Сторож

В маленьком районном центре Александров Владимирской области был Дом Культуры. И в этом Доме Культуры сторожем работал старик Павел Михайлович. Павлом Михайловичем его никто никогда не звал – а просто – Михалычем. Сколько лет ему было, никто не знал, да никто и не интересовался.
Зарплата у него была – самая минимальная, 65 рублей. Только-только, чтобы прожить. Да как ещё заработать больше старому человеку, да ещё и без всякого образования. А какое образование у него было в анкете? – там было написано: «образование домашнее». Считай – что никакого. Но одному – а был он совершенно одинок – просуществовать можно.
Несмотря на самую низкооплачиваемую должность, работник был он ценный. Во-первых, потому, что он не пил. По крайней мере, никто в клубе не видел его «под мухой». И жил он в маленькой коморке прямо в клубе – в чём-то вроде чуланчика без воды, где с трудом помещались узкая койка, тумбочка и шкаф, толи одёжный, толи книжный, толи и то и другое вместе. Непьющий мужик в клубе – великое дело – во-первых, всегда под рукой для мелких поручений, во-вторых, мог подменить сильно пьющего слесаря и запойного электрика в случае перегоревшей лампочки, или там прокладку в кране заменить.
В общем, он был нужен клубу, а клуб был нужен ему – никакого другого жилья у сторожа не было, а к своей комнатёнке он привык, похоже, она его вполне устраивала, видно, ни на что лучшее в своей жизни он не рассчитывал. Или уже не рассчитывал. А, может, и никогда не видел ничего лучше.
Вообще, никто в клубе не знал, да и не интересовался, чем и как жил этот человек, когда и откуда он появился. Казалось, жил он в своём чуланчике всегда, может, и с самого детства? По крайней мере библиотекарша Мария Петровна – старейший работник клуба, говорила, что ещё до войны, когда она пришла сюда, старик уже жил в клубе. Тогда он ещё был не очень стар, но также тих и незаметен. В войну в армию его не взяли – толи по возрасту, толи по болезни, и он оставался единственным мужчиной, и делал всё – топил печи, возил на телеге дрова, которые сам же и заготавливал в соседнем лесу, убирал двор, сжигал старые листья, открывал и закрывал клуб, охранял его, хотя, что там было охранять и от кого? Народ приходил туда в эти тяжкие годы в основном зимой – в клубе было теплее, чем в домах. Люди здесь грелись после работы. И всегда был кипяток в титане, который кипятил тот же сторож.
Старик никогда ни на что не жаловался, и никогда ничего не просил. Поэтому его и не замечали. Заметили только, что его нет, когда он, впервые за много-много лет не вышел на работу. Первой заметила, что старика нет, уборщица, когда рано утром не смогла попасть в клуб. Он был закрыт. Пришлось ждать завхоза с ключом. Он открыл здание, показавшееся странно безлюдным. С утра обычно старик сидел на вахте – за маленьким столиком при входе, и что-то читал при свете настольной лампы.
Пусто. Заболел, что-ли? Да вроде он и не хворал никогда. Завхоз прошёл через пустые и гулкие залы клуба. Ему было немного не по себе. Ранним зимним утром в клубе было сумрачно и как-то торжественно. Дошёл до каптёрки, где жил сторож, постучал. Тихо. Никто не ответил. Замка в двери не было. Завхоз толкнул дверь и вошёл. Старик умер. Он умер, также тихо и незаметно – как жил. Не жаловался, не лежал в больнице, никто не приносил ему лекарств, не приезжала скорая. Он просто умер, и всё.
Родни, судя по всему, у него не было. По крайней мере, никто о ней не знал. Никто не приезжал к старику, и он ни к кому не ездил. Да и отпусков он никогда не брал. Даже в выходные почти всё время был в клубе.
Лишь иногда уезжал куда-то днём, но возвращался всегда тем же вечером, иногда и за полночь. Куда и зачем – он не говорил, да это никого и не интересовало. Уезжал – возвращался, утром всегда открывал двери – что ещё надо от человека – исполняет свои обязанности – и всё!
Однако, формальности надо было соблюдать – всё же умер человек, надо было известить милицию и внести изменения в записи актов гражданского состояния. Одним гражданским в стране стало меньше.
Милиционер зашёл глянуть, ничем не заинтересовался, только потребовал показать паспорт покойника. Пришлось поручить библиотекарше поискать в комнате покойного – порядок есть порядок, документ должен быть. Библиотекарша не без робости вошла в каптёрку, где всё ещё лежал усопший. Завхоз хлопотал о погребении, но только на послезавтра получалось – в бригаде могильщиков в запой  ушли сразу двое, а люди продолжали умирать без учёта этого фактора, и образовалась очередь, укорить то было можно, конечно, но это стоило дополнительных денег, а кому охота платить за старика, тем более, уже и мёртвого. Ничего. Подождёт!
