трагедия одной неудачи

Артём называл это своей коллекцией, но не собирал ничего, кроме теней. В углу мастерской, заваленной холстами, стоял мольберт с единственной картиной: море, выписанное с такой пронзительной синевой, что, кажется, можно было услышать шум прибоя. Он написал его однажды ночью, когда город за окном затих, и ему показалось, будто он прикоснулся к чему-то стоящему и действительно настоящему.

На следующий день он стёр его почти до основания. Оставил лишь намёк на береговую линию – призрак собственной смелости.

Это море стало метафорой всей его жизни. Была Лиза – её смех, напоминавший звон хрусталя, и её предложение: «Поехали в Питер. У тебя талант. Я верю». Но Питер в его голове превращался в лабиринт из чужих оценок, равнодушных глаз и неминуемого провала. Он представил, как его маленькая лодка под названием «Надежда» разобьётся о скалы большого искусства.

«Я ещё не готов», – сказал он ей, глядя в пол.
Она ждала год. Потом уехала одна.

Была идея для арт-проекта – серия портретов тех, кого городская суета сделала невидимками: старика, кормящего голубей у вокзала, девушки, читающей стихи в метро. Он целыми днями носил в кармане блокнот для эскизов, чувствуя, как идея пульсирует, живая и настойчивая, но выйти к людям, предложить себя, услышать возможный отказ… Его ладони становились влажными при одной этой мысли. Блокнот так и остался чистым.

Годы текли тихо, как вода сквозь пальцы. Он нашёл работу дизайнера в солидной фирме. Его графика была безупречной, функциональной и абсолютно безликой. Он научился говорить на языке дедлайнов и брифингов, заглушая внутренний голос, шептавший о море.

Однажды осенним вечером, возвращаясь с работы, он свернул в небольшой сквер и замер. На неприметной стене дома висела рекламная тумба, а на ней – афиша выставки в местной галерее. Имя художника ничего ему не говорило, но работа, изображённая на плакате, была того самого старика с голубями. Тот же ракурс, та же игра света. Только подпись была чужая.

Он простоял там, может быть, минуту, а может, час. Внутри ничего не закричало, не взбунтовалось. Просто где-то глубоко, с тихим щелчком, закрылась последняя дверь. Он вдруг с абсолютной, леденящей ясностью осознал, что его жизнь – это не трагедия одной неудачи. Это тихая, методичная коллекция всех дверей, в которые он так и не постучался; всех слов, что остались несказанными; всех полотен, что навсегда остались белым холстом.

Он не чувствовал боли. Лишь странную, тягучую пустоту – как если бы ты годами нёс тяжёлый, но драгоценный груз, а потом обнаружил, что сундук полон лишь воздуха и пыли.

Придя домой, он подошёл к мольберту и посмотрел на смытое море. Теперь он видел в нём не нереализованный потенциал, а собственный точный портрет – человека, который предпочёл безопасность тишины бурному и непредсказуемому океану жизни.
И этот портрет был самым честным, самым страшным и, увы, единственным законченным произведением в его коллекции .