Папе

Ты впервые позвонил мне за последние годы — пятнадцатого июня, в день моего тридцатилетия.

Я очень удивилась, и даже почему-то занервничала. В срочном порядке покурила, прежде чем перезвонить.

Ты каким-то абсолютно будничным голосом поздравил меня с днём рождения, будто бы и не было всех лет молчания, разбавляемых редкими поздравлениями то с Новым годом, то с днём рождения то с Восьмым марта или Пасхой, что ты присылал неизменным капслоком и в сопровождении дурацких открыток из интернета то в Вайбер, то в Вотсап.

Попросил рассказать что-то про мою жизнь, а я почему-то выбрала именно свежую историю о том, как мы с Сашей ездили на днях на велосипедах в Италию. Тебе она очень понравилась: велосипеды ты всю жизнь уважал и выбирал как средство передвижения для деревенского лета. Спросил осторожно, не собираюсь ли я в Россию. А я не сказала, что вообще-то только приехала оттуда домой. Но ответила, что планирую в конце лета.

Я на тебя была обижена и зла. Знаешь, такая простая детская обида ребёнка, который так и не понял, что он сделал не так. Так и не понял, почему папа его не любит.

Мы поговорили минут десять, и я немного растерянно с Сашей и мамой отправилась отмечать юбилей в ресторан, где давали не очень вкусные, но рекомендованные гидом Мишлен макароны с томатным соусом и очень креветочным привкусом.

Потом ещё путешествия были, отпуска, а в конце месяца я узнала, что ты звонил потому, что умираешь. И то ли что-то понял на закате жизненного пути, то ли перед богом решил хвосты подчистить. Этого я уже не узнаю. Но если было второе, надеюсь, сработало.

Знаешь, мама мне это всё очень буднично рассказала и я от этого растерялась, пожалуй, не меньше, чем от грядущего осознания твоей стремительной конечности. Моя мама вообще женщина, которая совершенно неясно мне проживает эмоции. Она просто игнорирует наличие горя, и мне каждый раз приходится это как-то обособленно переживать, ещё и чувствуя вину за то, что я так сильно и глубоко всё чувствую. Будто бы я излишне драматизирую. А я по-другому не умею, знаешь.
 
В общем, и в этот раз я прочувствовала всё до самых костей. Много плакала в самые неожиданные моменты. Много думала о несправедливости мира. О том, что я совершенно не готова морально хоронить родителя в тридцать. О том, что моя младшая сестра, у которой, в отличии от меня, был прям отец, а не папа, приходящий на пару часов после работы пару раз в неделю, чтобы погулять вместе, поесть чипсы на улице или сделать математику под бокальчик лимонада, который мне мама никогда не покупала, а папа литрами таскал, останется без папы. О том, что моя бабушка Галя, для которой Лёшенька всегда был смыслом жизни, останется одна, и, скорее всего, быстро увянет.

И стала тебе регулярно звонить.

Наверное, за этот месяц до моего приезда в Россию мы поговорили больше и дольше, чем за все предыдущие двенадцать лет.

Ты так приятно расходился минут через десять после начала беседы и что-то мне рассказывал часами, а потом удивлённо говорил, что ни с кем так долго говорить не можешь, а тут даже не заметил, как пролетело время. Может, и лукавил, но какая теперь разница, мне было приятно.

Ты постоянно говорил, что делать надо всё по фен-шую, а как сделаешь, можно и помирать. Знаешь, ко мне прямо-таки твоя фразочка «сделать всё по фен-шую» прилипла, вставляю её теперь то тут, то там.  Еще ты так умиротворённо сказал мне, чтобы я не грустила — это не рационально. Впрочем, да и всё происходящее — просто математика, а ты, как потомственный математик, в ней и нашёл утешение, добавив для точности уравнения немного веры в бога в постоянные. Ещё очень понравилась твоя метафора про «выбрать правильный вектор в жизни». И как ты сказал, что за меня ты спокоен в этом плане (а между прочим, я сама не спокойна, понятия не имею, где он, вектор этот!). Но тебе со стороны, наверное, виднее. Может и я однажды увижу.

