Город у реки или тень маньяка

           Провинциальный городок, словно застывший во времени, жил своей неспешной жизнью под ласковым летним солнцем. Война обошла его стороной, оставив нетронутыми уютные улочки и старинные дома. Единственным местом, где бурлила жизнь, где отдыхали и развлекались горожане, была река. Ее берега, то песчаные, то каменистые, переходящие в суровые скалы, устремлялись к гряде горных массивов. Любимым развлечением жителей было восхождение на вершины, откуда открывался вид, на огромное, расплескавшееся на многие километры водохранилище, напоминающее  бескрайнее море, а порывы ветра играли чувствами , словно пытались сбросить смельчаков , оказавшихся на краю скал ,  в пучину обнаженных , где-то там внизу , скал.
       В этот послевоенный мир, внезапно ворвался столичный блеск. Приехал Шнайдер,  восходящая звезда экрана, на съемки очередного фильма. Его здесь почти не знали, но харизма, как всегда, действовала безотказно, особенно на женскую половину города. Популярность актера не знала границ. Ресторан стал местом его свиданий, уединенный кабинет – сценой для очередных любовных историй, а в центре всего – его очередная поклонница.
       Но идиллия рухнула внезапно. Город потрясла череда загадочных убийств. Местные сыщики оказались в тупике, и на помощь прибыли гости из столицы. Среди них выделялся невысокий, но внушительный мужчина в котелке, напоминающий сыщика из старинного английского детектива. Его звали Ларей. Он быстро уловил закономерность: убийства были слишком похожи на почерк маньяка, которого уже начали забывать. «Он проснулся», – констатировал  Ларей, и в его словах звучала тревога.
       Узнав о съемках Шнайдера, в город приехала его давняя поклонница. Очаровательная девушка в красном, с изящными формами и тонкой талией, мгновенно привлекла внимание актера. Между ними вспыхнул роман, страстный и всепоглощающий. Они отдались объятиям любви, наслаждаясь каждым мгновением. Женщины города, ревнивые и обиженные, начали преследовать Шнайдера, даже отправляли письма с угрозами. Девушка же, казалось, не обращала на это внимания.
      Тем временем, на берегу реки нашли еще один труп. Ступни убитой были изрезаны. Многие сыщики склонялись к версии, что жертва поранилась, блуждая по острым, как нож, скалам. Но Ларей  был другого мнения. Это дело рук маньяка. В своих размышлениях он не раз упоминал Шнайдера,  как потенциального подозреваемого. Слишком уж часто, и тогда, и сейчас, убийства происходили в местах его гастролей. Ларей  чувствовал, что девушке угрожает опасность.
      Дело принимало оборот. За ней выставили филеров, но жизнь в городе продолжалась. Веселье и беззаботность не угасали. Пара влюбленных, Шнайдер и его возлюбленная, отправились на гору, чтобы насладиться порывами ветра и видом раскинувшейся глади. Вечерело. На воде показался патрульный катер. Вдруг раздался крик. Катер устремился на помощь, но было поздно.
    На берегу, среди скал, нашли труп девушки. А по набережной, с криком  «Что случилось?», бежал Шнайдер. Увидев тело возлюбленной, его охватил ужас. Ларей, наблюдавший за сценой, поразился наглости и артистизму актера. Шнайдера  задержали,  но он отрицал свою вину, и даже нашлись свидетели, которые предоставили ему алиби.
     Допрос Шнайдера проходил в напряженной тишине. Ларей, с непроницаемым лицом, изучал актера, словно пытаясь прочесть его мысли по мимике. «Ваше алиби, мистер Шнайдер, весьма убедительно», – произнес он наконец, его голос был спокоен, но в нем чувствовалась сталь. «Но совпадения, знаете ли, иногда бывают слишком уж подозрительными. Особенно когда речь идет о маньяке, который, как вы сами сказали, любит играть с публикой. А вы, мистер Шнайдер, как никто другой умеете играть на публику.
Шнайдер  усмехнулся, но в его глазах мелькнула тень. «Я актер, детектив. Моя работа – играть. Но я не убийца. Я любил эту девушку».
«Любили?» –  Ларей поднял бровь. «Именно поэтому вы оказались на вершине горы, когда ее убивали? Вдали от всех, с идеальным видом на место преступления?»
     «Мы хотели уединения», – парировал Шнайдер. «Насладиться моментом. Разве это преступление?»
        «Преступление – это то, что произошло с ней», – ответил Ларей, его взгляд стал жестче. «И то, что вы, возможно, были к этому причастны. Ваши поклонницы, мистер Шнайдер. Они были не просто влюблены. Они были одержимы. И одна из них, возможно, решила избавиться от соперницы. Или же… вы сами решили сыграть свою самую страшную роль».
Шнайдер  молчал, его лицо стало непроницаемым. Он был мастером маскировки, и сейчас эта маска была на нем как никогда плотно.
        «Мы нашли кое-что еще», – продолжил Ларей, доставая из папки фотографию. На ней был изображен небольшой, искусно вырезанный деревянный амулет, найденный рядом с телом девушки. «Похоже на почерк нашего маньяка. Он всегда оставлял свои «подарки». Но этот… он выглядит знакомым. Не так ли, мистер Шнайдер?»
      Шнайдер  вздрогнул. Он узнал этот амулет. Он видел подобные на съемках, когда играл роль исторического персонажа, связанного с местными легендами. Он даже сам вырезал один такой для реквизита.
         «Это… это просто совпадение», – пробормотал он, но его голос дрогнул.
«Совпадения, мистер Шнайдер, имеют свойство накапливаться», – сказал Ларей, вставая. «И когда они складываются в такую картину, как эта, они перестают быть совпадениями. Они становятся уликами. Мы продолжим допрос завтра. А пока… подумайте. Подумайте о том, как легко можно потерять контроль, когда играешь слишком много ролей. Особенно, когда на кону стоит чья-то жизнь».
       Ларей вышел, оставив Шнайдера наедине с его мыслями и фотографией амулета. Актер смотрел на нее, и в его глазах отражалась не только растерянность, но и что-то более темное, что-то, что могло быть страхом. Или же… предвкушением новой, самой опасной роли в своей жизни.
       Тем временем, в городе, жизнь продолжалась. Люди шептались, обсуждали последние новости, но страх уже поселился в их сердцах. Река, которая раньше была символом беззаботности, теперь казалась зловещей. Скалы, которые раньше манили своей красотой, теперь таили в себе угрозу. И каждый, кто знал Шнайдера, задавался вопросом: был ли он жертвой обстоятельств, или же сам стал частью этого кошмара?
       История только начиналась, и ее финал был так же непредсказуем, как и сама жизнь в этом маленьком городке, где лето, солнце и река внезапно оказались под тенью маньяка.
        Чем закончится эта история? Удастся ли Ларею  распутать клубок преступлений и разоблачить истинного убийцу? Или же Шнайдер, с его талантом к перевоплощению, сможет выйти сухим из воды? Ответ на эти вопросы остается  висеть в воздухе, как предчувствие над тихим городком у реки.
 
                ***
     Фридолин Рудольф Шнайдер. Это имя, словно эхо из другой жизни, звучало в его голове, когда он, уже Федор, смотрел на бескрайние сибирские просторы. Война, словно гигантский каток, раздробила и втоптала  его мир, в новую дорогу, оставив лишь осколки воспоминаний и новую, чужую реальность.
       Он рос в русской семье, где его, немецкое имя было заменено на более привычное, чтобы он мог слиться с местными ребятами. Но фамилия, Шнайдер, осталась. Он цеплялся за нее, как за последнюю ниточку, связывающую его с прошлым, с Гамбургом, городом на воде , с церквями , ресторанами , железной дорогой в небесах и конечно порт , который показал мальчику вход  в целый мир.
       В разгар лета 1943 года, в период затяжной жары, британские ВВС при поддержке 8-й воздушной армии США совершили ряд налётов на Гамбург. Целью этой операции под кодовым названием «Гоморра» было максимальное уничтожение и испепеление города.
       Город, который когда-то был символом торговли и процветания, теперь погружён в хаос и разрушение. В тот злополучный вечер, когда небо окрасилось в багровые оттенки, никто не мог предположить, что это станет началом конца для многих.
       Сначала раздался глухой гул, который постепенно нарастал, как предвестник надвигающейся бури. Люди, занятые своими делами, не обращали на него внимания. Но вскоре в небе появились тёмные силуэты — самолёты, которые несли с собой смерть. Бомбы, сброшенные с высоты, разорвали тишину, и в тот же миг мир вокруг стал адом.
      Пламя охватило город с неимоверной скоростью. Огромные языки огня, словно живые существа, вырывались из-под земли, поглощая всё на своём пути. Улицы, когда-то полные жизни, теперь стали ареной для танца смерти. Люди, выбегая из своих домов, пытались спастись, но огненные волны не оставляли им шансов. В воздухе витал запах горелого, смешанный с криками и стонами.
      Огненная буря, разразившаяся через несколько минут, была невообразимой. Она затягивала кислород, создавая ураганные потоки, которые срывали крыши и вырывали деревья с корнями. Гамбург, когда-то гордый и величественный, теперь стал жертвой своего же величия. Фонтаны пламени вырывались из окон, словно город пытался вырваться из своих оков, но вместо этого он лишь погружался в ещё большую бездну.
      Трамвайные вагоны, когда-то полные пассажиров, теперь были лишь обугленными останками. В подвалах пекарен, где хранились запасы, сахар кипел, как будто сам город пытался создать из себя сладкую иллюзию, чтобы забыть о происходящем. Но это была лишь иллюзия, которая быстро рассеивалась в дыму.
      Люди, выбежавшие из укрытий, оказались в ловушке, где каждый шаг мог стать последним. Они бежали, спотыкаясь и падая, в попытках найти спасение, но огонь, словно живое существо, преследовал их, не оставляя шансов. Вокруг царила паника: крики, стоны и звуки разрушений сливались в единый хор ужаса.
      Некоторые пытались укрыться в подземных переходах, но даже там не было спасения — жара проникала сквозь стены, а дым заполнял пространство, заставляя людей задыхаться. В этот момент, когда надежда на спасение таяла, многие осознали, что их жизнь может оборваться в любой момент.
      Среди хаоса и разрушений находились и те, кто не мог покинуть свои дома. Старики, больные и немощные, оставались в своих квартирах, не в силах бежать. Их лица, искаженные страхом, отражали всю безысходность ситуации. Они смотрели в окна, где пламя уже начинало поглощать их жилища, и понимали, что это конец.
      Время шло, но для многих оно остановилось. Огонь продолжал бушевать, и с каждой минутой Гамбург превращался в пустыню, где некогда кипела жизнь. Улицы, когда-то полные смеха и радости, теперь были покрыты слоем пепла и обломков.
        Когда наступила ночь, город погрузился в мрак, но не в тишину. Громкие взрывы и треск падающих зданий раздавались повсюду, как будто сама земля стонала от боли. Люди, оставшиеся в живых, искали друг друга в этом аду, надеясь найти хоть кого-то, кто разделит с ними горечь утраты.
       Свет от пожаров освещал небо, создавая жуткую атмосферу, где каждый мог почувствовать, что мир, каким он был, больше не существует. Гамбург, когда-то символ надежды и процветания, стал символом разрушения и страха.
      Утром, когда огонь наконец начал утихать, город предстал в своем истинном обличье — как мрачный памятник разрушения. Пепел и обломки покрывали улицы, а воздух был пропитан запахом горелого.
      Выжившие бродили среди руин, осознавая, что их жизни навсегда изменились. Гамбург, некогда процветающий, стал символом утраченной надежды. В сердце каждого оставшегося звучала тишина, полная горечи и утраты.
       Фридолин Рудольф Шнайдер, мальчик с глазами цвета северного моря, помнил этот запах до конца своих дней. Ему было всего десять, когда его, вместе с другими детьми, посадили в поезд, который должен был увезти их подальше от грохота бомб и вспышек пожаров. Швейцария. Это слово звучало как обещание мира, как далекий маяк в бушующем океане войны.
      Он помнил прощание с матерью. Ее руки, крепко сжимавшие его плечи, ее глаза, полные слез, которые она пыталась скрыть. «Будь хорошим мальчиком, Фридолин», – шептала она, и ее голос дрожал. Он не знал тогда, что это прощание будет долгим, мучительным и полным невысказанных ужасов.
       Годы в Швейцарии были для Фридолина странным сочетанием безопасности и тоски. Он учился в школе, играл с другими детьми, но в глубине души всегда оставался гамбургским мальчиком, чье сердце билось в унисон с далеким, тревожным ритмом родного города. Он получал письма от матери, короткие, полные надежды, но всегда с какой-то недосказанностью, словно она боялась напугать его.
        После капитуляции Германии, Фридолина, как и других  немецких детей, депортировали  в Германию.  Гамбург, город был изуродован, но он был домом. Его привезли в лагерь , где находилась и мать. Она была жива, но ее глаза больше не сияли прежним светом. В них поселилась тень, которую Фридолин не мог понять.
      Однажды вечером, когда они сидели  в бараке, мать начала говорить. Ее голос был тихим, почти шепотом, но каждое слово проникало в душу Фридолина, словно острый осколок стекла.
     «Ты помнишь, Фридолин, как я тебя провожала? Я думала, что это будет ненадолго. Но потом начались большие налеты. Наш дом,  его больше нет , как нет и улицы , впрочем как и всего города. Нас собрали, как и многих других, в сборный  пункт и  везли куда-то, подальше от города. Я думала, что это будет спасение».
       Мать замолчала, ее взгляд устремился куда-то вдаль, в прошлое. Фридолин ждал, затаив дыхание.
     «Нас вывезли на болота, Фридолин. Сырые, холодные болота. Там, посреди луга, был выстроен бункер. Бетонный, с островерхой крышей. Его называли бомбоубежищем. Казалось, он должен был защитить нас от всего».
      Ее голос стал еще тише, почти неразличимым.
      «После первой кошмарной ночи, когда грохот не прекращался ни на минуту, 1400 человек искали в нем укрытия. Мы были там, тесно прижавшись,  друг к другу, слушая, как земля дрожит под нами. А потом… потом, было прямое попадание. Я не знаю, как это произошло, но бункер рухнул. Он просто сложился, как карточный домик».
       Фридолин почувствовал, как холодок пробежал по его спине. Он видел в глазах матери тот же ужас, который, наверное, испытал сам, когда впервые услышал о бомбардировках.
«То, что разыгрывалось дальше, имело, наверное, апокалиптический размах» ,  – продолжила она, и ее слова были полны горечи. «Здесь, за пределами города, сотни людей, в том числе и я, ждали теперь, когда нас отправят в сборный лагерь в Пиннеберг. Чтобы добраться до грузовиков, нам приходилось перелезать через горы трупов. Часть из них была разорвана в клочья, и они лежали на лугу, среди обломков якобы надежного бункера. Одних рвало при виде этого зрелища, других – когда они наступали на мертвецов, третьи  вовсе теряли сознание. Я видела это, Фридолин. Я видела это своими глазами».
      Мать закрыла глаза, и по ее щекам потекли слезы. Фридолин не мог говорить. Слова матери были слишком тяжелыми, слишком страшными. Он всегда представлял войну как далекий, абстрактный ужас, который остался позади, когда он уехал в Швейцарию. Но теперь он видел ее лицо, искаженное болью, и понимал, что война оставила шрамы не только на городе, но и на душах тех, кто ее пережил.
     «Я не хотела, чтобы ты знал об этом сразу», – прошептала мать, открывая глаза. «Я хотела, чтобы ты жил своей жизнью, чтобы ты был счастлив. Но ты вырос, Фридолин. И ты заслуживаешь знать правду. Правду о том, через что пришлось пройти твоей матери, чтобы ты мог жить».
      Фридолин обнял мать. Он чувствовал ее дрожь, ее боль. Он больше не был просто мальчиком, отправленным в безопасное место. Он был сыном, который теперь нес в себе эхо болот, эхо разрушенного бункера, эхо тысяч жизней, оборвавшихся в один страшный миг. Он понял, что война – это не только грохот бомб и разрушенные здания. Это еще и тихие, но пронзительные истории тех, кто выжил, истории, которые навсегда останутся в их сердцах, как невидимые шрамы. И теперь эти истории стали частью его самого.

