Три феи боли

Хромов, прихрамывая все больше, терпеливо и настойчиво продолжал свой путь. Идти предстояло еще далеко, километра полтора. Оживление близ вокзала райцентра, в который он приехал на электричке, скоро сошло на нет и перешло в редеющие дома окраин, а потом и вовсе в проселочную дорогу. По ней он прошел примерно с полкилометра. Путь был известен Хромову с детства.
Он давно уже носил кепку, не выходил из дому с непокрытой головой, как и все старики. Сентябрьское солнце припекало, но вполсилы. Под курткой он немного взмок от довольно быстрого и размашистого шага, но не жалел, что оделся потеплее, ведь к вечеру жара обязательно спадет, и возвращаться на станцию придется по холодку.

Нестерпимо болела натертая ботинком правая нога, а ведь хотел надеть старые кроссовки, но побоялся дождя и луж, и тогда бы они промокли. Нужно просто терпеть боль.

Боль лишь передает в мозг сигнал о повреждении тела и может просто перестараться, чтобы вынудить хозяина тела перестать двигаться к цели и заняться ремонтом повреждения, а это значит, что пустячная потертость ступни остановит, перехватит, отнимет право управлять собой, заставит сделать выбор, который делать не следует, а тот выбор, ради которого только и стоит жить… Коту под хвост! Нет! Нужно следовать высшему смыслу жизни! Нужно терпеть боль!

- Не нужно терпеть боль! - Хромов услышал за своей спиной голос и обернулся. - Я же вижу, что ногу натерли!

Это была старушка на велосипеде. Вид ее был театрально допотопным - чуть ли не соломенная шляпка с вуалью, длинное платье с оборками и башмаки с пряжками на ногах, крутящих педали такого же ретро-велосипеда.

Храмов от неожиданности приоткрыл рот, продолжил движение на автомате, запнулся о неровность и упал, растянувшись в пыли.

Старушка остановила свой велосипед, положила его на бок и подошла к упавшему Хромову. Тот был без сознания.

Воспользовавшись беспамятством, старушка осмотрела пострадавшего, стянув ботинок с его правой ноги. Стерта кожа над ахиллоэнтезисом пяточного бугра, воспаление. Еще немного и старик заработал бы энтезопатию. Ну, ничего! Немного холода, сужения сосудов, массажа, регенерации, и все будет в норме. Однако нужно и с ботинком что-то делать - иначе натрет же заново! Старушка достала из сумочки, которую в прошлые времена называли ридикюль, бесцветный лак для ногтей, открутила колпачок флакончика, промазала кисточкой кромку задника ботинка и приклеила тонкую полоску ткани, оторвав ее от батистового платочка. Надев ботинок на ногу лежащего старика, струшка на мгновение помедлила, перед тем как приводить того в чувство.

Вот ведь! Терпел! Ради важного дела! Простая физическая боль кого-то остановит, а кому-то не помешает, но это опасно тем, что боль может достичь слишком большой силы, и тогда, такой вот человек, совсем потеряет способность действовать. А ведь нужно-то совсем немного - ненадолго остановиться, очистить рану, охладить, чтобы снять воспаление, помассировать, чтобы запустить кровообращение заново, закрыть рану и снова выйти на достаточный уровень работоспособности. С головой посложнее, но все то же самое, только проделать нужно тот же перечень мысленно.

Все! Пора! Старушка прикоснулась указательным пальчиком к лодыжке старика, поднялась, вернулась к велосипеду, подняла его, впрыгнула в седло и покатила дальше по проселочной дороге, скрывшись за косогором.

В этот же момент Хромов очнулся, поднялся, отряхнулся, не понял, что был без сознания некоторое время, и продолжил свой путь. Вот ведь - упал, поднялся, и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы боль прошла, словно произошла перезагрузка. Правильно! Даже при движении к великой цели можно позволить себе ничтожно малые остановки, за которые произойдет очищение сознания, охлаждение воспаленных эмоций, закроются гештальты незаконченных циклов, и с новыми силами снова в путь. Что-то такое, вызывая удивление от прошедшей боли, вертелось в голове.

В голове Хромова давно вертится и не дает покоя одна тяжелая мысль, что стала его головной болью. Нога больше не болит, отпустило, и сразу, снова заворочались жернова тягостного ожидания скорого будущего. Старость. Слабость. Обездвиженность или потеря рассудка. Стать обузой своим детям? Им и так забот хватает! Как сделать так, чтобы конец его жизни не стал ни для кого проблемой, концом какой-то мечты, каких-то планов его детей?

Хромов зашагал ритмичнее, монотоннее, накатом, отдав дорогу ногам и потеряв с ней связь. Автопилотом направлялся путь, пробегали трава и кусты обочины, ближние и дальние виды, горизонт и небо над ним. Голова загудела, как в проводах, напряжением поиска выхода из когнитивного лабиринта. Как? Как окончить жизнь? Как уйти и не стать головной болью для близких?