Я научила тебя мариновать в соде курицу, чтобы она была не такой сухой, и ты через пару дней мне с восторгом рассказывал, как вкусно вышло и с каким удовольствием ты поел эту ненавистную курицу под бокальчик Киндзмараули.

Я взяла у тебя интервью, где спросила и про любимую группу («Кино», конечно же»), и про погоняло из детства (Мамонт), и про то, что бы ты хотел изменить в своей жизни (никого не слушать и идти на историка вместо математика, чтобы потом — в политику).

Ты рассказывал о своём беспокойном детстве с драками, о том, как тебя до последнего не брали в пионеры, о дедовском Запорожце, на котором ты с Шамилем выкрутасничал на трассе. О службе в армии, где ты никогда не боялся кидать гранаты и двух нарядах, что тебе выписали за то, что вместо молчаливого дежурства на концерте Металлики ты с сослуживцем вовсю отжигал в толпе.

Говорил о том, что жалеешь, что не смог стать для меня нормальным отцом.И мне, наверное, важно было это услышать.

Рассказывал о том, как единственный раз видел своего отца, когда он приехал в твои четырнадцать в Ульяновск. Как тот сидел с газетой в кресле, пожилой, высокий, чернявый грузин, строгий, подаривший на память часы и больше никогда не появлявшийся в жизни и не ответивший ни на одно твоё письмо.

Думаю, это ранило тебя в детстве настолько, что ты к взрослости так и не понял, как самому стать отцом и зачем. Но мне уже не обидно. Это просто жизнь. Есть куча детей, у которых с родителями куда больше не задалось.

Знаешь, мне было очень ценно и приятно ощутить вот эту вот отцовскую заботу, когда ты звонил мне после операции, чтобы узнать, как я, или когда уточнял, нормально ли я добралась до дома. Наверное, это глупость какая-то, но я почувствовала себя дочкой. И мне очень понравилось. Было очень тепло и любовно.

Ты вообще молодец. Врачи тебе сказали, что дай бог пару месяцев продержаться после отказа печени, а ты не просто продержался дольше, но еще и отличное лето провёл.

Боец.

Я приехала к тебе одиннадцатого августа.

У подъезда кирпичного четырехэтажного дома в поселке городского типа меня встретила бабушка, лицом ничуть не постаревшая, как и раньше, но с полными боли глазами и непривычной прической, смоляными волосами. В той же самой цветастой кофте, в которой я её лет десять назад, если не двенадцать, фотографировала на своем дне рождения, чтобы потом этот снимок поставить на фотографию контакта «Бабушка Галя». Время и правда словно застыло на миг. Но в то же время раздвоилось и я застыла на краю обрыва прошлого и настоящего, где из неизменного осталась только бабушкина кофта.

Поднялась на один пролёт, свернула налево и дёрнула ручку металлической черной двери. Из комнаты справа, из-за занавески — ёлочной мишуры вышел ты. Обнял и поцеловал в щёку. Обнял некрепко, что было сил.  В комнате ярко тёплым светила люстра, отчего оттенок твоей кожи не казался таким пугающе желтушным.

Когда я впервые тебя увидела вживую, думала, захочу расплакаться, но не захотела. Ты был таким же папой, как и всегда, с тем же выражением лица, со светящимися иронией глазами. Правда, долговязно-худой местами стал, да цвет поменял на жёлтый, да красивыми россыпями красных звёзд кожу покрыл там, где тонко.

Кормил нас с мамой обедом: чечевичной похлёбкой, которую иронично называл «харчо» и запечёными под сыром баклажанами, наливал Киндзмараули. С чаем бабушкину шарлотку ели, сладкую, яблочную. Ты всё бухтел, что теста слишком много, но это любя, я думаю.