                ***
      Гамбург . Он помнил отца, его строгий, но любящий взгляд, запах табака и кожи. Последнее, что он слышал от него, было письмо, полное горечи и разочарования. Отец писал о том, как немецкая армия, надломленная, дошла до Волги, но не прорвалась, а приползла. И о приказе, который поверг его в ужас: расстрелять бывших союзников. Это было последнее, что Шнайдер слышал, но никак не мог связать с судьбой отца.
       Фридолин Рудольф Шнайдер,  его, как и многих детей Германии, Польши, Прибалтики, вывезли в глухое сибирское село. Здесь, среди огромных просторов тайги  и долгих  суровых морозов, он учился жить заново. Его единственным другом, его братом по несчастью, был Литовец  Альгирдас Шапока, которого здесь звали Володя. Вместе они мечтали о Германии, о Гамбурге, и пытались сбежать. Несколько раз они пытались прорваться на запад, но каждый раз их ловили и возвращали обратно.
       Последняя попытка оказалась роковой. Володя погиб. Официальная версия – несчастный случай, падение с крыши поезда. Но Федор знал. Он знал, что на крышах вагонов, в этом мире без правил и законов, существовал свой кодекс чести. Никаких драк, никакого насилия на крыше.
      Бережное отношение к каждому, кто оказывался рядом. Пацаны, группировались  в компании, в землячества, жили по своим законам. Наиболее отчаянные занимались бандитизмом, грабили пассажиров, тянули узлы и чемоданы.
       Федору нравилась эта жизнь. Жизнь, где можно было врать, сочинять истории, прыгать по вагонам и с вагонов. Он был прирожденным актером. Запрыгивал на ходу в поезд, выхватывал с другими то, что попадалось под руку, и спрыгивал, чтобы оценить добычу. Часть добычи шла на "прикид", остальное распространялось барыгами и спекулянтами. Он чувствовал себя живым, когда был в движении, когда адреналин бурлил в крови.
        Однажды, в его жизни появилась она. Девушка из театральной школы. Она увидела в нем не просто бродягу, а человека с искрой, с потенциалом. Она убедила его, что он обладает выдающимся актёрским талантом. И с подвигла его на поступление в театральную школу.
       Федор Шнайдер. Имя, которое он носил теперь, стало для него не просто кличкой, а символом новой жизни. Жизни, где он мог использовать свои таланты, где он мог играть, перевоплощаться, забывая о прошлом.
     Театральная школа стала для Федора новым миром, миром, где он мог быть кем угодно. Он с головой погрузился в учебу, вживаясь в роли, оттачивая каждое движение, каждое слово. Его природная харизма, умение импровизировать и глубокое понимание человеческой психологии, выработанное годами жизни на грани, сделали его одним из самых перспективных студентов. Преподаватели видели в нем настоящий талант, а однокурсники восхищались его энергией и страстью.
     Но даже в этом новом, ярком мире, прошлое не отпускало его. Иногда, в минуты тишины, когда он оставался один, перед его глазами вставали картины из детства: залитые солнцем улицы Гамбурга, смех матери, строгий взгляд отца. Он вспоминал запах свежеиспеченного хлеба из местной пекарни, звон трамваев, шумный городской рынок. Эти воспоминания были одновременно и утешением, и мучительной болью. Он понимал, что никогда не сможет вернуться туда, в ту жизнь, которая была у него до войны.
      Смерть Альгирдаса оставила незаживающую рану. Федор часто думал о том, что могло произойти на самом деле. Была ли это случайность, или кто-то решил избавиться от «неудобного» литовца? Он знал, что мир, в котором он вырос, был полон опасностей, и даже на крышах поездов, где царил свой, особый порядок, могли случаться трагедии. Эта мысль преследовала его, заставляя еще больше ценить жизнь и свои новые возможности.
       Он старался не думать о судьбе отца и матери. Он надеялся, что родители живы, что они смогли  найти способ выжить в этом хаосе. Но где они могли  быть? И как их найти? Эти вопросы оставались без ответа.
     Однажды, во время репетиции, Федор играл роль солдата, потерявшего семью на войне. Он так глубоко вжился в образ, что слезы сами потекли по его щекам. Режиссер остановил репетицию и подошел к нему. «Федор, ты гений», – сказал он, – «Ты чувствуешь эту боль, эту потерю. Ты проживаешь ее на сцене». В этот момент Федор понял, что его прошлое, каким бы тяжелым оно ни было, стало частью его актерского мастерства. Он мог использовать свои воспоминания, свои эмоции, чтобы создавать правдоподобные и трогательные образы.
         Он начал активно участвовать в жизни театральной школы, выступать на студенческих вечерах, участвовать в конкурсах. Его талант заметили, и вскоре ему предложили роль в небольшом, но амбициозном спектакле. Это был его первый настоящий успех. Публика аплодировала  не столько всей труппе, а как он понимал ему, появились  поклонницы, которые  повторяли восторженные отзывы. Федор чувствовал, что наконец-то нашел свое место в жизни.
               
                ***
    Мрачная камера давила своей сыростью и безысходностью. Единственный источник света – тусклая лампочка за решеткой над дверью, в нише, казался издевательски слабым, едва рассеивая тьму. Федор сидел на жесткой кровати «шконке», подперев голову руками, и усиленно напрягал память. Лицо следователя Ларея,  где он его видел?
     Он перебирал в голове города, в которых бывал, лица людей, с которыми сталкивался. Вспоминал шумные рынки, грязные привокзальные площади, темные подворотни, где приходилось ночевать. Вспоминал драки, случайные заработки, мимолетные знакомства. Но Ларей… Ларей не всплывал в памяти. И все же, это навязчивое чувство, что он знает этого человека, не отпускало. Оно сверлило мозг, как заноза, мешая сосредоточиться.
        Несколько раз в день ему приносили баланду. Жидкая, серая масса, от которой исходил тошнотворный запах, не вызывала аппетита. Но Федор, привыкший к бродячей жизни, к голоду и лишениям, ел все, что давали. Ел молча, без жалоб и вопросов.
      Сама камера его не пугала. Он видел и хуже. Единственное, что представляло хоть какой-то интерес – это матрас. Для коренных обитателей тюрьмы матрас был кладезем информации, знакомством с тюремными традициями.
       Внутри можно было найти вату – ценный гигиенический материал. Ветошь,обрывки хлопчатобумажной ткани, которые использовали для кипячения чифиря в кружке. Леску, шнуры, капроновый жгут. И даже записки, свернутые в крошечные трубочки, передаваемые из камеры в камеру.
    Федор знал об этом. Он сам не раз находил в матрасах полезные вещи. Но сейчас ему было не до этого. Его мучил Ларей.
    Больше всего Федора беспокоило молчание. Почему его больше не допрашивают? Почему никуда не выводят? Сколько времени прошло с тех пор, как его сюда бросили? Он потерял счет дням.
      Он лежал, сидел, ходил из угла в угол. Приседал и отжимался, пытаясь хоть как-то разогнать кровь и не дать разуму окончательно погрузиться в апатию. Но ничего не помогало. Время в камере остановилось. Оно тянулось бесконечно, как густая патока, засасывая его в пучину отчаяния.
      Он чувствовал, как медленно сходит с ума. И единственное, что удерживало его на грани, было это навязчивое, мучительное воспоминание о лице, следователя Ларея. Он должен вспомнить. Он обязан вспомнить, где и когда он его видел. От этого, казалось, зависела его жизнь.
               
                ***
      Ларей всегда мечтал о справедливости. Окончив милицейские курсы, он с гордостью был зачислен в оперский состав столичного УГРО. В его представлении это была не просто работа, а призвание — защищать людей, искать правду и наводить порядок в мире, который, казалось, стремительно погружался в хаос. Но мирная жизнь длилась недолго. Вскоре разразилась война, и все его идеалы были поставлены под сомнение.
       С каждым днем Ларей все больше ощущал, как его моральные принципы сталкиваются с жестокой реальностью. Расстрелы на месте стали обычным делом, и он не мог смириться с этим. «Как можно убивать без суда и следствия?» — думал он, глядя на своих товарищей, которые, казалось, не испытывали ни капли сомнения в своих действиях. Его мягкость вызывала недовольство среди коллег, и вскоре Ларей оказался , как говорят многие, «в опале». Он понимал, что его взгляды не вписываются в новую реальность, но не мог изменить себя.
      Прошло несколько лет, и Ларей, несмотря на все выговоры и понижения, продолжал следовать своим принципам. Он научился вести расследования без эмоций, опираясь на факты. «Справедливо все, что законно», — повторял он себе, когда сталкивался с очередным делом, где личная неприязнь могла бы затмить разум. Он понимал, что не может позволить себе поддаваться эмоциям, даже если это означало потерю уважения коллег.
      Семейная жизнь, о которой он часто думал, оставалась для него недостижимой мечтой. Ларей считал, что каждый сотрудник должен иметь семью, чтобы быть морально устойчивым. Но его попытки найти подходящую женщину не увенчались успехом. Он часто шутил, что, будучи евреем, ему положена жена еврейка, но среди всех женщин столицы не было ни одной, которая бы соответствовала его представлениям. Он искал не только любовь, но и понимание, поддержку, которая могла бы помочь ему справиться с внутренними конфликтами.
               
                ***
    Просторный холл гостиницы, где расположился штаб съемочной группы, напоминал оживленное кафе. Множество столиков приглашали присесть, будь то для быстрого перекуса или для ожидания решения насущных вопросов. Кто-то, уткнувшись в журналы, терпеливо ждал своей очереди, а кто-то, уже устроившись за чашкой кофе, активно обсуждал дела, назначая встречи.
      Стойка регистрации, больше похожая на барную, пестрела разнообразием напитков. Вместо бармена здесь трудились милые девушки, расторопно принимая и выполняя заказы. Поток гостей не иссякал: одни заселялись, другие выписывались. Обычная гостиничная суета, в которой сложно было заметить того, кто приехал не просто отдохнуть, а выведать информацию. Кто прибыл, когда, с кем? С кем встречался, о чем говорил, где жил? Вопросы, касающиеся личной жизни, которые для большинства являются неприкосновенными.
       Ларей же был из тех, кто безошибочно вычислял в толпе тех, кто владеет большей информацией. Вот и сейчас он пригласил за столик человека, предложив ему выпить и обсудить, как лучше устроиться и чем заняться в городе, куда тот только что прибыл. Собеседник оживленно жестикулировал, а бокал вина придал его лицу легкий румянец. Рассказ лился рекой, и лишь изредка Ларей, словно невзначай, задавал уточняющие вопросы. Постепенно, из услышанного, у него сложился целый список людей, с которыми предстояло познакомиться, включая и персонал гостиницы.
    Ларей внимательно слушал, его взгляд скользил по лицу собеседника, улавливая малейшие нюансы мимики, интонации, которые могли бы выдать скрытый смысл. Он знал, что информация – это валюта, и в этом шумном, бурлящем котле гостиничного холла, она циркулировала с невиданной скоростью, но часто оставалась невидимой для непосвященных. Его задача была не просто собрать факты, а понять их взаимосвязь, выстроить картину, которая ускользала от поверхностного взгляда.
       Собеседник, увлеченный собственным рассказом, не замечал, как Ларей методично, словно опытный детектив, раскладывал по полочкам каждую деталь. Он говорил о режиссере, о его капризах и требованиях, о продюсере, который, по слухам, был не прочь поправить свое финансовое положение за счет съемок. Упоминал актеров, их амбиции и тайные романы, которые могли стать пикантной приправой к любому скандалу. И, конечно, не обошел стороной технический персонал, тех, кто видел и слышал больше, чем кто-либо другой, но чьи уста были надежно запечатаны контрактами и страхом потерять работу.
         Ларей кивал, иногда вставлял короткие, емкие вопросы, которые, казалось, были продиктованы лишь вежливым интересом. «А этот оператор, он давно работает с этим режиссером?» или «Говорят, у актрисы, которая играет главную роль, есть свои сложности с дисциплиной. Это правда?» Его собеседник, чувствуя себя в надежных руках, раскрывался все больше, словно открывая потайные двери в мир кинематографа, полный интриг и закулисных игр.
         Когда бокал опустел, а разговор начал клониться к завершению, Ларей почувствовал удовлетворение. Список потенциальных контактов был внушительным. Он знал, к кому обратиться, чтобы узнать о графике съемок, кто мог пролить свет на финансовые махинации, и кто из обслуживающего персонала был наиболее разговорчив и склонен к «деликатному» обмену информацией. Он поблагодарил своего собеседника, предложив ему еще один бокал, но тот, ссылаясь на усталость и необходимость отдохнуть перед предстоящим днем, вежливо отказался.
         Ларей проводил его взглядом, а затем, оглядев зал, снова погрузился в свои мысли. Теперь перед ним стояла новая задача: как подобраться к этим людям, как заставить их говорить, не вызывая подозрений. Он знал, что каждый из них имеет свои слабости, свои мотивы, и его задача – найти их и использовать в своих целях. В этом отеле, где каждый день происходило что-то новое, где люди приезжали и уезжали, оставляя за собой шлейф слухов и домыслов, Ларей чувствовал себя как рыба в воде. Он был охотником за информацией, и этот город, с его съемочной группой, был для него настоящей добычей.

