История одного исчезновения. В смысле, вознёсся?

В этом городе вечно идёт дождь, потом превращается в снег, и жизнь стоит на трёх улицах из красно-коричневого кирпича. Новый Амстердам, Новый Свет, новый мир. Туда Константин стремился, там и оказался, здесь и сделает свою судьбу – новую, не ту, которой ему предрекали ранее, за все тридцать лет жизни. Или же поставит точку в прежней судьбе, не придумывая никакого продолжения. Он, право, уже устал, - путь был далёкий и бурный, со множеством пересадок, спутники его покидали, спутницы уходили к другим на его глазах, пару раз он чуть было не оказался на дне морском, и, вселившись в квартиру под самой крышей в этом негостеприимном новом городе, похожем на какую-то пародию на Лондон, несколько дней лежал и смотрел в потолок, удивляясь, что ничего вокруг не качается, не переворачивается, не сносит его на пол. Только потом Константин опомнился и понял, что пора бы выбрать и себе новое имя, раз на прежнее он не имеет уже никакого права. 

Он подошел к зеркалу и припомнил, что не узнаёт себя до сих пор. Собственное его лицо, бледное, точёное, узкое, когда-то красивое, «безбожно красивое», как сказала забытая уже пани Зося, смотрело на него растерянно и даже испуганно. Глаза тоже слились с отражением, побледнели, их голубоватый цвет сделался серым. Рубашку давно уже пора поменять – понял Константин, но ничего делать дальше не хотелось, поэтому он обратно рухнул в постель, забыв даже справиться, куда делся слуга – перед тем, как давеча заснуть, он послал того за провизией, и теперь понятия не имел, выполнено ли его поручение или нет. Откровенно говоря, голоден он не был, но не помешало бы выпить, - голова трещала, тоска подползала к горлу. Но с этим проблем нет. Константин прошёл к себе в комнату, пригибаясь под низким дверным проёмом – нет, эту конуру нужно сменить на что-то получше, а то здесь даже теснее, чем в корабельной каюте, - пошарил рукой вокруг кровати в полутьме, нашёл флягу и допил ром, оставшийся на её донце. Стало получше, но не совсем, - надобно было увеличить дозу. Тогда станет совсем хорошо, он сможет выйти, куда-то пойти, понять, где оказался, и действовать по обстановке. Пока он снова распростёрся на кровати, комкая хлипкие простыни – да, здесь хоть просто, но чисто, чего в том, старом свете бывало редко, особенно в той стране, к этому свету принадлежащей, из которой Константин сбежал – или, как, верно, говорят и даже пишут в газетах, был выслан своим отцом или даже царём. За что? Вроде как за измену присяге. «Навлёк позор на почтенное имя», - так можно сформулировать краткую речь его отца, содержание десяти подряд писем его матери, директивы дяди. Их не возмущало, что он сделал, больше страшно, что это как-то отразится на них, вроде как всемогущих, находящихся непосредственно под крылом императорской фамилии, - так понимал это Константин.

- Что же мне теперь делать, papa? – спросил он тогда отца, под конец их беседы.
Тот не мог говорить много и вслух из-за долгой болезни, которую, как водится, переносил на ногах, чтобы никто не заподозрил его слабость. Он лишь указал куда-то в сторону весьма исхудавшей рукой.

- Вы гоните меня? – догадался Константин.

Князь фон Ливен, его родитель, не стал удостаивать его кивком, только прошептал, откашлявшись:
- Уезжай. Куда хочешь. В Сибирь. В Америку. В колонии. Лишь бы тебя здесь не было.  И чтобы я о тебе больше не слышал. Вообще.