Ты ничего не ел, только хлебал зелёный чай ложкой.

Потом заметил, что хочешь грушу, а у меня как раз оказались в машине магическим образом сорванные парой часов ранее прямо с дерева груши из сада Сашиной мамы. Принесла, как волшебница, все четыре тебе.

Много разговаривали.

Потом ты предложил прогуляться вдвоём и зачем-то начал показывать машину со всех сторон. Особенно мне в память почему-то икона на приборной панели въелась. Сказал, что это мне. Машину ты купил на заработанные в Суворовском училище деньги, которое, по твоим словам, и стало причиной нашего оборвавшегося общения.
Вообще ты очень эту машину любил. Наверное, то, что ты её так беспрекословно решил передать мне, значит, что и меня ты любишь.

Потом я еще ездила сама несколько раз. Мы с тобой ходили в магазин, точнее даже, устраивали турне по всем магазинам Красного Гуляя (а их там было аж три!), где ты выбирал дыни и арбузы, а я их таскала до машины и домой, не зря же в качалку хожу!
Ты ещё немного драматично, но весьма прагматично, высматривал самую дешевую водку в «Красно-белом» — на свои поминки.

Разгадывали с тобой и бабушкой сканворд из «Молодёжной» газеты. Я сидела в одном кресле, бабушка — напротив, ты — на кровати. Было так по-домашнему нормально, знаешь, именно вот «нормально» лучше всего в себя собирает и ощущение семьи, и любви, и тепла.

Вручил мне завёрнутые в лист А4 деньги (за годы нашего знакомства я уже поняла, что деньги — это твой язык любви), на котором твоим ровным почерком синей шариковой ручкой было написано «На мороженку». Бабушка Галя очень довольно заметила, что у тебя так каллиграфично подписать получилось, почти как раньше.  Знаешь, я очень сентиментальная, я эту бумажку до конца своих дней теперь хранить буду.

А вообще, пап, конечно, тяжелее всего было ехать к тебе в гости в последний раз.

Вообще, получается, в наших жизнях случаются тысячи неосознанных последних раз. Ты можешь не знать, что в последний раз увидел первую любовь или школьную подружку, что дедушка и бабушка в последний раз осуществляют традицию махания в окно, когда ты уезжаешь от них из гостей на машине с мамой, или что в последний раз гладишь пса свекрови. От этого «последненность» события плавно вплетается в череду жизненных последовательностей, не кажется чужеродной и чрезмерно тяжелой сердцу.

Эта же поездка была именно такой, непреподъёмно тяжёлой.

Я старалась запомнить каждый момент, будто бы это на что-то может повлиять.

Как бабушка Галя выскочила встречать меня, едва завидев машину в окне. Как ты вышел из бабушкиной комнаты слева, чтобы обнять меня, а потом зачем-то трижды поцеловать руки, приговаривая «Так, Мария Алексеевна, позвольте расцеловать ваши ручки — давно этого не делал!»

Как мы разрезали на кухне два манго, один более спелый, горчично-жёлтый, второй — посветлее.

Как ты с удовольствием обгладывал косточки.

Как пил привезённую мною немецкую колу, приговаривая с тебе одному доступной интонацией «Вещь!» и вспоминал, как на каникулах в Новосибирске вы с бабушкой целую сумку таких кока-кол в стеклянных бутылочках купили про запас. Как с улыбкой сказал, что лучше лимонада хорошего нет напитка.

Как намазала тебе лопатку кремом с ледокаином, предварительно аккуратно приподняв майку со всех сторон, а ты потом довольно шевелил рукой и говорил, что благодаря моей магии она сегодня работает почти так же, как раньше.

Как уговорила бабушку собраться на прогулку в местный сквер, от которой она пыталась отнекиваться, чтобы дать нам с тобой пообщаться.