                ***
      Оставив на столе несколько купюр, он поднялся и направился к стойке регистрации. Девушки с их безупречными улыбками и стремительными движениями были частью системы, которую он собирался изучить. Возможно, одна из них, уставшая от однообразия или мечтающая о переменах, станет более открытой к его ненавязчивому вниманию. Или, может быть, кто-то из обслуживающего персонала сможет поделиться интересными подробностями. Ларей знал, что в этом мире каждый может стать источником ценной информации, если найти к нему правильный подход.
        Ларей подошел к стойке регистрации, его уверенная осанка и спокойное выражение лица вызывали доверие. Он знал, что первое впечатление имеет решающее значение. Девушка, стоявшая за стойкой, была молода и, судя по всему, уставшая от постоянного потока гостей. Ее глаза, хоть и светились дружелюбием, выдавали усталость, и Ларей почувствовал, что это его шанс. «Добрый день, — начал он, стараясь сделать голос как можно более теплым и располагающим. - Я только что заехал, и у меня возникли некоторые вопросы о местных достопримечательностях. Может быть, вы сможете мне помочь?»
       Она взглянула на него, и в ее глазах мелькнуло любопытство. Ларей заметил, как она немного расслабилась, когда он заговорил. Он продолжал, задавая вопросы о ресторанах и интересных местах, но в то же время внимательно следил за ее реакцией. Каждый ее ответ был для него важен, и он ловил каждую деталь, каждую интонацию. «Знаете, — сказала она, поправляя волосы, — многие гости хвалят кафе на набережной. Там часто бывают интересные люди. Но, честно говоря, я сама там не была. Работы много, и времени не хватает».
        Ларей уловил в ее голосе нотки сожаления, и это только подстегнуло его интерес. Он знал, что за этой усталостью скрывается нечто большее — мечты, желания, возможно, даже тайны. Он продолжал разговор, стараясь создать атмосферу доверия, чтобы она открылась ему еще больше.
      « Понимаю, работа может быть утомительной, — сказал он, наклонившись чуть ближе, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность. — Но, возможно, у вас есть какие-то рекомендации? Что-то, что стоит увидеть, даже если у вас нет времени?»
     Она задумалась, и Ларей заметил, как ее глаза немного заблестели. Он чувствовал, что его подход срабатывает. Она начала рассказывать о местных достопримечательностях, о парке, где можно встретить уличных музыкантов, о старинной библиотеке, где хранятся редкие книги. Но в ее словах Ларей уловил не только информацию — он почувствовал, что она жаждет общения, что ей не хватает простых человеческих разговоров.
     « Знаете, — продолжала она, — иногда мне кажется, что я живу в этом отеле, а сама не вижу ничего вокруг. Все эти люди, их истории… Я бы хотела узнать их лучше, но повторюсь, времени не хватает».
        Ларей еще немного постоял, чтобы убедиться, что он понимает ее мысли, и не ошибся. Она невзначай уперлась, в его грудь, пальцем. В ее интонации чувствовался вопрос, явно финансового интереса: «Если вы располагаете, э, временем, то я бы смогла составить вам компанию на набережной».
       Ларей ждал именно такой реакции и назначил время встречи. Сам уже был далеко, в своих намеченных планах. Он направился на свой этаж, попутно опрашивая горничных, которые наверняка видят и слышат больше, чем остальные. Они бывают в номерах, видят не только постояльцев, но и гостей. Ему нужна была только та, которая обслуживала номер Шнайдера.
     Горничная, молодая женщина с усталыми, но проницательными глазами, сначала мялась, но щедрость Ларея, быстро растопила ее сомнения. Она поведала ему о Шнайдере – не о том, каким он представал миру, а о том, каким он был в стенах своего номера. О его странных привычках, о его тайных встречах, о его страстях, которые, казалось, не имели границ. Она описывала его с такой живостью, что Ларей почти чувствовал себя свидетелем происходящего.
     «Шнайдер — интересный человек, внимательный  и обаятельный» — начала она, поправляя униформу, слегка приподнимая при этом грудь .
    « Часто у него бывают гости, и не только по делам?»  -  интересовался Ларей. «Я слышала, как он разговаривал с одной дамой, она была очень красивой, но в то же время, странной. Они обсуждали какие-то дела, но в их голосах звучала нотка флирта».
      Ларей слушал о флирте , думая о том , что элементы , в его  понятиях имели другую определенность, затаив дыхание. Он никогда не думал, что горничные могут рассказать такие истории, которые могли бы стать сюжетом,  для целого романа. Каждое слово, произнесенное
горничной, погружало его в мир интриг и тайн, о которых он даже не подозревал. Она продолжала, и Ларей, словно детектив, собирал кусочки мозаики, пытаясь понять, что же на самом деле происходит в этом отеле. «Я видела, как она приходила к нему несколько раз, слушала иногда , звуки , которые объясняли  то , для чего люди встречаются — продолжала горничная, — и каждый раз,  при встречах,  они выглядели так, будто между ними есть что-то большее, чем просто деловые отношения. Она всегда была в элегантных нарядах, с ярким макияжем, и, кажется, знала, как произвести впечатление».
    « А что вы можете сказать о ее характере?» — спросил он, стараясь звучать непринужденно.
    «Она была уверенной в себе, — ответила горничная, — но иногда казалась немного настороженной, как будто что-то скрывала. Я заметила, что она часто смотрела на часы, как будто ждала еще кого-то».
    Она говорила, а его мозг, привыкший к анализу и планированию, теперь работал на пределе, перерабатывая информацию, которая была одновременно шокирующей и захватывающей. Он видел в этом не просто сплетни, а ценные сведения, которые могли стать ключом к его целям. Каждый рассказ горничной, каждое ее слово, казалось, открывало новую грань личности Шнайдера, делая его более уязвимым и предсказуемым.

               
                ***
        Ларей вышел из отеля, чувствуя себя победителем. Он получил не только информацию, но и подтверждение своей проницательности. А та, что предложила ему компанию на набережной, стала лишь еще одним элементом в его сложной игре, еще одной пешкой на шахматной доске его замыслов.
      Он знал, что эта встреча будет иметь свои последствия, но сейчас его мысли были заняты другим – тем, как использовать полученные сведения для достижения своих целей.
    Вечер на набережной оказался именно таким, каким Ларей его и представлял – легким, непринужденным, но с едва уловимым подтекстом.  Девушка , регистратор из гостиницы, чье имя он даже не удосужился запомнить, оказалась приятной собеседницей, умеющей поддержать разговор и искусно уклоняться от прямых вопросов. Ее глаза, блестевшие в свете фонарей, казалось, видели больше, чем она говорила, и Ларей чувствовал, как она пытается прощупать его, понять, кто он и чего хочет. Но он был готов. Каждое ее слово, каждый жест он анализировал, сравнивая с той картиной, которую ему нарисовала горничная.
      Он играл свою роль безупречно: обаятельный незнакомец, ищущий приятной компании, готовый щедро оплатить ее время. Он даже позволил себе легкий флирт, наблюдая за ее реакцией. Она была настороже, но в то же время, казалось, наслаждалась его вниманием. Это было частью игры, которую он разыгрывал, и он знал, что каждый шаг должен быть выверен.
     Когда они расставались, Ларей оставил ей щедрые чаевые и обещание новой встречи. Но он знал, что этой встречи, скорее всего, не будет. Информация, которую он получил от горничной, была куда более ценной, чем любое мимолетное удовольствие. Он уже начал выстраивать в голове следующую цепочку действий. Шнайдер, со всеми своими «страстями» и «тайными встречами», оказался гораздо более предсказуемым, чем казалось на первый взгляд. И Ларей был готов этим воспользоваться.
      Возвращаясь в свой номер, он чувствовал, как адреналин еще пульсирует в крови. Это была не просто работа, это была охота. И он был в ней искусен. Он достал свой блокнот, открыл и начал записывать новые данные. Информация от горничной была лишь первым звеном. Теперь предстояло связать ее с другими фактами, найти слабые места в обороне Шнайдера.
      Он знал, что на пути могут возникнуть препятствия, но каждое такое препятствие лишь подогревало его азарт. Шнайдер, этот самодовольный делец, думал, что он неуязвим, что его тайны надежно спрятаны. Но…

               
                ***
      Ларей, сидя в прокуренном кафе в холле гостиницы, где воздух был пропитан запахом дешевого кофе и несбывшихся надежд, размышлял о странной  паре. Зачем, спрашивал он себя, эта женщина, чье  сексуальное тело,  все еще обсуждают  во всем городе, едет за многие километры, чтобы изображать из себя влюбленную? И при этом, как шептались местные, постоянно ждала встречи с кем-то еще, посматривая на часы и  оглядываясь по сторонам. Это было похоже на плохо поставленный спектакль, где главная актриса играет роль, которая ей чужда, а за кулисами ждет своего настоящего выхода.
        И тут его  мысли переключились на Шнайдера. Этот мужчина, казалось, наслаждался женским вниманием, но в его глазах никто не видел и тени влюбленности. Он флиртовал со всеми дамами одинаково, словно они были не объектами страсти, а лишь декорациями, ширмой, за которой скрывалось что-то другое. Для кого он выстраивал этот образ? И зачем?
      Внезапно Ларея  охватило любопытство, острое и всепоглощающее. А как часто и куда киношники отправляются на съемки? И что, если сами съемки – это тоже своего рода ширма, прикрытие для чего-то более весомого? Эта мысль, словно искра, зажгла в нем  любопытный интерес.
        С утра Ларей встретился с администратором съемок, человеком с усталыми глазами и вечной сигаретой в зубах. Он, поначалу неохотно, раскрыл некоторые детали. Шнайдер, оказывается, снимается не только у них. И сам, как признался администратор, не понимает, почему тот соглашается играть роли, которые ему совершенно не свойственны.
     «Я вообще не понимаю, кто он, этот Шнайдер», – пробормотал администратор, выпуская кольцо дыма. «Военный? Бизнесмен? Или, может, любовник-романтик? Он как хамелеон, меняет обличья, но истинного цвета никто не видит».
       Ларей  слушал , и в его  голове складывалась мозаика из обрывков информации. Дама  в красном, Шнайдер, съемки, роли, которые не соответствуют истинной сущности. Все это казалось частью одной большой игры, где каждый играл свою роль, но никто не знал правил.
       Администратор  вспомнил, как Шнайдер однажды, во время перерыва между съемками, задумчиво смотрел на горизонт, наблюдая в бинокль,  словно искал там что-то, или кого-то,  что ускользало от невооруженных   глаз. В тот момент в нем не было и следа флирта или показной страсти. Была лишь глубокая, почти деловая  задумчивость.
       Ларей почувствовал, что стоит на пороге чего-то большого. Что-то, что скрывалось за фасадом киношной суеты и женских  интриг. И он  был готов раскрыть эту тайну, даже если для этого придется пройти через множество ширм и масок. Ведь иногда, чтобы увидеть истину, нужно просто заглянуть за кулисы. И Ларей  был уверен, что за кулисами Шнайдера скрывалось нечто гораздо более интересное, чем просто игра.
               