Он и ждал, лёжа на своей узкой железной койке. Глаза старика были открыты. И в них отражался плохо побеленный в трещинах потолок. В который он смотрел ночами лет сорок своей жизни. А, может, больше. Денег на ремонт клуба выделяли скудно. Да и то только на парадные помещения, куда начальство зайти может. На каптёрку и не думали тратиться, как и на старика – есть и ладно!
Найти паспорт оказалось не трудно – вещей у старика было мало, – из одежды – телогрейка и ушанка для работы дворником, очень потёртое, но не дырявое всё же пальто, пиджак, мода на который прошла лет сорок назад, брюки, не одного с пиджаком материала, и моложе того лет на двадцать. В кармане пиджака лежал и паспорт, очень новый и аккуратный – видно, старик им почти не пользовался, да и к чему, если он и из города-то не выезжал.
На полочке в шкафу лежали большие стопки каких-то брошюрок. Многие были напечатаны на очень плохой бумаге, которая пожелтела. Весь этот ворох макулатуры библиотекарша хотела собрать в кучу на полу, чтобы выкинуть вместе со всем хламом, оставшемся от старика и его жизни. Из одной из брошюрок выпал на пол маленький синий листочек. Библиотекарша подняла его. Это был старый театральный билет. Странно! Сторожу-то он зачем? Она посмотрела на цену – билет, похоже, из самых дешёвых. Хотела вложить его в брошюрку, из которой он выпал. Это была программ к спектаклю Малого Театра «Ревизор». И билет на тот же спектакль. На 19.00 на 14 декабря давнего уже года. Программка по полям и сзади была исписана мелким подчерком карандашом. Читать каллиграфически написанные буквы было приятно, и библиотекарша, прежде чем выбросить его, прочитала несколько предложений, потом присела на единственный в комнате облезлый стул, и в тусклом свете свисавшей с потолка на витом шнуре лампочки, стала читать дальше, потом поднимала с пола рассыпанные листки, и читала, читала.
Это всё были программы спектаклей Московских театров. Их было много, около сотни. И во всех был чётким мелким подчерком дан подробный и очень глубокий разбор спектакля, вполне профессиональный, изложенный отменно умно и остроумно, языком, которым теперь уже не говорили, языком светских салонов 19 века.
– Откуда это? И почему я… Ведь каждый день виделись, и даже говорили иногда! А ведь я и не думала!
Она повернула голову и впервые за многие годы внимательно посмотрела в лицо старика. Оно было очень бледным, почти серым, с худыми выдающимися скулами и острым орлиным носом. Седая щетина проступала на щеках. Лицо было спокойно, и, даже, казалось, счастливым. Почему? Потому, что всё закончилось?
– А ведь он что-то знал. Надо было узнать что, да уже поздно. Может, это был мудрец, может, он мог объяснить… Поздно! Так вот всегда в жизни – сначала, кажется, времени полно, успею, а потом – раз – и уже поздно.
Библиотекарша долго вглядывалась в красивое лицо старика, и что-то шептала. Не ему. Себе. Может, молитву? Да она их не знала – не в то время росла. А старик – верил ли он в Бога? Теперь и спросить не у кого – если и были родственники у старика – то, неизвестно где. Никто к нему не приезжал и он ни к кому не ездил. А друзья? И их не было. Никто к нему не приходил, и не видели его ни в какой компании. Пить он не пил, кто с таким здесь сидеть будет…
Но друг у старика был. И она нашла письмо от него. Совсем замызганный листочек с фронта с датой 17 ноября 1915 года, город Могилев, от Андрея. Это было письмо его друга, с которым вместе оканчивали Пажеский Корпус. Весёлые воспоминания о весёлом Петербурге 1912 года. На письме в углу была карандашом приписка: «Встретил в Берлине Н. Он виделся с Андреем в Париже в 22». Приписка от мая 1945. Значит старик был в Берлине. Значит, воевал. Сколько ему было? 45, чуть больше? Все тогда воевали.
Библиотекарша стала разбирать бумаги, аккуратно складывая театральные программки в отдельную стопочку. Некоторые читала, поражаясь тонкости и глубине оценок, некоторые оставляла «на потом». Старик ходил в основном на классику.
Декабрь. Стемнело быстро и рано. Быстро ещё и потому, что всё небо закрыла чёрная туча, и сразу  повалил снег и завыл в щелявом окне ветер. Снежинки скользили наискось по стеклу, казалось, им тоже неуютно в этой непогоде и хочется укрыться в покое и тиши. И библиотекарша представила, как лежащий сейчас на кровати человек едет на последней и холодной зимней электричке Москва-Александров, и в дёргающемся вагоне при тусклом свете плафона пишущий свои рецензии. А по стеклу всё также скользит снег. И исчезает. Как жизнь.