Внушенное брауни Борхеса

Я помню тот вечер, когда текст Борхеса о брауни впервые открыл мне что-то свое, не то, что было написано черным по белому. Сидел я в старой библиотеке и строки о этих услужливых человечках бурого цвета казались не просто заметкой из "Книги вымышленных существ", а дверью, приоткрытой в сумрак, где фантазия не спит, а плетет паутину реальности. Борхес упомянул Стивенсона, которому брауни внушали сюжеты о Джекилле и Хайде, о той жуткой трансформации, где добрый доктор раскалывается на демона. Но что, если эти брауни не просто слуги сна? Что, если они – агенты чего-то большего, той "мировой фантазии", о которой писал Фрошаммер, где Бог не творит мир кистью логики, а выдумывает его в лихорадочном бреду воображения? Я решил пойти дальше, не копируя, а переплетая нити. Придумать свой сюжет, где брауни эволюционируют не в литературных помощников, а в архитекторов судеб, где граница между сном и явью стирается, как мел на доске под дождем.

И вот я вижу не Шотландию с ее амбарами, полными сена и теней, а забытый уголок Буэнос-Айреса, где улицы петляют, словно в зеркальном зале, отражая друг друга до бесконечности. Там жил человек по имени Алехандро – не писатель в полном смысле, а скорее хранитель историй, которые никто не просил рассказывать. Он работал в антикварной лавке, полной потрепанных книг и часов, стрелки которых иногда двигались вспять. Алехандро не верил в брауни, как не верил в большинство вещей, которые нельзя потрогать пальцами. Но по ночам, когда город затихал, а луна окрашивала крыши в серебристый оттенок, он чувствовал присутствие. Не шаги, не шепот – скорее, легкое давление в воздухе, как будто кто-то переставлял мебель в его снах.

Однажды, проснувшись на рассвете, Алехандро обнаружил на своем столе рукопись. Не свою – он не писал по ночам. Страницы были испещрены мелким, угловатым почерком, словно нацарапанным в спешке. Сюжет начинался просто: о человеке, который находит в старом зеркале отражение не своего лица, а чужого, бурого, с глазами, полными древней хитрости. Этот двойник раскрывал ему секреты – не о домашних делах, как в шотландских сказках, а о том, как перестроить мир. "Ты думаешь, реальность тверда, как камень? – говорилось в рукописи. – Нет, она – фантазия, слепленная из грез. Бог не создал ее раз и навсегда; он фантазирует ее каждую ночь, и мы, брауни, – его пальцы в этом тесте".

Здесь я позволю себе отступление, чтобы связать нить повествования с тем, что говорил Голосовкер. Этот Имагинативный Абсолют – не абстракция, а живое пламя, которое жгло Гераклита, заставляя его говорить загадками о Логосе, где все течет и меняется. Тот же огонь толкнул Эмпедокла в кратер вулкана, чтобы слиться с огнем, из которого рождается воображение. А Фрошаммер? Ах, его Бог как мировая фантазия – это ключ. Не строгий творец с чертежами, а мечтатель, чьи грезы материализуются в звездах и улицах. Брауни в моем сюжете – не слуги, а осколки этого Бога, агенты креативной имагинации, переходящие от простого труда к чему-то грандиозному. В фольклоре они молотили зерно в амбарах, пока хозяева спали; у Стивенсона – плели сюжеты. Но у меня они перестраивают саму ткань бытия, внушая не истории, а трансформации.

Алехандро прочитал рукопись и рассмеялся – нервно, как смеются над сном, который слишком похож на явь. Но на следующую ночь это повторилось. Теперь сюжет углублялся: двойник в зеркале объяснял, что мир – это диалектическая триада, как у Гегеля, но не логики, а фантазии. Тезис: обыденная реальность, с ее скучными днями. Антитезис: бурный калейдоскоп снов, где все возможно. Синтез: пробуждение, где фантазия просачивается в день, меняя его навсегда. "Мы, брауни, – говорил двойник, – выполняем эту работу. Пока ты спишь, мы переставляем атомы твоей жизни, как мебель в комнате. Твой сосед, который вчера был просто булочником, сегодня – пророк, потому что мы внушили ему видение".