Храмов и не заметил, что остановился, уперся лбом в холодный бетон столба трехфазной линии электропередачи, прикрыл глаза и дает себе только один труд и только на одно тратит жизненные силы, подстегивая мозг думать, думать, думать.
Холод - это кстати! Голова трещала, раздувалась, лопалась от мыслей, словно черепную коробку буравили в поисках решения мысли-иголки, как у соломенного персонажа детской сказки.
- Вы не знаете дорогу на кладбище? - очнулся от прозвучавшего вопроса и отшатнулся от столба Хромов.

Повернулся на голос и увидел старушку, о которых говорят «Божий одуванчик». Она улыбалась смущенно и заинтересованно. Заблудилась и спрашивала дорогу. Куда? Ах, да - на кладбище. Хромов дорогу туда знал. Туда и шел. К родителям. К отцу и матери.
- Я как раз туда иду. Могу идти помедленнее, чтобы вы поспевали. Я не тороплюсь! - Хромов подумал, что старенькая попутчица освободит его больную голову от тяжелых размышлений.
- Вот и хорошо! Спасибо! - благодарно улыбнулась старушка, хихикнула и пропела из детской песенки: - Вместе весело шагать по просторам!

Хромов поморщился, хотя, раздражаться на такую бабушку грешно. Невысокая, полненькая, кругленькая, с соломенно-седыми волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке и с васильком в прядке у виска. С непокрытой головой, но с цветастой косынкой на плечах поверх желто-зеленой кофточки, длинное синее платье в белый горошек, а на ногах красные кеды, какие Храмов помнил еще по молодости. Какая-то толстенькая синичка. Голос у старушки был легкий, как щебет птичек в кроне рябины.

Как и ожидалось, старушка что-то щебетала по дороге. Хромов не прислушивался. Все пытался отогнать тягостные мысли о фатальном будущем. А зря не слушал - старушка говорила о смерти.

- Так ведь никто не знает и никто не может повлиять на то, как придет конец, - добрая улыбка не сходила с круглого лица старушки, а глаза ее весело лучились, несмотря на мрачную тему, - Кто-то сказал бы, мол, не можешь повлиять - забей, но это даже для общих случаев ерунда, и надо бороться за жизнь. Но для подготовки к смерти вовсе не годится. Тут ни бояться, что пролежишь в неходячей деменции годами иждивения, ни мечтать что пролежишь только одну ночь и не проснешься, нет никакого смысла. Вернее, это все равно что ребенок в утробе мамочки мечтает родиться легко и здоровеньким, а родиться с родовыми костными, гипоксическими, гематомными, токсичнскими повреждениями боится. Хорошо, что ребеночку нечем мечтать и бояться, а поучиться у малютки нужно только одному. Не знаешь, что ждет - просто живи!

Подошли к знакомому кладбищу, Хромов вынырнул из погружения в себя и потому услышал концовку бормотания попутчицы, и слова чем-то зацепили его, хотя смысла он не понял.
- А вы к кому на кладбище? - спросил Хромов как о чем-то само собой разумеющемся.
- Ни к кому, - пожала покатыми плечами под цветастым платочком старушка. - Я цветочки выращиваю. Вот новый рынок сбыта присматриваю. Так-то удобно - приехать на электричке с корзинками и продавать здесь у входа. На цветочки всегда есть спрос. Далековато идти от станции, но, может, велосипед прикуплю с багажником. У меня подружка на станции - можно у нее велик оставлять. Ну, прощайте и будьте проще!

Хромов покивал, снова упуская смыслы из-за погруженности в мысли, повернулся и пошел. К родителям.

К родителям он относился хорошо. Они его любили и он их любил. Правда в их старости они стали вызывать раздражение, но Хромов держал себя в руках, терпел, приезжал, помогал, звонил. И все же, через годы после смерти папы, а вскоре и мамы, его догнал, словно привет, жестокий упрек. Затем и пришел на родные могилки, чтобы только и сделать, что сдавленным от кома в горле голосом произнести: «Прости, папа!», а потом не удержать себя, разрыдаться не в голос, а потом рухнуть коленями на холодный колкий гравий, а потом, словно вспомнив, повернуть голову к соседнему камню: «И ты, мама, прости!». Избавляясь от стыда, убежать. Скорым шагом зашагать к выходу, проходя мимо цветочных кустарных дощатых витрин, усилить боль пронзительным: «Что ж я даже без цветов!». Боль сердца.

Всю обратную дорогу Хромов почти бежал, часто переставляя ноги в такт к бешено колотящемуся сердцу, а оно уже болело особой болью - болью сердечной недостаточности сжималась грудь, новым и новым приступом реагировало старое сердце на жестокое воспоминание.

