняка. Они устроили пир, пьяное, шумное торжество. К полуночи в большом зале воцарился дружный храп. Даже часовой, оставленный у входа, свалился с ног, обняв автомат.

Лавиния не спала. Она лежала на голом матрасе и смотрела в окно на темное, беззвездное небо. В ее голове не было ни страха, ни ненависти, лишь холодная, отточенная решимость. Она поднялась, и вышла из комнаты, благо именно сегодня бандиты забыли её запереть.

Девушка вышла в коридор. Воздух был спертым и пропитанным перегаром. На столе валялся нож. Первым лежал Рато. Он храпел, разметавшись на полу. Лавиния присела рядом. Ее движения были обманчиво плавными. Она провела лезвием по его горлу, как бритвой. Теплая кровь хлынула ей на руки. Он лишь судорожно вздохнул и затих.

Тунико спал, прислонившись к стене. Он был следующим. Острие вошло в шею сбоку. Глаза его на мгновение широко открылись от удивления, но было уже поздно.

Кариока лежал на диване. Она перерезала ему горло, даже не глядя в испуганное лицо. И так произошло с каждым в особняке.

Последним стал Зе Пекено. Он сидел в кресле, с опустевшей бутылкой виски на коленях. Бандит что-то бормотал во сне. Лавиния подошла к нему вплотную. Он почуял неладное и попытался открыть глаза, но ее рука с зажатым ножом уже совершила короткий, резкий рывок. Он захрипел, захлебнувшись собственной кровью, и замер.

Девушка стояла среди тел, вся в крови, сжимая в окровавленной руке лезвие. Никто не проснулся. Она посмотрела на мертвое лицо Зе Пекено, потом на входную дверь. Пленница была свободна. Она вышла из особняка, из своего старого мира, и шагнула в новую, жестокую реальность, уже не жертвой, а хищником. Ей было всего восемнадцать лет, и она только что родилась заново.

***

Лукас не выжил. Он умер через год после падения старого мира. Не от пули или голода. Эти угрозы стали будничными, и от них можно было уворачиваться. Его убила «черная лихорадка», как назвали выжившие мутировавшую лихорадку денге, которая выкашивала людей с ослабленной радиацией и скудным питанием иммунной системой. Он умирал в их маленьком, насквозь продуваемом убежище в районе Ларанжейрас, в бывшей котельной, где когда-то шумели насосы, а теперь лишь гулял сквозняк.

Лавиния не отходила от него, держа его горящую ладонь в своих натруженных, холодных руках. Тело Лукаса пылало в лихорадочном огне, а глаза, некогда такие живые и насмешливые, уже ничего не видели, затянутые мутной пеленой. Казалось, он смотрит куда-то внутрь себя, на приближающийся конец.

— Ты сильнее, чем думаешь, — прошептал он хрипло, собрав последние силы, перед тем как его дыхание остановилось, превратившись в тихий, обрывающийся выдох.

И она доказала это. Не сразу. Сначала были недели оцепенения, когда она просто сидела у стены и смотрела в пустоту, пока голод и холод не заставили ее двигаться. Потом, долгие месяцы одинокого выживания, где каждый день стал битвой с тенью ее прошлого и с реальными опасностями нового мира.

Теперь Лавиния жила в коммуне, организованной на территории бывшего Ботанического сада. Это место когда-то было символом ухоженной, рукотворной красоты. Теперь же оно напоминало гербарий апокалипсиса. Скелеты гигантских пальм-император тянулись к серому небу голыми, обломанными ветвями. Высохшие, почерневшие орхидеи свисали с мертвых деревьев, как погребальные гирлянды. Но среди этого пейзажа смерти несколько сотен выживших, словно упрямые муравьи, строили свой новый, хрупкий мир. В темных, укрепленных подвалах оранжерей они разводили грибы на субстрате из переработанных растительных отходов. На крышах павильонов были растянуты сложные системы сбора дождевой воды, лабиринты из желобов, фильтров из песка и угля, большие глиняные цистерны для хранения. Знания стали новой валютой, и ими обменивались на сходках. Как лечить «радиационную чахотку», как отличать съедобные лишайники от ядовитых, как чинить старые транзисторы.

Лавиния нашла здесь не просто убежище, а дело. Она командовала одним из патрулей, отвечавших за безопасность периметра. Девушка обучала детей, выросших уже после Падения, оказывать первую помощь с помощью того, что удавалось раздобыть, и выживать на улицах по-прежнему бурлящего города.

У нее имелась рация, тяжелая, видавшая виды, всегда настроенная на частоту «Южного Сопротивления», хрупкого альянса разрозненных групп выживших из Бразилии, Аргентины и Уругвая, чьи голоса, полные помех, изредка прорывались сквозь эфир, напоминая, что они не одни.