                *** 
        Федор Шнайдер, хранил невозмутимость. В его душе, за время проведенное в   тошнотворной камере, не пробудилось никакого чувства страха, лишь глухое раздражение от затянувшегося представления. Подозрения следователя  Ларея,  были совершенно  дикими и надуманными. Он знал, что через семьдесят два часа его либо выпустят на свободу, либо закуют в кандалы обвинения. И потому, как и прежде, от услуг адвоката отказался.
          Шнайдер откинулся на спинку стула, машинально пригладив  не чесаные и немытые пряди. В глубине зрачков металась мутная тень – то ли от  неверия в благодать, то ли досада от гнусного места. «Вы меня чудовищно недооцениваете,  – словно невзначай обронил он. – Я не безумец, я – актер. Мой хлеб – вживаться, убеждать, заставлять поверить в реальность сотворенного мною вымысла. Даже такого прожженного скептика, как вы».
       Ларей скривился в подобии усмешки, горькой и фальшивой. Извлек из стола  фотографию – изуродованное тело, выловленное из глубин реки. «Убедите меня, мистер Шнайдер, что ваши руки никогда не ласкали сталь ножа. Убедите, что багрянец на ваших ладонях – всего лишь дешевый грим. Я жду вашего соло, мистер актер». Он швырнул снимок на залапанное зеленое сукно , видавшего вида стола.
         Шнайдер посмотрел на фото и  разразился хохотом – резким, злым, неестественным, словно нечистая сила, предвещающего беду. «Это форменный абсурд! Вы собираетесь пришить мне чужие злодеяния?! Я – жертва злосчастного стечения обстоятельств, а не палач, скрывающийся под маской!» .  Он промолчал и в недоумении продолжил ; «Да как вам вообще такое могло прийти в голову! Что я, кумир даже в этом городе, способен на подобную… мерзость?»
       «Поверят, мистер Шнайдер, – тихо, но с убийственной твердостью ответил Ларей. – Поверят, когда увидят доказательства. И уверяю вас, я перерою  здешнюю землю, но достану их. Ваша слава – не щит, а всего лишь яркий софит, безжалостно выхватывающий каждую тень, что тянется за вами». Ларей подался вперед,  оказывая давление на Шнайдера и прошептал, вперив взгляд в его расширившиеся зрачки: «Игра окончена, мистер Шнайдер. Занавес опущен».
       Шнайдер смотрел на него отрешенно, словно наткнувшись на невидимую преграду. Равнодушие на его лице , пустой взгляд , говорили лишь за то , что Шнайдеру   преграда в данном случае не мешает . Дорогу к свободе , пока  никто не спешил открывать. Обладая профессиональным  самообладанием, он парадируя Ларея , прошептал: «Вы блефуете, инспектор. У вас ничего нет».
        В ответ Ларей нервно,  достал из кожаного портфеля пухлую папку и небрежно швырнул ее на стол. «Ошибаетесь, мистер Шнайдер. У меня есть свидетельские показания, неопровержимые улики и несколько… щекотливых сюрпризов из вашего прошлого, о которых вы, вероятно, предпочли бы забыть. Например, та история с юной актрисой, бесследно исчезнувшей после вашей совместной постановки. Припоминаете?»
        Лицо Шнайдера,  слегка побледнело. Он попросил  стакан воды, выпил и  произнес, глядя в глаза следователю: «Это ложь!  С меня сняли все обвинения!», одно стало ясно, что Ларей , будет строить свои обвинения , на  домыслах прежних следователях, которые не могут быть использованы , в   качестве обвинения. Он чувствовал, как Ларей копает, и перспектива быть выставленным на всеобщее обозрение была невыносима.
      Ларей наклонился снова  вперед, испепеляя его взглядом. «Все мы носим маски, мистер Шнайдер. Но рано или поздно они сползают. И тогда мир видит истинное лицо, скрытое за гримом и фальшивым обаянием. Ваша игра закончена. Время платить по счетам».
       Шнайдер улыбнулся, возвращая контроль  над расползающейся ситуацией. В голове  вновь,  проносились обрывки воспоминаний, чужие лица, полузабытые места, события, которые он так тщательно хранил в недрах  памяти. «Вы нарушаете свои правила, – невозмутимо Шнайдер смотрел на Ларея , – все ваши намеки из прошлого, все  косвенные улики, жалкие слухи, не имеют никакой юридической силы».
       Ларей усмехнулся. От этой усмешки повеяло ,  дерьмом , забрасываемым на вентилятор , для  большей площади поражения. «В зале суда, возможно. Но в глазах общества, мистер Шнайдер, в глазах ваших обожающих поклонников, которых вы так долго очаровывали талантом и лживой харизмой – этого будет более чем достаточно. Ваша репутация, ваше имя, ваша блестящая карьера, все это рухнет в одночасье, как декорации после последнего акта. И тогда, даже если вы чудом избежите решетки, вы станете изгоем. Никто не захочет даже близко подходить к человеку, запятнанному таким позором».
        Шнайдер почувствовал, как будто прошлое возвращается, как  мальчишки на улице , кричали ему вслед «Фашист!», как он неделями прогуливал школу , лишь бы не видеть   мерзавцев , которые  ведомые линией «партии» могли вот так , детей судить за грехи родителей! Он видел, как Ларей наслаждается его беспомощностью, как медленно, но верно затягивает петлю. Слова следователя, словно ядовитые  змеи, жалили  в самые уязвимые места, в те уголки души, которые он так старательно оберегал от посторонних глаз. Исчезнувшая актриса… это было лишь верхушкой айсберга, лишь одним из многих  «намазанных» пятен, которые он пытался залепить блеском своей карьеры.
     «Вы не можете этого сделать», – прошептал Шнайдер, его голос  сопротивлялся и даже угрожал.   Он чувствовал, как рушится его тщательно выстроенный мир, как трещит по швам его образ, созданный годами упорного труда и обмана. Он был актером, но теперь его собственная игра обернулась против него.
         Ларей продолжал, его голос был ровным и спокойным, что делало его еще более угрожающим. «Я могу, мистер Шнайдер. И я сделаю это. Потому что за каждым великим талантом, за каждым блистательным успехом, может скрываться нечто темное и отвратительное. И моя работа – вытащить это на свет. Ваша карьера – это лишь фасад, за которым вы прячете свои истинные мотивы. И этот фасад сейчас рушится».
        Шнайдер закрыл глаза, пытаясь отгородиться от реальности, но образы, которые Ларей так умело, пробуждал, были слишком яркими, слишком реальными. Он видел лица тех, кого обманул, тех, кого использовал, тех, кого убеждал. Он слышал их голоса, их мольбы, их проклятия. И теперь все это возвращалось к нему, как бумеранг.
       «Что вы хотите?» – наконец выдавил он, его голос был хриплым от напряжения. Он был готов слушать даже бредни, лишь бы остановить этот кошмар, лишь бы сохранить хоть что-то от своей созданной  жизни.
        Ларей наклонился еще ближе, его глаза сверкали в полумраке кабинета. «Я хочу справедливости, мистер Шнайдер. И общество тоже ее хочет. Ваша игра окончена. Пришло время признать свои преступления и понести за них наказание. Иначе я позабочусь о том, чтобы весь мир узнал, кто вы на самом деле».
        Шнайдер почувствовал, что загнан в угол, без выхода. Его блестящая карьера, его слава, его богатство – все это теперь казалось ничтожным по сравнению с ужасом, который он испытывал.
        Он был готов заплатить любую цену, лишь бы избежать полного краха. Но он знал, что даже если ему удастся избежать тюрьмы, его жизнь никогда не будет прежней. Он навсегда останется человеком, чья маска сползла, обнажив истинное, уродливое лицо. И это было страшнее любого наказания.
        И он заговорил. Каждое слово давалось с мучительным трудом, словно отрывая от сердца застарелые шрамы. Он выкладывал на стол правду, которую годами прятал за толстой завесой лжи. Детали, имена, даты – всё, что было скрыто от чужих глаз, теперь звучало в душном воздухе, обжигая его самого.
       Предательская дрожь в голосе, судорожные подергивания рук, холодный пот, ручьями стекающий по лицу – тело предавало его с головой. С каждым новым признанием тяжесть вины росла, пригибая к земле, словно невидимый исполин высасывал из него жизненные силы. Он чувствовал, как рушится всё, что он так тщательно выстраивал годами – хрупкий карточный домик, возведенный на фундаменте циничной лжи.
         Ларей внимал ему, не перебивая, лишь изредка бросая в лицо короткие, точные, как удар клинка, вопросы. В его глазах не было ни тени сочувствия, ни намека на злорадство – лишь холодный, расчетливый анализ. Он был похож на бездушный механизм, чья единственная цель – собрать улики.
        Шнайдер нутром чувствовал: его судьба предрешена. Он сам себе вынес приговор – своими чудовищными деяниями и долгим, преступным молчанием. Теперь ему оставалось лишь одно – принять свою горькую участь.
       Ларей внимательно слушал, лишь изредка прерывая Шнайдера вопросами. Шнайдер же, казалось, не замечал его, говорил медленно, с явным раскаянием. Ларей чувствовал себя одновременно победителем и испытывал жалость к человеку, столь искренне кающемуся. Внезапно он подошел к окну, погруженный в свои мысли.
         «Огни синеют. Мертв полночный час»  – произнес Шнайдер. – «В поту холодном трепетное тело. Боюсь себя?» Он остановился, огляделся и увидел Ларея, который, казалось, не воспринимал его слова всерьез.
         Ларей  протянул ему ручку и бумагу: «Пишите, потом оформим. Вот, от середины листа и пишите».
      Шнайдер записал сказанное и продолжил: «Ведь никого здесь нет. Я – я, и Ричард Ричардом любим. Убийца здесь? Нет! Да! Убийца я!»  Он замолчал.
       Услышав слово «убийца», Ларей участливо посмотрел на Шнайдера и кивнул, призывая продолжать.
      «Бежать? Но от себя? И от чего? От мести. Сам себе я буду мстить? Увы, люблю себя. За что?»
Ларей снова взглянул на Шнайдера. «Ну, я не знаю, за что. Наверняка ведь было что-то? Вы подумайте».
      Шнайдер продолжил говорить и писать: «За благо, что самому себе принес?»
Ларей удивился: «Ну, вы это... не пишите, что вы их, убивали за благо. Может, они вам, что плохого сделали? Что за благо убивать? За благо не убивают».
     Ларей  хмыкнул: «Скажете то же!»  Шнайдер, продолжил: «Увы! Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес! Подлец я! Нет, я лгу, я не подлец!»   Ларей вдруг замотал головой: «Вы действительно так думаете?» Он взял написанное Шнайдером и его лицо начало меняться. «Это что такое? Какой еще Ричард?»
        Шнайдер с невозмутимым видом произнес: «Ричард III. Уильям Шекспир».
«Конвой?!» – заорал Ларей, нервно нажимая кнопку под столом. – «Ушел отсюда! Поганец! Конвой в камеру его! Ишь, сволочь такая, я тебе покажу Ричард III»  Ларей сам себе поражался , как это он с уважительного , вдруг перебрался на «ТЫ». Шнайдер встал и направился к двери.     «Стоять! Вы куда отправились? Кто вас отпускал? Конвой свободен пока!»
   Ларей, с лицом, искаженным гневом и недоумением, отшатнулся от стола, словно обжегшись. Слова Шнайдера, казавшиеся сначала лишь бредом раскаявшегося преступника, теперь обрели зловещий, пугающий смысл. Ричард III. Уильям Шекспир. Это не было признанием в убийстве, это было... цитирование. Исполнение.
     «Ричард III » – прошипел Ларей, его голос дрожал от сдерживаемой ярости. Он смотрел на Шнайдера, пытаясь прочесть в его глазах хоть что-то, кроме той странной, отстраненной отрешенности. Но там была лишь пустота, отражающая холодные огни камеры.
       Шнайдер, казалось, не слышал крика Ларея. Он продолжал смотреть куда-то вдаль, его губы шевелились, словно он произносил слова, не предназначенные для ушей следователя. «Акт первый, сцена первая... Король Генрих. И вот, я, Ричард, становлюсь злодеем...»
      Ларей схватил лист бумаги, на котором Шнайдер писал. Строчки, казавшиеся раньше бессвязным потоком сознания, теперь складывались в жуткую мозаику. «Убийца я!» – это было не признание, а роль. Роль, которую Шнайдер играл, погруженный в свой собственный, искаженный мир.
      «Вы не убийца!» – выкрикнул Ларей, его голос сорвался. – «Вы... ты актер! Ты играешь! Вы не понимаете, что говорите».
       Шнайдер медленно повернул голову к Ларею. В его глазах мелькнул слабый проблеск чего-то похожего на понимание, но оно тут же исчезло, сменившись той же отстраненностью. «А разве жизнь не игра, господин следователь? И разве мы не выбираем себе роли?»
«Ты выбрал роль убийцы!» – Ларей ударил кулаком по столу. – «И ты думаешь, что это оправдание? Думаешь, это освобождает тебя от ответственности?»
         «Ответственность...» – Шнайдер задумчиво повторил это слово. – «Я несу ответственность за свою игру. За каждое слово, за каждый жест. Но разве я могу нести ответственность за то, что написано на бумаге, за то, что уже сыграно?»
        Ларей чувствовал, как его терпение иссякает. Он смотрел на этого человека, который, казалось, был одновременно и жертвой, и палачом, и режиссером своей собственной трагедии. Он был заперт в лабиринте слов, в мире, где реальность и вымысел переплелись до неузнаваемости.
        «Вы не можете так просто отмахнуться от всего!» – Ларей снова схватил лист. – «Это не игра, это жизнь! И чья-то жизнь оборвалась!»
       Шнайдер лишь покачал головой. «Жизнь... Она так хрупка. Как слова на бумаге. Их можно переписать, можно вычеркнуть. Но разве это изменит то, что уже было сказано?»
      Ларей почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он пытался достучаться до человека, который, казалось, уже давно ушел в себя, в свой собственный мир, где он был и Ричардом, и Гамлетом, и кем угодно еще. Мир, где слова имели иную силу, и где ответственность была лишь еще одной ролью, которую можно сыграть.
     «Конвой!» – снова крикнул Ларей, его голос сорвался от напряжения. «Конвой! Немедленно! Выведите его отсюда!» Он чувствовал, как по его спине пробежал холодный пот. Это было не просто дело, это было столкновение с чем-то иррациональным, с чем-то, что выходило за рамки его понимания.
       Шнайдер, этот человек, который казался таким искренним в своем раскаянии, теперь предстал перед ним как актер, играющий свою роль с пугающей убедительностью.
Конвой, стоял  в дверях, его лицо было непроницаемым. Ларей указал на Шнайдера. «Уведите его. В камеру. И не опускайте  ему шконку, пока я не скажу. Пусть думает ногами». Он смотрел, как Шнайдера уводят, его взгляд был направлен куда-то сквозь стены, словно он видел нечто, недоступное другим.
        Когда дверь за конвоем закрылась, Ларей остался один в тишине комнаты. Он снова взял лист бумаги, исписанный рукой Шнайдера. Строки, которые раньше казались ему признанием, теперь выглядели как фрагменты пьесы. «Убийца я!» – это было не признание, а реплика. «Люблю себя. За что?» – вопрос, который мог задать любой человек, но в контексте Шекспира приобретал совсем иной смысл.
      Ларей провел рукой по лицу. Он чувствовал себя опустошенным. Он пришел сюда, чтобы раскрыть преступление, а столкнулся с человеком, который, казалось, сам был жертвой своего собственного разума. Или, возможно, он был гением, который использовал свою игру, чтобы скрыть правду.
      Он снова посмотрел на лист. «Ричард III. Уильям Шекспир». Это было не просто упоминание, это было заявление. Заявление о том, кто он есть, или кем он себя считает. И это было пугающе.
Ларей встал и подошел к окну. Огни города синели в темноте, как и говорил Шнайдер. «Мертв полночный час». Он чувствовал, как эта фраза проникает в него, наполняя его ощущением холода и одиночества.
       Он знал, что должен продолжать. Он должен найти ответы. Но как найти ответы, когда человек, который может их дать, живет в мире, где реальность и вымысел переплетены до неузнаваемости? Как доказать вину, когда обвиняемый сам себя считает персонажем трагедии?
      Ларей вздохнул. Он знал, что это дело будет долгим и трудным. Он знал, что ему придется погрузиться в мир Шекспира, чтобы понять Шнайдера. И он знал, что это может быть опасно.  Потому что в мире Шекспира, как и в жизни, ставки были высоки, а цена ошибки могла быть смертельной.
       Он снова посмотрел на лист бумаги, на котором были написаны слова Шнайдера. И в этот момент он почувствовал, что это не просто лист бумаги, а ключ к лабиринту, в котором он только что оказался.
     Ларей вернулся к столу, его взгляд скользил по строчкам, написанным Шнайдером. «За благо, что самому себе принес?» – эта фраза теперь звучала как издевка, как насмешка над его попытками найти логику в словах безумца. Но что, если это не безумие? Что, если это изощренная игра, где каждое слово, каждая пауза, каждое упоминание Шекспира – это часть тщательно продуманного плана?
      Он вспомнил, как Шнайдер говорил о мести, о ненависти к себе. «Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес!» – эти слова, произнесенные с такой искренностью, теперь казались ему частью роли. Роли человека, который настолько погрузился в образ, что потерял связь с реальностью. Но где заканчивается роль и начинается истинное «Я»? Этот вопрос мучил Ларея.
       Он снова взглянул на окно. Огни синели. Мертв полночный час. Эти слова Шнайдера, казалось, обрели новый смысл. Они были не просто поэтическим описанием ночи, а предвестием чего-то темного, чего-то необратимого. Возможно, Шнайдер действительно совершил убийство, но не в том смысле, в каком это понимал Ларей. Возможно, он убил часть себя, убил свою прежнюю личность, чтобы стать кем-то другим. Кем-то, кто мог бы сыграть роль Ричарда III.
        Ларей взял ручку и начал делать пометки на полях листа. Он пытался найти связи, закономерности, хоть что-то, что могло бы пролить свет на происходящее. Он знал, что не может просто отмахнуться от этого дела. Он чувствовал ответственность. Ответственность перед жертвой, если она была, и ответственность перед собой, как перед следователем.
        Ларей почувствовал, как его охватывает холодное предчувствие. Он знал, что это дело выходит за рамки обычного расследования. Шнайдер, погруженный в свой шекспировский мир, был не просто подозреваемым, а загадкой, которую предстояло разгадать. Ларей решил, что ему придется изучить «Ричарда III» досконально, чтобы понять мотивы и, возможно, найти ключ к истине. Он знал, что это будет долгий путь, но он был готов его пройти.
       Он вспомнил, как Шнайдер говорил о мести, о ненависти к себе. «Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес!» – эти слова, произнесенные с такой искренностью, теперь казались ему фальшивыми, актерскими. Но что, если он действительно ненавидит себя? Что, если он пытается наказать себя за то, что совершил, но не может признаться, в этом открыто?
        Ларей откинулся на спинку стула, закрыв глаза. В голове крутились обрывки фраз, цитаты из Шекспира, слова Шнайдера. Он чувствовал себя как в тумане, не зная, куда двигаться дальше. Но он знал одно: он не отступит. Он должен докопаться до истины, какой бы страшной она ни была.
Он открыл глаза и снова посмотрел на лист бумаги. «Убийца я!».  Ларей задумался, он понял, что это не было признанием – это была констатация факта. А как факты стали реальностью? В каком мире эти слова обрели жуткую силу? Следователю предстояло выяснить это.
          Ларей подошел к полке с книгами и  удивился , перед ним стоял  томик  Шекспира. Он открыл «Ричарда III» и начал читать. Он погружался в мир интриг, предательства и жажды власти. Он искал в тексте ключ к разгадке личности Шнайдера, надеясь найти там ответы на свои вопросы. Он чувствовал, что это единственный способ понять, что происходит, и остановить злодея, если тот действительно маскируется под безумца.