Он последовал совету, отправился в Лондон, потом в Дублин, потом сел на корабль, везущий эмигрантов в Нью-Йорк, хотя граф Ржевусский приглашал его в Турцию, в отряд польских патриотов, которые собирались продолжать борьбу. Константин отказался. Он не хотел уже иметь с поляками ничего общего, хотя знал, что его те не отпустят просто так, даже здесь найдут, не так-то много для этого требуется. Вот ещё один повод сменить своё имя. Это главный след, который он оставляет за собой, равно как долги, траты, женщины, карты. Всё то, что вроде бы как раздражало его старших родственников. Но Константин понимал, что на самом деле их не траты приводят в отчаяние, а то, что они об этом знают и слышат. Что ж. Теперь никто о нём ничего не услышит.

В поездку Константин запасся целым набором оружия, на всякий случай. Отец, ещё в те годы, когда он не сделал ничего ужасного, не набрал долгов и не перешёл на сторону польских мятежников, говорил и ему, и братьям, что надо всегда во время поездки держать при себе заряжённый пистолет, а то мало ли что. Константин последовал его наставничеству, благо польские друзья снабдили им всем, что нужно. Но, как ни странно, за все эти недели необходимости в кого-то стрелять не возникло. Тогда не возникло – возникнет сейчас.  Только не надо сейчас об этом думать. Как бы мерзко не было – оставалась жизнь, которую стоит длить и дальше. Может быть, не как князь Константин Х. фон Ливен, почтенный сын «того самого» князя Христофора и «той самой» княгини Доротеи, главной grande-dame Европы. А как кто-то другой. Надо только придумать себе новую жизнь. Старая закончилась – надо это признать.

…Начиналась та красиво и богато, как бывает во всех сказках. Константин был третьим из братьев, которых сначала было двое, оба старшие, а потом, в его тринадцать, матушка решила понести, и родила себе утеху. Через шесть лет после этого у него оказался ещё один брат, и ему, уже юноше, готовившемуся проявить себя, было несколько мерзко сначала видеть свою мать беременной, потом слушать непрестанные сплетни, что беременна она не от отца, а от кого-то важного, от лорда Грея, от Меттерниха, а то и вообще от короля Георга, кто её знает? Да даже если и от отца, это не утешает. Зачем им эти дети? Чтобы не чувствовать себя старыми? Константин тогда впервые решил, что не ввяжется во всю эту кабалу с браком и деторождением, его всё это раздражает – хлопотня вокруг младенцев, эти вопли и крики, это полнейшее материнское безразличие к нему, - а он ещё помнил, когда его любили, когда мать считала его самым красивым и говорила об этом вслух. Тут ещё отец привёз в дом какую-то юную француженку со скрипкой, похожую что на него самого, что, кстати, на Константина так, что сомнений, откуда эта Генриетта взялась и почему она здесь, приставлена к младшим на правах то ли компаньонки, то ли наставницы, не было и нет. Мать её не любила, все остальные делали вид, что не понимают её истинной роли. И Константин опять испытывал странный и мерзкий стыд за всё то, что происходит и происходило в его семье.

Он не знал, делит ли этот стыд он со старшими братьями. С ними было вечное соперничество. Поль подмазывался к отцу, жаждая быть наследником и сразу начать с посланника где-нибудь «в приличной державе». Александр вечно составлял компанию матери, на пару с ней развлекая завсегдатаев её салона, в то время,  пока не странствовал по «колониям», изображая во время этих длительных поездок то ли героев Байрона, то ли самого лорда. Оба они не видели в младшем друга – больше конкурента за их место под солнцем. В закрытой школе Harrow, где все они учились вместе с отпрысками лучших британских семейств, те никогда не держались вместе, как было бы естественно в незнакомой и недружественной среде. У них были свои друзья, свои враги, когда били кого-то из них – Константину, как младшему, доставалось более всех, или изощрённо травили, - никто не вступался друг за друга, на занятиях тоже ревниво соревновались за оценки и внимание учителей. Константин ненавидел это заведение и делал всё, чтобы его оттуда выгнали. Но никто не выгонял – среди его соучеников было много тех, кто совершал куда более дикие вещи, но, кроме жалоб, адресованных родителям, и розог, ничего не происходило. «Шалуны» оставались в школе, Константин в числе них.