Разбираясь в документах, наводя порядок в вещах, Хромов вдруг обнаружил почтовый конверт, подписанный знакомым почерком: “Любимому сыну от папы” и дата. Конверт был нераспечатанным, и Хромов вспомнил, что обнаружил письмо в кармане куртки, когда вернулся от родителей в столицу. Отложил прочесть позже и забыл! Письмо все равно нашло его даже после смерти отца. Что там? Дрожащими руками Хромов распечатал конверт и достал тетрадный листок. Отец извинялся за тот случай, когда Хромов рассердился на легкомысленность отца и отругал его, как мальчишку. Отец одписался на какую-то серию книг и ходил покупать их на почту. Жил этим, потому что прочитывал, просматривал фотографии, обсуждал с мамой и раздаривал родным и знакомым, в том числе, и самое лучшее - сыну. Хромов с чего-то посчитал это глупой тратой денег. Отец, как выяснилось из письма, отказался от подписки на книги. Он извинялся в письме, что не должен был тратить деньги, которые получает от сына в помощь, на такую ерунду. Отец закончил письмо в простой и трогательной манере: “Мы тебя любим, сын!”. Какая сильная сердечная боль!

С болью в сердце Хромов добрался до станции. Он не стал переходить железнодорожные пути по пешеходному мосту, не осилил бы - пошел, как в давние времена, через рельсы. Хорошо, что вереница путей была свободна от составов, и не пришлось подлазить под вагонами. Так он вышел к привычному с детства зданию вокзала.

Сталинский ампир. Вошел внутрь. Все по-прежнему - три ряда скамеек, попарно сдвинутых спинками, окошко кассы, окно камеры хранения, окно буфета. Все закрыто.
Хромов рухнул на скамью, откинулся на спинку, задышал медленнее и ровнее.

Очнулся он оттого, что почувствовал во рту воду, вода потекла по подбородку на грудь. Хромов открыл глаза. Перед ним стояла со стаканом воды бабка в черной железнодорожной форме. Круглая как груша. Форменная тужурка не сходилась на ней и была расстегнута. Воротник голубой рубашки тоже не сходился на толстой шее и был расстегнут на верхнюю пуговицу. Черная юбка ниже колен тоже, казалось, трещала по швам. На ногах тяжелые черные ботинки. На голове черный блин форменного берета с короткой стрижкой черных с проседью волос из под него.
- Очухался? - голос у нее был хриплым, выдавая курильщицу. - Что ж ты, мил человек по рельсам как по Бродвею? Не ровен час! Ты же не в себе! На вот - еще нитроглицерина под язык. 

Не доверяя трясущимся рукам Хромова, бабка пальцами-сардельками просунула ему под язык две маленькие таблеточки. Через минуту они подействовали. Сердечная боль стала утихать, сердечное волнение отпускало, пришло успокоение. Он прикрыл глаза и блаженно откинул голову на спинку скамьи.
- Странным образом сердце реагирует на душевные состояния, - бормотала бабка. - Переживания, страдания, расстройство, сожаления, страх, стыд, потери вызывают психосоматической природы кардиологии, аритмии, скачки артериального давления, кардиофобии. Верно ведь говорят о душевных проблемах, что сердце болит, оно и начинает болеть по-настоящему. Стало быть, начало сердечной боли - в душе. Оно и полезно попереживать, чтобы впредь не повторять того, что вызвало душевно-сердечную боль. Но в твоем случае тебе уже не пригодится по-другому относиться к отцу. Так что успокой сердце и живи. Ради детей и внуков живи. Береги себя, если прилетит и тебе, как в письме от отца, такое же испытание от твоих детей. Прощай детей! Они не умеют с этим справиться, а ты потерпи и дойди до конца достойно. И в самом деле не мешай им жить. Люби, но не мешай!

Хромов, кажется, ненадолго задремал. Снова очнувшись, он посмотрел на бабку и стал подниматься.
- Когда поезд? Мне надо возвращаться! - и пошел к выходу из здания вокзала.

Железнодорожная бабка, ни слова не говоря, ухватила Хромова под руку своей лапищей и повела вокруг вокзала на перрон. Новый, современный, без касс, с автоматами по продаже билетов. Перед путями она притормозила, выставила короткий смотанный красный флажок в сторону приближающейся электрички, дождалась ее остановки, перешла через рельсы, пыхтя от высокого подъема, взобралась на перрон, довела Хромова до открытых дверей первого вагона, подтолкнула вверх по ступенькам, постояла минуту, дождалась Хромова, усевшегося у окна, кивнула ему и выставила в сторону машиниста скрученный желтый флажок.

Электричка тронулась и проплыла мимо толстой бабки в железнодорожной форме старого образца. Хромов улыбался, глядя в окно. Было светло на душе, и ничего не болело.

- Хорошо, что у тебя есть свой вокзал! - адресовала бабке признательность ее подруга, закатывая велосипед в дверь камеры хранения.

- И цветы можно у тебя хранить! - добавила еще одна подруга, занося корзину с цветами туда же. - Я тоже хочу велосипед приобрести. Буду на кладбище ездить цветами торговать. Вот хорошо-то!

- Все хорошо! - резюмировала железнодорожница.

Пассажиры, собирающиеся на перроне в ожидании следующей электрички, любовались полями рельсов и покатушками маневровых тепловозов, гоняющих составы туда-сюда. А ведь раньше здесь стояло старое здание вокзала, но его снесли лет десять назад. Говорят, там даже был буфет.

Сергей Александрович Русаков.
14 сентября 2025 года.
Деревня Десна, Новая Москва.