Как не с первого раза щёлкнулись на плёнку в этом самом сквере на лавочке под сенью берёзы.

Как сделали с тобой небольшой прогулочный круг, держась за руки, словно в детстве, а неподалёку играли дети, стуча лопатками по земле и шумно елозя пластиковыми камазами по неровному асфальту.

Как я неудачно попыталась сорвать тебе с местного дерева полузелёное яблоко «на пробу».

Как пошли на разведку сначала в «Красное—Белое», а потом в «Магнит».

Как купили второй за неделю арбуз, простучав пальцами до ломоты весь имеющийся в магазине ассортимент.

Как сначала задолжали продавщице восемь рублей, а потом занесли, купив в соседней двери «Магнита» воду и сок.

Как обнаружили, что в твоей машине сел аккумулятор, и вместе раскручивали гайки и относили его на зарядку домой. Как ты всё пытался понести его со мной, как настоящий мужчина, а я без проблем эти шестнадцать килограмм дотащила сама.

Как потом мы вернулись домой и я подстригла бабушке чёлку, а потом покрасила волосы в оттенок «тёмный блонд», который на деле оказался угольно-чёрным.

Как ты лежал, задрав ноги, и слушал «The Scorpios», которых мы с Сашей на днях тебе записали на флешку вместе с кипой других музыкальных треков, слегка прикрыв глаза.

Как передал дедушке на юбилей бутылочку своего любимого Киндзмараули.

Как я впервые приготовила вам с бабушкой обед, будто бы мы — нормальная семья с нормальными отношениями. Была цветная паста из бабушкиных закромов с двумя видами креветок: классически обжаренными в масле с чесноком и в сметанно-чесночном соусе с луком. Ты даже съел свою детскую порцию целиком.
Бабушка сначала отнекивалась, а потом всё же с удовольствием поела креветок.

Как попросила тебя подарить что-то своё на память, и ты мне выделил три машинки из своей коллекции, сказал, самые любимые, нераспакованные. Рафик, президентскую чёрную волгу и роллс-ройс. Внагрузку подарил свой фотоаппарат — буду изучать, как им щёлкать картинки.

Как показал свою коллекцию марок и растряс бабушку на царские банкноты, и значков отсыпал впридачу.

Как ты сфотографировал меня на свой телефон с увеличенной памятью, а потом мы сфотографировались вместе, где ты улыбаешься широко и безболезненно.

Как сказала, что люблю тебя, два раза, чтобы наверняка услышал, прежде чем уходить.

Как ты с улыбкой на пол рта махал мне рукой, пока не захлопнулась железная дверь.

Как обняла бабушку.

Как ехала по просёлочной дороге и чувствовала, какое же большое и тяжёлое внутри груди бьётся сердце.

Как впервые в жизни обгоняла по встречке большегрузы, чувствуя, как от соли слёз стягивает кожу.

Как поняла, что не могу понять, как принять эту последненность встречи, как это всё в свою голову уместить.

Знаешь, у нас не было громкого конфликта, было твоё молчаливое отстранение, которое очень ранило, о котором ты, как сказал, сожалеешь, и я тебе верю.

А сейчас как и не было всего этого, и я — просто Маша, которая внезапно узнала, что уже не поедет на каникулах никогда к папе с бабушкой на Север. Не поедет на старом Запорожце с ними в Дубки купаться и мазаться на противоположном берегу Волги глиной. Не позовёт их на свой день рождения к трём или к пяти часам, в зависимости от дня недели. Не получит подписанную открытку с деньгами внутри, которые потом можно будет отложить на машину.

Я смотрю на себя в зеркало и вижу девочку, у которой умирает папа. Хороший или плохой — вопрос уже совершенно неважный. Папа.

Черты которого почему-то как-то ярче стали выделяться на лице.

Всегда сильный и задорный папа, который стал таким худым и слабым, хоть задор никуда и не делся.