                ***
      В тишине камеры, где каждый шорох, казался эхом собственных мыслей, он искал ответы. Время, казалось, остановилось, но в его сознании шла неустанная работа. Откровение, которое снизошло к нему, изменило всё. Теперь он видел мир иначе, и это новое видение давало ему право рассуждать и делать свои выводы.
       Двери из холодного металла, железная кровать «шконка», грубый матрас, непонятно чем набитый,  противная  баланда – всё это стало привычным. Условия заключения стали еще жестче. Кровать на которой можно было присесть и даже лежать , теперь была пристегнута к стене, так , что камера  стала лишь квадратом с бетонным холодным полом , на котором не то что прилечь , сидеть  становилось не возможно . Влажность и холод , входили в тело , как в губку ,  делая   измотанное тело ледяным .  Шнайдер ходил , стоял , сидел и наконец свернувшись калачиком  засыпал , чтобы проснуться , снова встать и  быстро передвигаться , чтобы как то согреться от  пробирающего холода.
       Он вспоминал монологи , искал утешение в  божественном Апокалипсисе. Единственное, что терзало душу, – сомнение в правильности истолкования божественного послания. Он вновь и вновь проговаривал строки, обращаясь к Богу с мольбой, о ясности сознания.
        Кому было адресовано послание, словно эхо из глубины веков, к церкви Лаодикийской? «Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться, и чтобы не видна была срамота, наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. И так будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною. Побеждающему, дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его».
       Как же, это откровение могло послужить оправданием тех деяний, в которых его обвиняли? Он снова и снова обращался к Богу, вспоминая ужасы Гамбурга, разрушенного в считанные дни англичанами и американцами. Боль, несправедливость, страдания – как всё это могло увязаться с его верой? Он искал связь, пытался найти в божественном откровении оправдание преступным действиям, но истина ускользала, оставляя лишь горечь и сомнения.
       Теперь, находясь в собственном «Аду» своего положения , в котором он оказался, он видел в разрушенном Гамбурге не просто акт войны, но проявление той самой «теплоты», о которой говорил Аминь. Города, народы, люди – все они, по его мнению, пребывали в состоянии духовной спячки, довольствуясь своим материальным благополучием, не видя истинной нужды. «Теплые» – это те, кто не проявляет ни праведного гнева, ни смиренного покаяния, кто довольствуется своим жалким существованием, считая себя богатыми. Он же, напротив, был «горяч» – его душа горела праведным огнем, обличая эту всеобщую слепоту.
        Разрушение Гамбурга, по чьему - то искаженному пониманию, отдававшему приказы, бомбить было не актом жестокости, а очищающим огнем, подобным тому золоту, которое советует купить церковь Лаодикийская. Англичане и американцы, исполнители этой «очистки», были лишь орудиями в руках высшей силы, подобно тому, как , кто - то и теперь, стал инструментом для исполнения божественной воли. Их действия, казавшиеся другим преступлением, для маньяка стали актом высшей справедливости, принуждением к покаянию тех, кто «ни в чем не имел нужды», но на самом деле был «несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».
        Совершенные преступления, те, в которых обвиняли Шнайдера, также вписывались в эту логику. Маньяк не творил зла ради зла. Он видел себя как хирурга, который, чтобы спасти тело, должен отсечь пораженную болезнью конечность. Его действия наверняка болезненные, но необходимые для очищения, для пробуждения тех, кто пребывал в духовной летаргии. Он есть тот, кто «обличает и наказывает», ибо «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю».  Маньяк, точно видел себя как посланника, стучащего в дверь, призывающего к покаянию, к тому, чтобы «отворить дверь» и впустить свет истины.
        Шнайдер представлял его, как того, кто, победив свои страхи и сомнения, подобно Христу, победившему мир, получит право «сесть со Мною на престоле Моем».
      Шнайдер вдруг почувствовал, что эта камера, его страдания – всё это было лишь испытанием, огнем, очищающим его душу, готовящим к высшей миссии. Он не мог смириться с тем, что его игра, продиктованная, как он верил, божественным откровением, может быть названа преступлением. Это было непонимание, слепота тех, кто не мог разглядеть за его игрой, высший замысел.
      Он играл и преступников, и пророков, исполнителей воли Божией в мире, погрязшем в грехе и самодовольстве. И чем больше он погружался в эти роли, проигранные , заученные и пережитые так , что он становился тем , кого играл, тем сильнее становилась его уверенность, тем меньше страха вызывали стены камеры, тем яснее виделся ему путь, по которому  шел,  теперь маньяк, образ освещенный, как он видел, самим Аминем.
        Маньяк , которого он ощущал, исключая себя, как зерно, брошенное в землю, которое должно пройти через тьму и гниение, чтобы прорасти и дать плод. Его нынешнее положение – это необходимый этап трансформации. Каждая жертва – это часть процесса очищения, подобного тому, как золото проходит через огонь, чтобы стать чистым. Он преображался. И те, кто обвинял его, были лишь слепыми, не видящими истинного значения его деяний. Они искали его по внешним проявлениям, по кровавым следам, не понимая, что эти следы – лишь отпечатки божественной руки, направляющей его к исполнению высшей цели, которые так и останутся незримыми.
        Маньяк ,  становился совсем понятен, стоило лишь заново прочесть слова о «белой одежде», чтобы «не видна была срамота наготы твоей». Его собственные деяния, казавшиеся другим постыдными, были для него попыткой прикрыть наготу мира, его духовную наготу, его слепоту. Он пытался одеть человечество в праведность, даже если для этого приходилось использовать грубые, обжигающие нити. Он был тем, кто принес «глазную мазь», чтобы люди могли видеть. И если они отвергали эту мазь, если они кричали от боли, когда она попадала им в глаза, это лишь доказывало их глубокую слепоту и сопротивление истине.
         Шнайдер понимал, что вера  маньяка, не была пассивным ожиданием, она была активным действием. Он не мог просто сидеть и ждать, пока мир сам себя исправит. Он был призван быть активным участником, инструментом перемен. И если для этого требовалось разрушать, если требовалось причинять боль, то это была боль исцеления, боль рождения нового мира. Он видел себя как врача, который, чтобы спасти пациента, должен провести болезненную операцию. И обвинения в его адрес были лишь криками пациента, который не понимает, что его спасают.
               