Наконец, школа была закончена, и родители решили сделать ставку на старших, тех, что поумнее. Константину надлежало уехать в Петербург и вступить в лейб-гвардии Уланский полк. С ним уехал и второй брат, Александр, которого мать определила «неспособным к дипломатии» (наверное, неудачно пошутил в присутствии Каннинга или Веллингтона).  Отец сказал, что у него нет ни денег, ни желания пристраивать сыновей в кавалергарды или конногвардейцы, поэтому им выделили скромный, по гвардейским меркам, полк. Александр через пару дней заболел, как водилось у него, грудью, пару раз падал с лошади из-за того, что терял сознание от приступов удушья, поэтому его оставили в покое и выхлопотали назначение в более тёплые страны. Константин остался – ему всё нравилось.

Последующие годы он мог вспомнить только тем, что было весело. Шампанское всегда лилось рекой, прекраснейшие дамы полусвета вешались уланам на шею, игра шла такая, что стоял дым коромыслом. Иногда его вызывал на ковёр дядя, граф Бенкендорф, который при новом государе Николае Павловиче сделался крайне важным человеком, и вяло, без особого энтузиазма, словно зачитывая по ролям не очень интересную пьесу говорил, что надо задуматься, что матушка его очень зла, что до императора рано или поздно дойдёт его поведение, что как же так… Константин изображал раскаяние, а потом усмехался – дядя явно делает это не из сильной любви к сестре, больше для проформы, чтобы отчитаться ей в письме, что вот, говорил я с Константином, тот обещал больше так не делать, и я ручаюсь, что он будет вести себя лучше.

Потом, где-то в 1830-м, кара настигла Константина в виде закончившихся денег и отца, как раз тогда приехавшего в Россию – замещать министра иностранных дел. Тогда гвардия стояла в Литве, ведя прежнюю разудалую жизнь. Константин не задумывался, откуда появляются и куда деваются деньги, накопил долговых расписок столько, что их не поленились доставить отцу, в то время как он проезжал на обратном пути через Варшаву, по какой-то надобности. Отец всё прочёл, платить не стал, призвал Константина и кинул ему все бумаги в лицо, сказав, что это не его проблемы.

- Но, mon pere, я не могу не отдать долг чести… - ответил он, когда князь сказал, что не будет ему выделять денег ни на что.

- Если ты играешь, - откликнулся князь, отворачиваясь тогда от него, - то будь добр хотя бы выигрывать.

Константин ещё много говорил, и его не слушали. Потом князь попросил его уйти и не мешаться под ногами. И он ушёл, здорово разозлившись на своего родителя. И вообще на них обеих.

…Через какое-то время он сидел за большим столом у каких-то местных магнатов. Те щедро наливали ему, а он говорил, нарушая заповедь, про то, как устал от своей семьи, своей страны – его должны были повысить, сидеть в корнетах непристойно в двадцать четвертый год, денег нет, отец – проклятый скряга. Ему кивали, его хвалили, дамы смотрели на него томно, музыка гремела, и всё шло хорошо, настолько, что он потерялся, откололся от своих, и остался с теми навеки. Те, - Ржевусский, Антониевский, Ходкевич – показались ему истинными братьями, истинной семьёй, которой у него никогда не было. И, главное, они, в отличие от его родни, не притворялись более добродетельными и приличными, чем были на самом деле.
Тогда Константин впервые решил закончить одну свою жизнь – и начать другую. Одними повстанцами дело не ограничилось. Его не стали посылать на передовую, а отправили в Париж, в дом на Иль-Сен-Луи, где его принимал некоронованный король Польши, князь Адам Чарторыйский, человек со строгим ликом иконописного святого, немногословный и спокойный.

Тот ничего не сказал, кроме того, что слишком хорошо знает его отца, что Константин слишком на отца внешне похож, и что его не простит никто за измену. Именно так князь Адам и сказал – «измена». Константин впервые остановился, призадумался. До этого он не называл свой переход к полякам именно так. И вообще думал, что всё будет временно.

- Вам не надо на передовую, для этого людей достаточно, - проговорил под конец аудиенции Чарторыйский. – Мы назначим для вас иные задачи.