Какая на ощупь твоя сухая тёплая ладонь, как замедлился шаг в сравнении с тем, как мы носились в детстве.

Твой синий велосипед, стоящий прямо в прихожей, вплотную к моему Stells сине-зелёного цвета, на котором я так любила рассекать от Нариманова вниз и по Парку Победы, а потом и по просёлочным дорогам Красного Гуляя.

Осознание того факта, что ты больше не поедешь на своём любимом синем велосипеде купаться в Ломы, где бы они ни были (но вроде бы где-то под Красным Гуляем).

Ты держался и после моего возвращения домой. Мы созванивались, что-то обсуждали, я заказала тебе в «Озон» тапки, чтобы налезали на отёкшие ноги. Знаешь, хотелось почему-то быть полезной.

Ты очень переживал за машину, и страшно хотел всё сделать «по фен-шую», и каким-то магическим образом нашёл в себе силы после «Озона» ещё и перегнать машину с другом Саньком в гараж, о чём мне очень довольно сообщил вечером.

Ты меня очень напугал, когда прерывисто позвонил и сказал, что вызвал скорую. А потом не выходил на связь несколько дней. Тогда обошлось.

Кстати, кольцо твоё памятное с выбранной тобою гравировкой забрала. Но носить почему-то боюсь.

Последний разговор наш случился, когда я сидела в самолете и ждала вылета в Париж. Ты долго мне жаловался на врачей-обманщиков, которые обещали, что после перевода из больницы в хоспис  лечение продолжится, а на деле тебя поместили в помещение для добивания, где нет врачей, но есть безумные старики. Мне показался твой голос каким-то непривычно дёрганным и даже злым. Но подумалось, что злость — признак наличия силы, это хорошо, значит, ещё поборемся. А ты в конце добавил на моё «созвонимся потом» что не надо, какие ещё созвоны. Теперь-то понимаю, что никакие.

Прошло чуть меньше месяца с нашего последнего разговора. Ты выписался из больницы, вернулся домой, твои руки резко перестали работать, а силы куда-то делись. Ты уже не отвечал на мои звонки. Я какое-то время двигалась на энергии «папе просто надоело быть отцом», но потом выяснилось, что, скорее всего, это не совсем так и меня размотало. Прости, ты сказал не грустить, но у меня как-то плохо вышло.

Мне ещё подумалось, что одна из интонаций, которую я расслышала в твоём голосе во время нашего последнего разговора и приняла за раздражение, это не оно, а осознание того, что борьба подошла к концу.  Что врачи тебя уже не хотят лечить, хотя, кажется, ты и до этого был в курсе того, что умираешь. Но тут, наверное, ты окончательно это принял. Да и дела доделал.

Пару дней назад мне приснился сон, теплый такой, и реалистичный, ты звонил мне в нём, такой бодрый и непосредственный, как обычно, сказал, что вроде как собрался умирать, но потом передумал и ещё поборемся. Такое я облегчение испытала, ты бы знал. Проснулась с улыбкой, продолжала улыбаться, пока не осознала, что это был сон.

Написала тебе сообщение про свой сон и сказала, что обнимаю.

А сегодня днём тебя не стало.

И я сижу на диване после того, как проехала на твоем любимом велосипеде шестнадцать километров, слушаю «Кино» и складываю слова в предложения. Потому что по-другому я не умею. Я стараюсь всё записать, чтобы оно потом не померкло, не утонуло.

Поэтому я и все наши встречи тщательно записала, смело обливаясь слезами в процессе, как и сейчас. Я тебя сфотографировала не только на плёнку, но и в память души.

Мне жаль, что у нас так мало было времени, но я рада, что хотя бы в конце мы начали разговаривать.

Надеюсь, ты попал в рай, как и планировал. Тем более и дату такую выбрал, и математичную, и по фен-шую — десятое число десятого месяца года.

Обняла.

10.10.2025