Иногда она приходила на Копакабану. Совсем не ради еды. Здесь было слишком мало съестного. Она приходила сюда, как на свидание с призраком, чтобы вновь и вновь пережить самые острые моменты прошлого, посмотреть в лицо своим демонам и убедиться, что они больше не могут ее ранить. Это стал ее личным ритуалом закалки души.

В тот день, вернувшись в Ботанический сад, раздражённая и усталая, она застала у входа в их главный бункер, бывшее административное здание, мальчика-курьера. Грязный, босоногий, с большими, слишком серьезными для его лет глазами, он молча протянул ей сложенный вчетверо листок бумаги, пожелтевший и шершавый. Это была радиограмма.

Она развернула её. Короткое сообщение, набранное на старом матричном принтере, буквы расплывшиеся, местами пропечатанные не до конца:

«Сигнал с севера. Группа Флорианополис. Нашли раб. спутник. Есть изобр. Европа, мертва. Но Амазония, чисто. Возможно, база. Возвращение через 10 дней. Готовьтесь.»

Лавиния сжала листок так, что побелели пальцы, вцепившиеся в хлипкую бумагу. Она перечитала его снова. И снова. Каждое слово отдавалось в ее сознании глухим, оглушительным гулом. Сигнал с севера. Спутник. Чистая зона. Амазония. Эти понятия казались призрачными, пришедшими из другой, сказочной реальности. Впервые за шесть долгих, серых лет, прожитых как один бесконечный день скорби, в ее глазах, привыкших видеть лишь оттенки страха, отчаяния и смерти, мелькнул огонек. Хрупкий, как пламя спички на ветру, готовый погаснуть от любого дуновения, но это был огонек надежды. Не слепой веры в чудо, а твердой, осязаемой возможности.

Поздней ночью, когда коммуна погрузилась в тревожный сон, она стояла на крыше заброшенного Музея современного искусства в Нитерое. Подъем по лестницам и аварийным пролетам был частью ее регулярных тренировок. Отсюда, с этого бетонного острова, открывался вид на мертвого Левиафана, Рио-де-Жанейро. Город лежал во тьме, бездыханный и величественный в своем падении. Почти ни одного электрического огня, лишь непроглядная, бархатная чернота, изредка разрываемая бледными лунными лучами, пробивавшимися сквозь пелену. Только на склонах холмов, там, где раньше копошились яркие, опасные фавелы, мерцали одинокие точки костров, признаки такой же, как и она, упрямой жизни, цепляющейся за существование.

Лавиния расстегнула внутренний карман своей куртки и достала единственную вещь, которую хранила из прошлой жизни, тайком, словно стыдясь этой слабости. Маленькую, выцветшую от времени и пота фотографию, края которой истончились от постоянного прикосновения пальцев. Снимок был сделан в тот самый последний, невозвратный день на Копакабане. Она и Лукас, запечатленные в прыжке на фоне набегающей волны. Они смеющиеся, загорелые, безумно счастливые, их руки переплетены, а глаза полны ожидания будущего, которое должно было наступить всего через несколько часов, до того, как мир рухнул.

Девушка долго смотрела на улыбающееся, безмятежное лицо Лукаса, чувствуя у себя незнакомую теперь улыбку. Она провела пальцем по его изображению, как бы стирая пыль времени, чувствуя подушечками пальцев шероховатость бумаги. А затем, не колеблясь больше, положила фотографию на широкий бетонный парапет крыши. Девушка не прижала ее камнем. Она просто оставила ее там, легкий прямоугольник прошлого на грубой поверхности настоящего.

Ветер, вечный спутник этого мира, прилетевший с океана и пахнущий солью и тоской, сразу же подхватил хрупкий прямоугольник. Фотография кувыркнулась в воздухе, на мгновение зацепилась за выступ, а затем сорвалась и понеслась во тьму, в сторону невидимых в ночи мертвых волн. Она стала белым мотыльком, уносимым в небытие.

Лавиния смотрела ей вслед, не мигая, пока белая точка не растворилась в бархатной тьме ночи и в серой дымке у горизонта. Она не чувствовала боли или потери. Лишь странную, оглушительную пустоту, в которой зрело семя чего-то нового.

— Мы больше не зрители, — тихо, но четко сказала она в ночную, безмолвную тишину, и ее слова, казалось, повисли в воздухе, смешиваясь с шорохом ветра. — Мы те, кто строит новый рай. Даже если он будет из пепла.

Она медленно повернулась и пошла прочь от края. Силуэт её растворялся в темноте. Впереди было десять дней до прибытия гонцов. Десять дней, чтобы подготовиться к дороге. Дороге на север. К новой надежде.