Какие задачи – он не успел пока узнать. Ежели князь Адам и хотел, чтобы наличие Константина в рядах повстанцев было тайной, то его соратники чуть ли вслух не кричали, что «князь Ливен теперь в рядах польских героев!», и это подхватывала вездесущая пресса. А французские газеты поступают и к императору Николаю на стол, и в Англии их тоже почитывают.

В общем, всё пришло к тому, что Константин был вызван отцом на ковёр. Отец выглядел сильно похудевшим, кутался в плащ, как призрак с косой. Он вспомнил письмо брата Александра – тот иногда писал на его парижский адрес, считая всё, что случилось с Константином, «интересной эскападой». Тот говорил, что у отца, похоже, горловая чахотка и жить осталось недолго, «только он это не признает, слишком много кто его болезни обрадуется». Тот оправданий не выслушивал, отправил его в Новый Свет, и что-то ещё проговорил, когда Константин уходил. Он даже не разобрал, на каком языке были эти слова.

И нынче, когда краткая история тридцати лет его жизни закольцевалась, Константин понял, что станет другим. Уже не Константином. Пафосное имя, - Византия, Русь, белесый румяный цесаревич, швырнувший корону Российской Империи куда подальше, умеренный и аккуратный брат его матери, заразившийся чумой под Силистрией в 1829-м, - это их имя, не его.

В дверь постучали. Константин застонал, крикнул, что не заперто. Слуга торчал в проёме с мешком продуктов, и говорил осторожно:
- А я письма тут принёс, извольте прочесть?

Письма были от его матери, которая устроилась в Париже, тоже навлекая на себя скандалы. И её связь с мсье Гизо, который был французским премьером, и переоткрытие её прославленного салона, и нежелание куда-то выдвигаться, отговариваясь здоровьем. Всё это, возможно, делало княгиню Ливен товаркой своего третьего сына по несчастью, но тот не хотел иметь с матерью ничего общего. Что она, что отец, такие непогрешимые, заставляли его стыдиться своими грехами. С матерью понятно – женщина, которая знает всех и вся в Европе, не может не слышать слухи. Но отец… То его считают рогоносцем, чуть ли не наслаждающимся тем, что его супруга  прыгает из одной высокопоставленной постели в другую. То он приводит в дом какую-то девчонку, якобы на воспитание. То эта его княгиня Волконская, вечно в чёрном балахоне, с беспокойными глазами, которую весь свет считает сумасшедшей. То эти его расписки, деньги, которые он прятал в ящик стола. Тот не писал, и слава Богу. Зато мать писала про него. Слишком много.

Открывать письма не хотелось. Есть тоже не хотелось. Хотелось чего-то начать. А для этого…

- Иди отсюда, - вяло приказал он слуге. – Пойди поищи ещё джина там, или рома, или чего тут пьют. Надо похмелиться.

Потом повернул ключ в замке, чтобы никто не вошёл.

Чтобы вознестись окончательно над всем своим прошлым, надо умереть. Стереть всю свою историю. Это сделать просто, и Константин уже знал, как.

Он взял одно из писем от матери и, окунув перо в чернильницу, написал огромными печатными буквами по диагонали: MORT. Умер значит умер. Потом он открыл саквояж, достал оттуда пистолетный ящик. Этого хватит поначалу. Но пока нужно сделать один выстрел.

Константин быстро и аккуратно ссыпает порох, вставляет в дуло круглую пулю, подходит к зеркалу и целится в своё отражение. Нажимает на курок и зажмуривает глаза, чтобы не видеть, как его лицо распадается на тысячу блестящих осколков. Что-то охнуло, осело в доме, и он знает, что сейчас опомнятся, побегут ломать дверь. Он снимает с крюка широкополый плащ, прячет под ним оружие, надвигает шляпу пониже, и быстро, насколько возможно, спускается по винтовой лестнице чёрного входа для прислуги, на слякотную улицу, в туман – и в бесконечность.