Креативность здесь не в придумывании, а в переплетении. Я черпаю из своих знаний: помню, как в "Тысяче и одной ночи" Шахерезада плетет истории, чтобы отложить смерть, – так и брауни плетут реальность, чтобы мир не замер. А парадокс? Алехандро начал замечать изменения. Его лавка, прежде тихая, теперь кишела странностями: книги меняли страницы сами собой, часы тикали в ритме забытых мелодий. Однажды он увидел в углу тень – странную, сгорбленную, с руками, мелькающими, как в лихорадке. Не испугался, нет – заинтриговался. "Кто вы?" – спросил он в пустоту. Ответ пришел во сне: "Мы – те, кто трудится, пока вы отдыхаете. Но наш труд эволюционировал. Раньше мы чистили амбары; теперь мы чистим души от скуки, вливая в них фантазию".

Вот где всплывает тема двойничества, навеянная Стивенсоном. Алехандро почувствовал раскол в себе. Днем он был обычным человеком, сортирующим пыльные тома; ночью – соавтором брауни, чьи идеи рождались в его голове, как чужие дети. Однажды в рукописи появился сюжет о нем самом: о человеке, который кусает руку своей тени, чтобы убедиться, что она жива. Это напоминало "Олалью" Стивенсона, но с поворотом – тень кусала обратно, и кровь смешивалась, рождая новую сущность. "Трансформация, – внушали брауни, – это суть. Как Джекилл в Хайда, так и мир в свою противоположность. Бог фантазирует нас всех, и мы – его брауни – воплощаем это".

Я делаю текст загадочным, добавляя слои. Алехандро решил экспериментировать. Он оставил на столе миску с молоком – старый шотландский обычай для брауни. Утром миска была пуста, а рукопись выросла. Теперь в ней говорилось об Имагинативном Абсолюте: той силе, которая заставляла романтиков, как Новалис или Шеллинг, видеть в воображении инстинкт, первобытный и неукротимый. "Мы – его проявления, – писали брауни. – Гераклит сгорел в своем Логосе, потому что мы внушили ему огонь. Эмпедокл прыгнул в Этну, чтобы слиться с нашей фантазией. Даже Борхес, слепой, видел нас в своих лабиринтах". Парадокс: если брауни пишут о себе, то кто пишет их? Алехандро задумался – может, он сам и есть брауни, спящий в чьем-то сне?

Сюжет набирал обороты. Алехандро вышел на улицы Буэнос-Айреса, и город изменился. Фонтаны журчали стихами, тени на стенах танцевали, как в платоновской пещере, но с реальными формами. Он встретил женщину – или ее отражение? – по имени София, с глазами цвета бурого сумрака. Она рассказала ему о Фрошаммере: "Бог – это мировая фантазия, вечный рассказчик, чьи истории оживают. Брауни – его чернила, пролитые в ночь". Вместе они бродили по лабиринтам, где улицы сворачивались в кольца, как в "Саде расходящихся тропок" Борхеса. Но вот поворот: София оказалась его двойником, созданным брауни. Она куснула его руку, и боль была сладкой, как пробуждение.

Теперь эволюция функции брауни раскрылась полностью. От домашнего труда – к творческому, а оттуда – к метафизическому. Они не просто внушают сюжеты; они переписывают мир, делая его частью божественной грезы. Алехандро понял: каждый из нас – Стивенсон, спящий, пока брауни трудятся. Но парадокс углубляется. Если Бог – фантазия, то кто фантазирует Бога? Брауни внушили ответ: "Мы все – в триаде. Ты фантазируешь нас, мы – тебя, и так до бесконечности, как зеркала, отражающие зеркала".

В кульминации Алехандро решил стать как Эмпедокл – слиться с абсолютом. Он лег спать, приглашая брауни не просто внушать, а войти в него. Проснулся он... или нет? Лавка исчезла, город стал книгой, а он – героем в ней. Рукопись на столе была закончена: "И так мир продолжается, фантазируемый вечно". Но кто ее читал? Ты, читатель, или я, пишущий это?

Этот текст – моя метарефлексия, не копия Борхеса, а его метаотражение в новом зеркале. Я привлек знания о романтиках, о Платоне с его идеями, о Гегеле с триадой, но все переплел в живую историю. Креативность в том, чтобы сделать брауни не слугами, а со-творцами, где фантазия – не прихоть, а суть бытия. Загадка остается: спишь ли ты сейчас, или брауни уже внушают тебе следующий сюжет?