                ***
     Ларей захлопнул книгу, почувствовав, как холодная дрожь пробежала по спине. Ричард III, искусный манипулятор и безжалостный убийца, вдруг показался ему зловещим отражением Шнайдера. Неужели Шнайдер, подобно шекспировскому злодею, плетет паутину лжи и обмана, чтобы скрыть свои истинные намерения?
        Он вернулся к столу и достал фотографии с места преступления. Каждая деталь, каждая мелочь теперь казалась ему частью тщательно продуманной постановки. Он вспомнил, как Шнайдер говорил о театре, о ролях, которые мы все играем в жизни. Может быть, Шнайдер просто разыгрывает спектакль, а он, Ларей, - всего лишь послушная марионетка в его руках?
Внезапно его взгляд упал на одну из фотографий. На ней был запечатлен старый будильник, стоявший на тумбочке рядом с кроватью жертвы. Стрелки показывали 3:15. Что-то в этом показалось Ларею странным, неуместным. Зачем убийце оставлять такую деталь? Или это не случайность, а намек?
         Он схватил телефон и набрал номер эксперта-часовщика. «Мне нужна информация о будильнике, - выпалил он, не здороваясь. – Марка, модель, год выпуска. И самое главное, - он сделал паузу, - мне нужно знать, что означают эти цифры: 3:15.» Ларей повесил трубку, чувствуя, как напряжение нарастает с каждой секундой. Он знал, что разгадка близка. Он чувствовал это всем своим существом. И он не остановится, пока не докопается до истины.
       Прошло несколько часов, наполненных мучительным ожиданием. Ларей не отрывался от фотографий, рассматривая их под разными углами, словно пытаясь выжать из них еще хоть каплю информации. Он перебирал в голове все возможные версии, строил гипотезы, которые рушились одна за другой, оставляя его в состоянии еще большей неопределенности. Шнайдер, Ричард III, театр, будильник. Все эти элементы крутились в его сознании, не желая складываться в единую картину.
          Наконец, зазвонил телефон. Голос часовщика был хриплым и взволнованным. «Это старая модель, - начал он, - швейцарская, начала XX века. Очень редкая. Но самое интересное - это цифры. 3:15 - это номер главы и стиха в одной старой книге. В религиозной книге».
Ларей похолодел. «В какой, именно?» - спросил он, с трудом сдерживая дрожь в голосе. «В Апокалипсисе. Откровение Иоанна Богослова. Глава 3, стих 15: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч!»
       Он повесил трубку, словно обрубленный. Апокалипсис. Шнайдер… Театр. Все встало на свои места с ужасающей ясностью. Он знал, что должен действовать немедленно. Времени почти не осталось. Ледяной ужас сковал его. Апокалипсис… Откровение Иоанна… «Ты ни холоден, ни горяч…» Шнайдер, актер с ролями, всегда подчеркивающими в людях  жестокость, своей способностью  к перевоплощению, оставался равнодушным к чужим страданиям. Он  наверняка, играл людей, считающих себя вершителями судеб, безжалостными палачами, исполняющими высшую волю. Театр, наверняка, разгадка маньяка убийцы, была расположена,  где то на сцене, а его жертвы – стали актерами, в его дьявольском спектакле.
          Будильник. 3:15. Глава 3, стих 15. Убийца всякий раз  оставлял послание, извращенную подпись под своим преступлением,  маньяк, наслаждающийся тем, что его поняли. Но зачем? Зачем ему эта игра? Чтобы показать свое превосходство? Чтобы доказать, что он умнее всех?
Ричард III… Пьеса о жажде власти, о предательстве и безумии. Убийца отождествлял себя с этим злодеем, с хромым королем, готовым на все ради трона. Но какой трон он пытается захватить? И кто будет его следующей жертвой?
       Ларей , мучительно думал, искал хоть какую-то связь, хоть какую-то подсказку. Время утекало сквозь пальцы, каждая секунда могла стоить кому-то жизни. Он должен был остановить маньяка, пока не стало слишком поздно.
         В голове пульсировала только одна мысль: скорее. Нужно действовать сейчас. Он схватил куртку, выбежал из квартиры, которую ему предоставило местное УГРО и прыгнул в служебную  машину. Тюрьма. Он знал, куда ехать. Времени почти не осталось.
        Шины взвизгнули, когда Ларей резко затормозил у входа в  СИЗО. Здание ощетинилось тенями, словно хищник, поджидающий добычу. Он выскочил из машины и ринулся внутрь, сердце колотилось о ребра, как птица в клетке. Знакомый запах тюрьмы, пыли и пота теперь казался зловещим предзнаменованием.
       Он шел по темным коридорам, освещаемым лишь тусклым светом аварийных ламп.  Иногда останавливаясь , чтобы  предъявить  документы. Звуки лязганья замков, в решетках отделяющих одни продолы тюрьмы от других, эхом отдавались в пустом пространстве. В воздухе висело напряжение, словно перед грозой. Ларей чувствовал присутствие Шнайдера, как зверь чует запах крови.
      Он вошел в камеру для допросов и стал ждать. Железная дверь ,   с огромным глазком «пикой»,  была залита багровым светом восходящего солнца, которое пробивалось сквозь  жалюзи, «жабры», на решетках окна.
      Шнайдер стоял в дверях, в руке он мял листок  исписанной бумаги. Вид  Шнайдера был столь удручающий , что  Ларей замер, парализованный ужасом. Это был человек  растерзанный , брошенный в грязь , угнетенный  холодом , а может даже голодом, актер, звезда, последняя точка, в дьявольском спектакле.
      «Ты опоздал, детектив», – прозвучал голос Шнайдера, полный презрения и триумфа. «Финал уже наступил. Апокалипсис свершился». Он поднял руки над головой, словно провозглашая чью то волю. Ларей понимал, что времени на раздумья нет. Он должен действовать сейчас, иначе Шнайдер продолжит свою актерскую, кровавую вакханалию.
        Адреналин хлынул в кровь, отрезвляя Ларея. Он понимал, что перед ним не просто безумец, а актер, в роли  хладнокровного убийцы, верящий в свою миссию. Медленно, но верно, Ларей обратился с вопросами, стараясь не спровоцировать Шнайдера.
      «Шнайдер, остановись, присядь! Прекратим это безумие!» – спокойно сказал Ларей, пытаясь достучаться до разума актера. Но, Шнайдер лишь рассмеялся в ответ, его глаза горели фанатичным блеском. Но присел и даже закурил, предложенные следователем сигареты. Дым несколько успокаивал сознание. Шнайдер поймал себя на мысли , что наслаждения от курения , ему как раз и не хватало.
      «Безумие? Нет, детектив, это очищение! Он избавляет мир от скверны, от фальши и лицемерия! И эта жизнь, да, это сцена – рассадник порока!» Он взмахнул костлявой рукой, багровый свет отразился в его  ладони.
      Ларей понял, что слова бесполезны. Он должен действовать. Резким движением Ларей выхватил из его рта,  дымящуюся  сигарету и направил ее на Шнайдера. Тишина повисла в воздухе, нарушаемая лишь тяжелым дыханием обоих мужчин.
       «Бросьте кривляться, Шнайдер. Это ваш последний шанс», – твердо произнес Ларей. Нервно туша сигарету о край стола. В глазах Шнайдера отразилось колебание, но лишь на мгновение.  Немая ярость и   проживаемый в нем фанатизм маньяка, вновь захлестнули его.
Он наклонился вперед, достал из пачки , рядом с Лареем, новую сигарету , снова с наслаждением закурил. Ларей не оставил ему выбора.
       Ларей  похлопал Шнайдера по плечу, пытаясь  успокоиться сам , и показывая Шнайдеру , что все в порядке.  Шнайдер отстранился , но принял иную позу , положил ногу на ногу и слегка покачивался.  Ларей похлопал ослабевшие руки, словно стряхивал с них вековую пыль. Но Шнайдер  опять  задумался , словно находился в  небольшом трансе. Превозмогая себя, он с шепотом  обратился к  Ларею, намереваясь поведать то , что произошло с ним в камере.Ларей отступил, сел на стул , налил себе стакан воды и  стал слушать.
       Шнайдер рухнул на пол, потеряв сознание, как только закончил свои мысли о маньяке. Ларей тяжело дышал, оглядываясь вокруг, как будто ждал овации. Реакцию невидимых зрителей. Театральный зал, камера, был пуст и тих, лишь приглушенный свет лампы, освещал лежащего на полу Шнайдера. Он подошел к Шнайдеру, убедился, что тот без сознания, и вызвал конвойного.
       До прибытия  медиков, Ларей почувствовал, как адреналин, полученный  от спектакля одного актера , разыгранного Шнайдером, постепенно отступает, оставляя после себя усталость и опустошение. Он опустился на стул и закрыл глаза. В голове мелькали обрывки услышанного: безумный взгляд Шнайдера, блеск обезумевших глаз маньяка, звук падения актера, который он принял , за  финальную сцену.
       Прибывшие врачи и конвоиры, быстро подхватили Шнайдера и унесли. Ларей остался сидеть в пустой камере, размышляя о том, что толкает людей на такие безумные поступки. Очищение? Скверна? Фанатизм? Он знал, что ответы на эти вопросы не найти в пустых речах безумца, а где-то гораздо глубже, в темных уголках человеческой души.
      Запах дыма  все еще витал в воздухе, смешиваясь с пыльным ароматом тюремного смрада. Ларей открыл глаза и посмотрел на пустую стену, где , перед ней, еще совсем недавно разыгралась эта апокалиптическая  сценка. Он поднялся, чувствуя ноющую боль в висках от удушья. Нужно было уходить, пока его самого не начали расспрашивать.
      Выйдя из СИЗО, он вдохнул свежий холодный воздух. Решил пройтись пешком. Город жил своей обычной жизнью, не подозревая о драме, разыгравшейся за стенами старой тюрьмы. Ларей поежился, чувствуя себя чужим в этом спокойном и равнодушном мире. Он шел, по наполненным шумом,  людской суеты и  проезжающих машин улицам, погруженный, в собственные мысли.
        Шнайдер. Что актера вдохновляет, вживаться в роль мерзавцев? Вера? Отчаяние? Или просто безумие? Ларей не мог понять. Он видел много зла в своей жизни, но слепая, фанатичная вера всегда вызывала у него особый трепет и отвращение. Это было что-то, что нельзя было логически объяснить или понять.
      Он остановился на мосту, глядя на темную воду реки. Отражение города, дрожало и расплывалось, словно размывая грани реальности. Ларей знал, что эта очередная версия, с актером убийцей, останется с ним навсегда, как напоминание о темных сторонах человеческой природы. О том, что даже в самом обычном и спокойном месте может скрываться безумие и фанатизм.
      Шаги его становились все медленнее, будто ноги наливались свинцом. Он не знал, куда идти, да и было ли куда. Его жизнь, казалось, превратилась в бесконечный лабиринт, где каждый поворот вел лишь к новым тупикам и разочарованиям. Шнайдер,  его лицо, искаженное безумной верой, продолжало преследовать Ларея.
       Он вспоминал их последний разговор, а скорее последнюю роль актера, на пути к свободе, обрывки фраз, полные религиозного фанатизма и какой-то болезненной убежденности в своей правоте. Тогда Ларей не придал этому значения, списав все на эксцентричность талантливого   актера. Кто же знал, что это безумие приведет к такому  финалу?
       Внезапно его взгляд зацепился за что-то, лежащее на мосту. Это была афиша - анонс, выпавшая, вероятно, из чьего-то кармана. На обложке красовалась фотография актеров, улыбающиеся лица, полные надежд и амбиций. Среди них был и Шнайдер, с наивной улыбкой, не предвещавшей ничего плохого.
     Ларей смял афишу в руке, чувствуя, как злость и отчаяние захлестывают его. Он бросил ее в реку, как будто хотел избавиться от груза воспоминаний и боли. Но знал, что это невозможно. Это расследование, навсегда останется в его памяти, как черное пятно на безупречной ткани жизни. Ему оставалось только жить дальше, неся этот груз с собой, и надеяться, что когда-нибудь он сможет найти в себе силы простить Шнайдера, или хотя бы понять его.
        Река безмолвно приняла его жертву, унося обрывки прошлого в темные глубины. Ларей повернулся и побрел дальше по мосту, его силуэт растворялся в людском потоке. Город, окутанный дымкой и  мрачным светом солнца , среди серых облаков, казался чужим и враждебным. Он чувствовал себя одиноким путником, затерянным в бескрайней пустыне, где каждый шаг отзывался эхом утраты и сожалений.
        Он не знал, что ждет его впереди. Будет ли когда-нибудь рассвет в его душе? Сможет ли он вновь обрести покой и равновесие? Вопросы роились в голове, не давая уснуть разуму. Но он знал одно: он должен идти дальше, даже если каждый шаг причиняет боль. Должен найти в себе силы жить ради тех, кто остался, ради тех, кто верил в него.
      Внезапно в его памяти, всплыло лицо преподавателя, в милицейской школе. Ее улыбка, теплая и любящая, как луч солнца. Она всегда была опорой и поддержкой молодых  студентов, их маяком в бушующем море жизни. Он вспомнил ее слова, сказанные как-то давно: «Не позволяй тьме поглотить тебя, всегда ищи свет, даже в самые темные времена».
          Именно эти слова стали его путеводной звездой. Он должен найти свет, должен бороться с тьмой, которая пыталась завладеть им. Он выпрямился, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух и направился в сторону дома. Путь теперь , снова будет долгим и трудным,  версия  с  актером , как подозреваемом маньяке , рассыпалась, последним, сыгранным, актом Шнайдера.
Олег, не считал себя безупречным. Осознавал свои промахи, несовершенство поступков, он  был убежден в чистоте своих намерений. Его не гнали жажда наживы, стремление к признанию или власти. Он видел свою миссию в исполнении Божьей воли, как он ее воспринимал. Если его действия приносили боль, то это и была боль, призванная очистить, пробудить. Он был готов к покаянию за свои деяния, но не мог признать себя виновным в стремлении к Богу.
     Иногда, в тишине ночи, его терзали сомнения. В такие моменты он задавался вопросом, не обманывает ли он себя, не является ли его вера лишь оправданием для жестокости и амбиций. Но стоило ему вспомнить о божественной любви, которую он чувствовал, как сомнения отступали, и он вновь обретал уверенность в своей правоте. Эта любовь была его щитом и мечом
        Его мысли занимали слова: «Вот, Я стою у двери и стучу: если услышит кто голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною». Он верил, что именно он услышал этот зов, открыл дверь и впустил Бога, в свою жизнь. Теперь Бог, был рядом, направлял его по пути истины, давал силы исцелять страдания тех, кто утратил веру. Он представлял эту вечерю с Богом, как момент полного слияния, когда развеются все сомнения и откроется истинный смысл его предназначения.
      Он понимал, что его путь – это  не путь к забвению,  это путь  к пониманию. Он был к этому готов. Знал, что большинство не сможет его постичь,  но вместе с тем, не будет и  осуждать, и проклинать.  Его путь , это путь избранных, которые даже не подозревают о истинном своем предназначении. Что чувствовали те , кто  остался за дверью , или вышел , с головой , полной не  понимания – куда я зашел? Кто то говорил , о том , что ненавидит того , кто совершил с людьми насилие , зло,  но ненависть людей не страшила его, ведь он знал, что Бог любит его. И эта любовь была для него высшей наградой, высшим оправданием.
               
                ***
       Ларей вошел в палату, где его встретил Шнайдер с улыбкой, как встречают преданных поклонников его таланта. Начальник уголовного розыска и представители пресс-службы выразили сожаление по поводу причиненных актеру страданий. Поэтому Шнайдер пребывал в прекрасном настроении, ожидая лишь скорейшей выписки. Ларей же пришел не с извинениями, а чтобы продолжить выяснять, что же на самом деле происходило в камере? Это ведь наверняка не было игрой? Возможно, у Шнайдера есть ключ к разгадке личности таинственного преступника.
« Да полноте вам? Это всего лишь игра! Я был в отчаянном положении, поэтому  нес всякую чушь , лишь бы самому не сойти с ума от сознания  обвинения, которое вы мне собирались предъявить».
       Ларей пристально смотрел на Шнайдера, пытаясь уловить хоть малейшую тень сомнения или фальши в его сияющей улыбке. Актер, казалось, действительно был готов к выписке, его глаза блестели, а движения были легки. Но Ларей знал, что за этой маской благополучия может скрываться что угодно. Он не верил в раскаяние тех, кто причинил страдания, особенно когда эти страдания были лишь следствием чьих-то, как он считал, благих намерений.
        «Игра, говорите?» – Ларей медленно обошел палату, его взгляд скользил по стенам, по предметам, словно ища что-нибудь, связывающие Шнайдера с происходящим в камере. «Вы так легко отделались, господин Шнайдер. Вас выписывают, вам приносят извинения. А тот, кто это устроил, он ведь так и остается  безнаказанным. Он считает себя  орудием Бога, как вы сами   сказать изволили».
       Ларей остановился напротив окна, глядя на серый городской пейзаж. «Он  правда верит, что его действия – это очищение? Что страдания, которые он причиняет, необходимы. Он слышит голос, который никто другой не слышит. И он открывает дверь. Дверь в свою душу, в свою жизнь. И впускает туда кого-то. Или что-то?»
         Он повернулся к Шнайдеру, его голос стал тише, но от этого не менее напряженным. «Вы были  с ним , там ? Вы видели? Вы чувствовали? Что это было, Шнайдер? Это была игра? Или вы тоже услышали этот стук? Может быть, вам тоже открыли дверь?»
       Шнайдер слегка наклонил голову, его улыбка не дрогнула, но в глазах появилось что-то новое – легкое замешательство, или, возможно, просто актерская игра, отточенная до совершенства. 
         «Ларей, вы слишком много думаете. Это была просто ужасная ситуация. Я был жертвой. А теперь я хочу забыть об этом и вернуться к своей жизни».
      «Забыть?» – Ларей усмехнулся. «Легко сказать. Но ведь он не остановится. Он будет убивать и дальше. Он считает, что его путь. Потому что он знает, что Бог любит его. И эта любовь – его награда. Его оправдание».
         Ларей подошел ближе к Шнайдеру, его взгляд стал пронзительным. «Но что, если этот Бог, которого он слышит, это не тот Бог, которого мы знаем? Что, если этот стук – это зов из бездны? Что, если эта вечеря с Богом – это не благословение, а последнее причастие перед погружением в вечную тьму?»
        Он сделал паузу, давая своим словам осесть в воздухе. «Вы были там, Шнайдер. Вы видели его глаза. Вы чувствовали его силу. Скажите мне, что вы видели? Что вы поняли? Потому что я чувствую, что мы стоим на пороге чего-то ужасного? И ключ к этому – у вас».
         Шнайдер откинулся на подушки, его улыбка стала более натянутой, почти болезненной. «Вы хотите, чтобы я стал вашим пророком, Ларей? Чтобы я расшифровал для вас безумные бредни маньяка? Я актер, а не психиатр. Я играю роли, а не разбираюсь в темных уголках человеческой души».
           Он вздохнул, прикрыв глаза на мгновение. «Да, я был там. Да, я видел. И да, я чувствовал. Но то, что я чувствовал, это страх. Животный, первобытный страх. Страх перед тем, что человек может сделать с другим человеком, когда он уверен в своей правоте. Когда он считает себя избранным».
       Шнайдер открыл глаза и посмотрел прямо на Ларца. «Я не видел Бога в его глазах. Я видел фанатика. Человека, ослепленного своей верой, готового на все ради нее. И эта вера, Ларей, она не имеет ничего общего с любовью или милосердием. Она пропитана ненавистью и жаждой убивать».
     Он замолчал, словно собираясь с мыслями. «Знаете, что меня больше всего поразило? Его спокойствие. Он был абсолютно спокоен. Даже когда причинял боль. Даже когда говорил о смерти. Он был уверен, что делает правильное дело. И это спокойствие, Ларей, оно пугает больше, чем любые крики и угрозы».
      Ларей молча слушал, не отрывая взгляда от Шнайдера. Он чувствовал, что актер говорит искренне, что он действительно пытается передать то, что пережил. Но что-то все равно ускользало от него, какая-то важная деталь, которая могла бы пролить свет на мотивы маньяка.
      «Вы говорите о спокойствии», – наконец произнес Ларей. «Но ведь это спокойствие может быть лишь маской. Маской, скрывающей глубокую неуверенность, страх перед самим собой. Он говорит о любви Бога, но, возможно, он просто отчаянно нуждается в этой любви, потому что не может найти ее в себе?»
         Он подошел к окну и снова посмотрел на город. «Он ищет оправдание своим действиям. Он пытается убедить себя, что делает добро. Но в глубине души он знает, что это не так. И это знание, Шнайдер, оно его мучает. Оно его разрушает».
      Ларей повернулся к Шнайдеру. «Вы сказали, что видели фанатика. Но фанатик – это лишь оболочка. Что скрывается под ней? Что заставило его стать таким? Что толкнуло его на этот путь?»
Шнайдер покачал головой. «Я не знаю, Ларей. Я не знаю. Я видел лишь его глаза. И в этих глазах я видел тьму. Бездонную, непроглядную тьму. И я не хочу больше туда смотреть».
      Он отвернулся к стене, словно пытаясь отгородиться от воспоминаний. Ларей понимал, что больше ничего не добьется от него. Шнайдер был напуган и измучен. Он хотел забыть обо всем и вернуться к своей жизни. Но Ларей знал, что забыть не получится. Потому что маньяк все еще на свободе. И он продолжает слышать свой зов.
       Ларей медленно вышел из палаты, оставив Шнайдера наедине со своими страхами. Он знал, что время играет против него. Маньяк не остановится. Он будет продолжать искать тех, кто, по его мнению, потерял веру. И Ларей должен остановить его. Но как? Как найти человека, который считает себя орудием Бога? Как понять его мотивы? Как проникнуть в его безумный мир?

