Вадьинская буря

Вадьинская буря

В тот год, тысяча восемьсот девятнадцатый, весна взялась ранняя да дружная. В Вадье уж отсеялись, землица-матушка, парным теплом дышала, а мужики, знай, косы к сенокосу ладят, поклёпывают. Двадцать седьмого мая денёк выпал — как слеза, чистое стекло: тихий, свежий, ясный. Воздух был сладок, а душа пела, глядючи на этот дивный, изумрудный простор.

А после обеда небо словно подменили. С полудня поползла туча, да не сизая, грозовая, а чёрная, брюхатая, чугуном литая. Ветерок сперва робко, как мышонок, по траве прошмыгнул, а опосля как дыхнул — и замерло всё, затаилось в жутком, могильном ожидании. Птицы смолкли, и сама тишина звенела в ушах.

И тут началось! Не гроза, нет — ураган! Ударил вихрь с такой неистовой силищей, что земля загудела, затряслась под ногами. Стога прошлогодние, что у гумен дремали, подхватило, закрутило в бешеной, сатанинской пляске и разметало по полю, будто лебяжий пух. Лес пригибало до земли, будто исполин невидимый его ладонью приглаживал, ломая вековые сосны, как спички. С изб крыши, тёс да дранку, стало рвать с воем, как скалину с берёзы. А колокольня наша, красавица, закачалась, заскрипела, ходуном ходила, из стороны в сторону её мотало — глядеть страшно! Казалось, вот-вот рухнет, погребая под собой надежду.

Свет божий померк, ночь средь бела дня настала. И тут с неба посыпало! Град, крупный, как каменья из пращи, забарабанил по земле, по крышам. Земля под ним застонала, вмиг побелела вся, будто саваном её укрыло. Бабы в избах в голос запричитали, к иконам припав, мужики крестились, моля о спасении посевов — последней своей надежды, последнего куска хлеба.

А за градом хлынул ливень! Не дождь — стена воды с небес рухнула! Потоки мутные, яростные, понеслись. Капли тяжёлые, свинцовые, вмиг всё залило. В кромешной тьме слепящие вспышки озаряли на мгновение всю округу, и казалось, что в этом мертвенном, призрачном свете всё исчезло. И в этот самый миг огненная стрела с небес ударила в колокольню, тесины в щепки разлетелись, да хлынувший поток тут же залил дерево, не дав пожару разгуляться.

Стихло всё так же внезапно, как и началось. Высыпал народ на улицу — ахнули. Картина горькая, душераздирающая: у кого забор повалило, у кого кровлю начисто снесло. А колокольня стоит, бедолага, накренившись, сиротливо: стропила вырвало, шатёр и вовсе сгинул, унесло невесть куда. В рапорте потом казённым, бездушным языком написали: «В Вадьинском приходе 27 числа мая от бури и милости Божией повредило стрелою у колокольни стропилины и девять тесин оторвало». Стрела — это, значит, молния.

Да только не таков наш северный народ, чтобы перед бедой спину гнуть. Поохали, поглядели да и за топоры взялись. Всем миром навалились: кому крышу перекрыть, кому забор поправить — друг дружке подсобили, как заведено. А уж колокольню-то и вовсе сообща поднимали, выправляли, новый шатёр ладили, ещё краше прежнего. И скоро снова зазвучал над Вадьей знакомый, родной благовест, будто и не было той бури лютой. Лишь в памяти стариков да в байках, что от отца к сыну передавались, остался тот день — как вечное напоминание о силе небесной да о силе человеческой, что любого урагана крепче будет.

Рассказ написан на основании материалов Новгородского архива. (Ф. 480. Оп. 5. Д. 599)

Иван Тюкачев. 2025 г.