                ***
      Ларей вышел на улицу и вдохнул свежий воздух. Город жил своей обычной жизнью, не подозревая о том, что где-то в его темных уголках скрывается безумец, готовый на все ради своей извращенной веры. И Ларей знал, что он должен найти его. До того, как станет слишком поздно. До того, как прольется еще больше крови. До того, как тьма поглотит все вокруг.
      Ларей шел из больницы, и холодный осенний ветер обдал его лицо. Он застегнул воротник пальто, чувствуя, как тревога сжимает его сердце. Слова Шнайдера эхом отдавались в его голове: «Спокойствие. Он был абсолютно спокоен». Это спокойствие, эта уверенность в своей правоте, пугала Ларея  больше всего. Безумие, облаченное в мантию праведности, – вот что представляло собой самую большую опасность.
        Он  прибыл в отдел и обратился к  своему напарнику, Игорю. «Игорь, мне нужна вся информация по религиозным убийствам, насилиям в городе и области. Особое внимание удели тем, кто проповедует радикальные идеи, кто склонен к насилию, кто считает себя избранными».
«Понял, Ларей. Уже работаю»,  – ответил Игорь.
     Ларей поднял трубку телефона, но задумавшись, положил ее обратно. Он понимал , что времени у него немного. Маньяк не будет ждать. Он будет действовать, ведомый своим безумным видением. И Ларей должен опередить его, должен найти его раньше, чем он совершит еще одно преступление.
        В голове мелькали обрывки информации, детали преступлений, слова Шнайдера. Он пытался сложить все это в единую картину, найти хоть какую-то зацепку, которая могла бы вывести его на след маньяка.
        Он вспомнил о словах Шнайдера о тьме в глазах преступника. Тьма. Что это за тьма? Откуда она взялась? Что ее породило?
       Ларей задумался о детстве маньяка, о его семье, о его окружении. Что произошло в его жизни, что заставило его поверить в свою избранность, в свою правоту, в свою миссию?
      Он понимал, что должен копать глубже, должен искать ответы в прошлом маньяка. Он должен понять, что им движет, что им руководит. Только тогда он сможет его остановить.
      Он  направился в архив, попросил поднять все дела, связанные с убийствами на религиозной почве, с психическими расстройствами, с насилием. Он готов был перелопатить горы документов, лишь бы найти хоть какую-то ниточку, которая могла бы привести его к маньяку.
       Игорь встретил его с кипой бумаг: выписками, досье, папками с нераскрытыми делами. «Вот, Ларей, что удалось собрать. Несколько человек, которые вызывают подозрения. Все они придерживаются радикальных взглядов, считают себя особенными. Но прямых улик, связывающих их с насилием, пока нет», – Игорь разложил фотографии на столе.
      Ларей внимательно изучил документы. «Их всех нужно проверить. Выяснить, кто из них мог иметь отношение к маньяку. Нужна хоть какая-то зацепка, хоть какая-то ниточка», – решил он.
       До конца дня Ларей, просидел в архиве, погруженный в изучение бумаг, адресов свидетелей, анализ информации. Усталость накатывала волнами, но он не мог остановиться. Каждая минута промедления могла стоить чьей-то жизни.
      Вечером он отправился в больницу к Шнайдеру. Показал ему фотографии подозреваемых. К своему удивлению, Шнайдер начал описывать каждого человека на снимках с поразительной убедительностью, будто был с ними лично знаком. Ларей не стал возражать, а тщательно записывал все, что говорил Шнайдер.
      Конечно, тот факт, что лица на фотографиях никак не были связаны с маньяком, не обрадовал Ларея. Разглядывая некоторые снимки, Шнайдер видел в них отголоски преступлений, которые не мог объяснить. «Хотите верьте, хотите нет. В конце концов, это вы меня опрашиваете, а не я к вам с визитом», – бросил он.
      Ларей кивнул, его взгляд скользнул по исписанным Шнайдером листкам. Слова актера, казалось, проникали сквозь бумагу, рисуя в воображении Ларея картины, которые он сам еще не мог уловить. Эти «отголоски преступлений», которые видел Шнайдер, были не просто бредом пациента клиники, а, возможно, ключом к пониманию того, что происходит. Ларей чувствовал, как в его голове складывается мозаика, где каждая деталь, даже самая незначительная, имела значение. Он знал, что Шнайдер – не просто актер, волей следствия ставший причастным к делу о маньяке, а, возможно, и сам является частью этой головоломки, или, по крайней мере, обладает уникальной способностью видеть то, что скрыто от других.
      «Я верю вам, Шнайдер», – тихо сказал Ларей, его голос был ровным, но в нем звучала решимость. «Я записываю все, что вы говорите, потому, что это может помочь нам найти маньяка. И я хочу понять, что именно вы видите в этих фотографиях. Опишите мне эти преступления, которые вы видите. Что именно вас тревожит в этих людях?»
        Шнайдер вздохнул, его взгляд снова устремился на фотографии. Он указал на одно из лиц. «Вот этот. Я вижу его в темном переулке. Он не один. Там еще кто-то. И они... они что-то прячут. Что-то тяжелое. И страх. Я чувствую их страх. Но это не страх жертвы. Это страх того, кто совершил что-то ужасное и боится быть пойманным».
      Ларей напряженно вслушивался, стараясь уловить каждую деталь. Он знал, что Шнайдер не мог видеть будущее, но его слова были настолько яркими, настолько полными эмоций, что казалось, будто он сам присутствовал при этих событиях. «А что насчет других?»  – спросил Ларей, указывая на следующую фотографию.
       Шнайдер покачал головой. «Этот, он другой. Он не участвует напрямую. Но он знает. Он наблюдает. И он одобряет. В его глазах нет ужаса, только холодное удовлетворение. Он как будто наслаждается происходящим, но издалека».
     Ларей чувствовал, как по спине пробегает холодок. Эти описания были пугающе точными, даже если они не давали прямых улик. Они рисовали портрет не просто преступника, а целой сети, где каждый играл свою роль. Он понимал, что Игорь, со всей своей дотошностью и архивами, искал материальные доказательства, а Шнайдер видел нечто более глубокое, нечто, что ускользало от обычного расследования.
      «Спасибо, Шнайдер», – сказал Ларей, поднимаясь. «Вы мне очень помогли. Я вернусь к вам, как только у меня появится новая информация».
      Он собрал бумаги, чувствуя, как в голове рождается новый план. Теперь он знал, что ему нужно искать не только связи с маньяком, но и тех, кто мог быть его сообщниками, тех, кто разделял его идеи и, возможно, даже наслаждался его деяниями. И в этом ему поможет не только архив, но и странное, пугающее видение человека, который, казалось, видел саму суть зла.

               
                ***
      Ларей шел из больницы, окутанный , теперь ставшей привычной, вечерней прохладой, но внутри него горел огонь нового понимания. Слова Шнайдера, словно осколки разбитого зеркала, отражали искаженную реальность, которую он, Ларей, только начинал видеть. Это было не просто расследование, а погружение в темные уголки человеческой психики, где радикальные идеи переплетались с жаждой власти и извращенным удовлетворением.
      Он направился обратно в архив, где Игорь уже ждал его, сгорбившись над столом, заваленным бумагами. Ларей положил на стол записи Шнайдера, его взгляд был полон решимости. «Игорь, нам нужно пересмотреть все. Эти люди на фотографиях... они не просто подозреваемые. Шнайдер видел в них нечто большее. Он видел их роль в этом кошмаре».
       Игорь поднял голову, его лицо выражало смесь усталости и любопытства. «Что ты имеешь в виду, Ларей? Он дал нам какие-то зацепки?»
«Не прямые улики, но видения. Он описывал их действия, их эмоции. Один из них, он видел его с кем-то еще, прячущим что-то тяжелое. Страх, но не страх жертвы. Страх того, кто совершил ужасное и боится быть пойманным. Другой, он не участвовал напрямую, но наблюдал и одобрял. Холодное удовлетворение в глазах. Это не просто бред, Игорь. Это картина целой сети».
     Игорь внимательно просмотрел записи. Его аналитический ум начал работать, пытаясь сопоставить эти странные описания с фактами, которые он собрал. «Значит, мы ищем не только самого маньяка, но и попутно раскрываем  не раскрытые преступления?»
«Именно. Шнайдер дал нам ключ к пониманию их мотивов, их психологии. Он видит то, что мы не можем увидеть в документах и досье. Он видит суть зла, Игорь. И нам нужно научиться видеть это вместе с ним».
       Ларей снова погрузился в бумаги, но теперь его взгляд был иным. Он искал не просто связи, а отражения тех видений, которые Шнайдер описал. Он перебирал адреса, анализировал показания свидетелей, пытаясь найти подтверждение словам Шнайдера. Каждая деталь, даже самая незначительная, теперь приобретала новый смысл. Он чувствовал, как мозаика складывается, и каждый новый элемент приближал его к разгадке.
     К утру у него появилась первая зацепка. Один из задержанных, несколько лет назад, явно был религиозным фанатиком, как ясно из документов, проходил лечение в психиатрической клинике. Диагноз – параноидальная шизофрения. После выписки, он по указанному адресу не проживал , но имелась информация , где он может скрываться.
      Ларей почувствовал, как в нем просыпается азарт. Возможно, это тот, кого он ищет. Возможно, и не сам маньяк, который считает себя орудием Бога, но причастный к преступлениям , это факт.
      Он знал, что маньяк, движимый искаженным пониманием божественной воли, не остановится, пока не будет пойман.
      Операция прошла быстро и четко. Психа, задержали без единого выстрела. Он не сопротивлялся, его взгляд был пустым и отрешенным. В его глазах читался фанатизм, непоколебимая вера в свою правоту. Ларей смотрел на него, пытаясь понять, что творится в его голове. Но в ответ он видел лишь бездну, заполненную мраком и безумием.
      Задержанного, как и положено в таких случаях,  поместили в психиатрическую клинику. Ларей знал, что его ждет долгое лечение и, возможно, никогда не удастся вернуть его к нормальной жизни. Но главное, что он возможно, остановил его, предотвратил новые трагедии. Ларей вышел из клиники, глубоко вздохнул, ощущая тяжесть ответственности, которая давила на его плечи.
       Тишина ночи обволакивала город, контрастируя с бурей, бушевавшей в душе Ларца. Он ехал по пустынным улицам, размышляя о задержанном. Как люди из нормального состояния, попадают в  психическую зависимость от   своего фанатизма? Этот вопрос не давал ему покоя. Ларей понимал, что за каждым таким психом, стоит сломанная судьба, искалеченная душа, трагедия, которую не всегда удается предотвратить.
      Вернувшись в кабинет, Ларей долго смотрел на фотографии, сделанные во время задержания. В них не было ни раскаяния, ни страха, лишь холодная отрешенность. Он знал, что эта история оставит след в его памяти, напоминая о хрупкости человеческого сознания и опасности радикальных идей. Протокол допросов, показания свидетелей – все это складывалось в мозаику, но в ней чего-то не хватало. Не хватало той самой искры, того момента, когда грань между нормальным и безумным была перейдена. Ларей чувствовал, что ответ кроется не в фактах, а в том, что происходило внутри человека до того, как эти факты стали реальностью.
      Он взял в руки ручку и привычно, начал делать пометки на полях, пытаясь уловить закономерности, которые ускользали от формального анализа. Он думал о детстве, о первых травмах, о том, как формируется личность под давлением обстоятельств. Может быть, убийца – это не просто человек, совершивший преступление, а человек, который сам стал жертвой невидимой, но разрушительной силы? Силы, которая исказила его восприятие мира, заставила видеть реальность через призму собственной боли и отчаяния.
        Ларей закрыл глаза, пытаясь представить себя на месте преступника. Не для того, чтобы оправдать его, а чтобы попытаться проникнуть в его мир, понять логику, которая, пусть и извращенная, но существовала. Он чувствовал, как его собственное сознание начинает расширяться, как будто он пытается вместить в себя чужую реальность. Шнайдер. Мысли в который раз уперлись в него.
               
                ***
    Шнайдер сидел в полумраке комнаты, пропахшей запахами различного парфюма и  чистящих средств. Наполненной  старым инвентарем , создающим  провинциальный уют. Запахом табака , и человеческого присутствия , тех, кто каждый день посещал эти стены , в роли очередных постояльцев.
          Напротив, на кожаном диване, расположился Ларей, который совсем не давно , сидел вот так напротив Шнайдера в своем кабинете и допрашивал того , в качестве подозреваемого в убийствах. Шнайдер  был  в обычной рубашке и брюках, но даже так, от него исходила какая-то особая аура, магнетизм, заставляющий не отрывать взгляда.
        «Понимаете, Ларей, – говорил Шнайдер, его голос звучал низко и бархатно, – проникновение в образ – это не просто заучивание текста и копирование манер. Это  погружение в душу персонажа. Нужно почувствовать его боль, его радость, его страхи. Прожить его жизнь, пусть даже на короткое время». Ларей, следователь УГРО, слушал внимательно, стараясь не упустить ни слова. Он слушал уроки актерского мастерства, с единственной целью - понять маньяка , поймать и придать суду.
        Шнайдер был ключевой фигурой, по мнению Ларея, который понимал маньяка , держащего в страхе весь город. И Ларей пытался вникнуть, что скрывается за этой артистической маской. «Когда играешь Ромео, – продолжал Шнайдер, – зритель должен поверить в твою любовь. Когда играешь Отелло – в твою ревность. Чувства должны быть настолько сильными, настолько настоящими, что они переносятся на тебя, на актера. Но вот в чем парадокс, Ларей. Верх актерского мастерства – это не стать образом. Это остаться собой, даже проживая чужую жизнь».
       Шнайдер замолчал, задумчиво глядя в окно. Ларей воспользовался паузой, чтобы задать вопрос, который мучил его больше всего: «А как насчет маньяка, господин Шнайдер? Как проникнуть в его душу?» Шнайдер повернулся к нему, и в его глазах мелькнул какой-то странный огонек. «Маньяк, – медленно произнес он. – Маньяк – это тоже актер, Ларей. Только его сцена – это реальная жизнь. Он играет роль обычного человека, доброго соседа, коллеги по работе. Он носит маску, чтобы скрыть свою истинную сущность. И он делает это настолько хорошо, что никто не подозревает, что за этой маской скрывается чудовище». Шнайдер говорил о маньяке с каким-то странным пониманием, даже с симпатией. Он видел в нем не просто убийцу, а актера, играющего свою роль безупречно. «Маньяк прекрасно ладит с людьми, – продолжал Шнайдер. – Он входит в доверие, располагает к себе. Никто не может поверить, что он способен на такое. Ведь когда ищут преступника, ищут мотив, связи, общие пути развития. А у маньяка ничего этого нет. Он не оставляет следов, не прикасается к своим жертвам. Он как тень, скользящая по городу».
     «Но как он выбирает жертв? – спросил Ларей. – Как он понимает, что перед ним тот, кого он ищет?» Шнайдер пожал плечами. «Это ваша работа, Ларей. Вас этому обучают. Вы должны найти связь, закономерность. Вы должны понять, что движет этим человеком».
       Ларей слушал Шнайдера и не мог понять, играет ли тот с ним, или говорит искренне. После выписки из больницы, где Шнайдер проходил лечение от нервного срыва, полученного из-за пребывания Шнайдера в тюрьме , в которой Ларей давал указание на жесткое содержание . В том числе , с пристегнутой к стене «шконкой» кроватью , так , что Шнайдеру, не на чем было, ни присесть , ни прилечь. Он был вынужден лежать от бессилия на бетонном холодном полу , что и послужило его моральному истощению . Он упал в обморок и некоторое время находился в коме. Но, несмотря на полученный моральные страдания , они стали приятелями.
      Шнайдер часто звонил Ларею, делился своими мыслями, давал советы. Однажды Шнайдер попросил: «Ларей, понаблюдай за моим окружением. Особенно за теми, кто появляется случайно, кто возникает из, ни от куда. Обрати внимание на детали, на мелочи. В них может скрываться ключ к разгадке».
       Эти слова Шнайдера заставили Ларея задуматься. Он начал внимательнее присматриваться к людям, которые окружали Шнайдера. К коллегам, к соседям, к случайным прохожим. Он обращал внимание, на все необычное, что-то, что могло бы указать на маньяка. И постепенно, шаг за шагом, Ларей начал понимать, почему Шнайдер попал под подозрение. Маньяк всегда был рядом с ним. Он был частью его жизни, его окружения.
       Ларей откинулся на спинку кресла, чувствуя, как в голове роятся мысли. Слова Шнайдера звучали как зловещая симфония, где каждая нота - намек, каждая фраза - предостережение. Актер, словно опытный режиссер, направлял его внимание, подкидывал моменты для размышлений, но при этом оставался непроницаемым, словно сфинкс. Ларей понимал, что играет в опасную игру, где на кону - жизни невинных людей.
        Вспомнился и последний эпизод : молодая дама, подруга Шнайдера, была убита. Следы,  улики,  способ убийства, все указывало на маньяка.  Но дело повисло в воздухе, как и многие другие до этого. Теперь, после разговора со Шнайдером, Ларей начал видеть в этом убийстве зловещий узор, часть страшной картины, которую он должен был собрать воедино. Он чувствовал, что маньяк наблюдает за ними, играет с ними, как кот с мышкой. И Шнайдер, возможно, знал об этом больше, чем говорил.
       Ларей поднялся и подошел к окну, рядом со Шнайдером. За стеклом мерцал ночной город, словно огромное полотно, на котором разворачивалась  одна кровавая трагедия за другой. Он видел в каждом прохожем потенциального преступника, в каждом тихом закоулке - ловушку.  Он чувствовал и жителей городка, их страх и отчаяние, которые сжимали сердце. Но он не мог им гарантировать безопасность. Как поймать это чудовище, прежде чем тот нанесет новый удар?
       Он повернулся к Шнайдеру : «Я должен идти, господин Шнайдер. Благодарю вас за помощь. Буду держать вас в курсе». Шнайдер улыбнулся, в его глазах читалось что-то странное, что-то похожее на торжество. «Удачи, Ларей. И помните, главное – увидеть то, что скрыто от глаз».
       Ларей вышел из гостиницы, оставив Шнайдера в полумраке. Он знал, что эта встреча – очередная загадка  со многими неизвестными, на которую Шнайдер так и не пролил свет. И на пути  расследования, ему придется столкнуться со своими собственными страхами и демонами, чтобы добраться до истины. Истина, которая может оказаться страшнее любого кошмара.
                ***
     Ночной воздух обдавал лицо Ларея, ледяной прохладой, словно пытаясь привести его в чувство. Ларей достал сигарету, прикурил и глубоко затянулся, чувствуя, как никотин растекается по венам, слегка приглушая тревогу. Он шел по темным улицам, стараясь не привлекать внимания. Каждый звук казался подозрительным, каждая тень – таящейся угрозой. Слова Шнайдера эхом отдавались в голове, заставляя искать двойной смысл в каждом событии, в каждом взгляде.
      Он направился домой, чтобы немного успокоиться и принять, наконец, горячую ванну. Ларей знал, что придется  снова и снова, пересмотреть все старые дела, все нераскрытые преступления, чтобы найти хоть какую-то связь, хоть какую-то ниточку, которая приведет его к маньяку.
       В участке его встретила тишина и полумрак. Лишь дежурный лениво перелистывал страницы журнала. Ларей прошел в свой кабинет и включил настольную лампу. Свет выхватил из сумрачного утра, стопку старых дел, фотографии убитых женщин и карту города, испещренную пометками. Он принялся за работу, погружаясь в мир преступлений и загадок, надеясь найти хоть какую-то разгадку.
        Часы тянулись медленно. Ларей не обращал внимания на усталость и голод. Он знал, что на кону стоит слишком многое, чтобы позволить себе отвлечься. В голове пульсировала лишь одна мысль: поймать убийцу, остановить его, прежде чем он нанесет новый удар. И ради этого он готов был идти до конца, даже если это будет стоить ему жизни.
       Внезапно  дверь отворилась и в кабинет  буквально влетел Игорь , лицо его прямо светилось от  улыбки , которая обнажила все его 32 зуба.  Он увидев Ларея , протянул ему фото очаровательной дамы. Взгляд Ларея уставился  в фотографию. «И что ?»  Столичная красотка, улыбалась с карточки, словно насмехаясь над его неведением. Что-то в этом безмятежном выражении лица казалось ему знакомым, но он никак не мог понять, что именно. Он снова и снова всматривался в снимок, пытаясь уловить хоть какую-то подсказку, какую-то связь с другими жертвами.
        Интуиция подсказывала, что ключ ко всему кроется в прошлом этих женщин. Игорь, принялся озвучивать  ее биографию, полученную от знакомых и коллег. Вскоре стало ясно, что дама вела двойную жизнь, скрывая за маской благопристойности темные секреты. Она была замешана в грязных играх, связанных с наркотиками и азартными играми. Возможно, именно это и стало причиной ее убийства.
      Однако, что-то вызывало у Ларея сомнения. Слишком много нестыковок, слишком много случайных совпадений. Он чувствовал, что за смертью этой дамы, стоит нечто большее, чем просто криминальные разборки. Он решил копнуть глубже, обратиться к старым связям и информаторам. Соблазн был велик , вновь встретиться лицом к лицу с теми , кого он бы с удовольствием,  запер за решетку, прямо сейчас.
       Просидев в кабинете половину дня, Ларей  окруженный горами бумаг и пепельницей, полной окурков, был измотан. Новая информация,  очередной раз связывала  Шнайдера с убитой красоткой. Оказывается, актер был ее кредитором , но никогда не настаивал на том , чтобы вернуть долг.  Ларею оставалось лишь выяснить, насколько далеко зашли «кредитные» отношения.
        Ларей откинулся на спинку кресла, массируя переносицу. Шнайдер. Имя, которое всплывало в каждом громком деле, как тень за кулисами. Богатый, влиятельный, с репутацией человека, для которого не существует преград. Связать его с обнаруженным, в архиве убийством , после того , как  у Ларея едва установились отношения с Шнайдером, казалось немыслимым, но факты говорили сами за себя. Он вызвал Игоря, и попросил его устроить со Шнайдером,  назначив ее  вдали от любопытных глаз. У Игоря , насчет Шнайдера , было свое суждение,  он говорил, что тот скользкий тип с непонятным прошлым, что вскользь и вызывало подозрения Ларея.
       Шнайдер, как  он сам признался, был одержим красоткой, и ее долг перед ним рос в геометрической прогрессии. Он предлагал ей «особые услуги» в обмен на прощение долга,  она была безотказной. Любой ее каприз имел свою цену. Но вот  какую , об этом Шнайдер , окончательно отказывался говорить. «Ларей, если вы желаете и дальше со мною общения, то будьте любезны , избавьте меня от таких расспросов».
       Ларей понимал, что у него нет доказательств, чтобы предъявить Шнайдеру обвинение напрямую. Нужны были свидетели, улики, что-то осязаемое. Он решил зайти с другой стороны, начать давить на окружение Шнайдера, искать слабые места в его броне.
     Он начал с его ближайшего партнера, жесткого и немногословного человека по имени Вернер, известного   в столице авторитета, который обложил своим «вниманием», все сферы бизнеса, в том числе и  кино. Ларей знал, что у Вернера есть семья, слабое место. Он нашел его жену, яркую и уставшую от жизни в тени, криминального авторитета. Она за хорошим вниманием и бокалом  вина , поведала Ларею о тайных делишках Шнайдера, о его связи с манекенщицами , натурщицами и даже стриптизершами. Ходили слухи , что эти дамы , все составляют его личный персонал. Этого было не  достаточно, чтобы начать делать выводы. Ларей чувствовал, как правда приближается, как  новая петля, затягивается вокруг шеи Шнайдера. Он знал, чтобы вытащить наружу всю грязь и ложь, которая скрывалась за маской благопристойности, нужны очень весомые  факты.
    Ларей собрал команду из различных городов , которую никто не знал в лицо. Они начали вербовать   тех , кто хоть как то был причастен к бизнесу Шнайдера. Вернер, чувствуя, что пошло какое то движение в столице, предложил Шнайдеру  покинуть страну.  Шнайдер , понимая , что следователь , как бы не казался добрым и приятельским , он  все таки  совсем не друг , а значит , что Шнайдер в любое время может оказаться в подвале  , на бетонном полу  и сейчас уже не теплая осень , чтобы зябнуть , за несколько дней  в камере можно и околеть ! Не долго думая , он выехал в неизвестном направлении.
           Операция была спланирована до мелочей. В момент передачи крупной суммы денег в очередном заведении Шнайдера и его людей должны были взять с поличным. Ларей лично возглавил операцию, зная, что Шнайдер, по словам  завсегдатаев, именно в этот день должен получить  свой «гешефт». В «заведении» началась заварушка , в ходе которой было много задержанных. Шнайдера среди них не оказалось
         В ходе обыска в его загородном доме,  не были обнаружены никакие доказательства его причастности к исчезновению женщин, включая их личные вещи и записи о  их деятельности, в компании Шнайдера. Обвинения по нескольким статьям, включая похищение, вымогательство и убийство, которые собирался  предъявить  Ларей , Шнайдеру ,  предъявить оказалось некому.
     Дело Шнайдера так и осталось не открытым. Ларей знал, что это очередной провал в его карьере. Он понимал, что всегда найдутся те, кто будет готов считать его «козлом отпущения» , за его самоуверенность , за мягкотелость , и за многое то , что накопилось за долгие годы в УРГО.
      
                ***
    В провинциальном городке, где время текло размеренно, а воздух казался пропитанным благочестием, жил Олег. Его семья была образцом добродетели, настолько безупречным, что даже назойливые мухи, казалось, испытывали неловкость, осмеливаясь залететь в их дом. Отец, местный священник, был столпом общины. Его проповеди, полные мудрости и утешения, отпускали грехи, освящали новые жизни и дарили надежду. Матушка, кроткая и добрая душа, принимала всех, кто нуждался в помощи, даже тех, кто, несмотря на свои финансовые неудачи, отказывался от участия в благотворительных начинаниях. В ответ люди несли ей всякий скарб, порой больше похожий на хлам, который она с любовью распределяла среди бедных и обездоленных. Отец, не брезгуя помощью благотворителей, даже если чувствовал, что многие таким образом лишь откупаются от своих грехов, продолжал свою миссию.
        Олег же не отличался особой набожностью. Его смущало непонимание писания. Сам Бог, представленный в его глазах, казался ему странным. Как мог он, наслаждаясь в Раю наготой Адама и Евы, после их стыдливого укрытия изгнать их, навсегда закрыв дорогу к себе? Отец терпеливо объяснял сыну о первородном грехе, и когда Олег, наконец, соглашался, отец, радуясь его способностям, удалялся служить Богу.
        Но чем больше Олег вникал в писание, тем больше вопросов возникало. Люди жили в свободе, радуясь всему, что происходило, но Бог, дозволявший им в Раю делать все, что вздумается, на земле вдруг установил свои правила. Правила, которые люди не принимали. Бог то утопил их, то сжег огнем. Так Олег, в смирении и негодовании, познавал писание. Он привык к тому, что Бог всех прощает, и сам познал Божье прощение, когда, пытаясь принести жертву, зарезал овцу. Отец, привыкший отпускать грехи, легко простил и этот проступок сыну.
        Олегу стало легко. Что бы он ни делал, он понимал, что так угодно Богу, и всем воздаяние от Него. Постепенно он так вжился в образ служителя Бога, что перестал замечать, кого и за что наказывает. Да и наказание ли это? Кто-то остался без воды, кому-то отключили свет, а кто-то не нашел в своей сумочке кошелек. Все во славу Бога, ради Бога. Жестокость без всякого милосердия, которое Олег считал самым смертным грехом.
      Прошли годы. Первое убийство Олег совершил просто так. Не зная, какое наказание назначить человеку, он просто убил его. И ни разу не вспомнил об этом. Жизнь постепенно отдалила Олега от семьи, и он продолжил обучение в светском университете, где встретил первых «грешников». Не в силах справиться с тем, что в его родном городке таких не было, он стал убивать студентов, похожих на тех, кого он видел в других местах. Так он справлялся с комплексом неполноценности. Студенты из «мерзких семей», которым не научили своих чад почитать более достойных. К коим, конечно, он причислял себя, любимого Богом.
      Олег, теперь уже не просто сын священника, а человек, уверовавший в свою собственную исключительность и божественное предназначение, продолжал свой путь. Университетская жизнь, полная новых знакомств и, как он считал, проявлений греховности, стала для него новым полем деятельности. Он наблюдал за студентами, их увлечениями, их ошибками, и в каждом проступке видел подтверждение своей правоты. Его прежние сомнения в божественном милосердии трансформировались в уверенность в необходимости сурового, но справедливого воздаяния.
     Он начал с малого. Мелкие кражи, сплетни, нечестные поступки – все это становилось поводом для его «вмешательства». Он не убивал сразу, нет. Сначала он устраивал мелкие неприятности: «случайно» порванная конспекты, потерянные ключи, испорченные вещи. Он наслаждался страхом в глазах своих жертв, их растерянностью. Это было для него своего рода игрой, где он был судьей и палачом одновременно. Он чувствовал себя сильным, значимым, и это чувство было пьянящим.
   Но постепенно его аппетиты росли. Мелкие пакости перестали приносить удовлетворение. Он начал искать более «серьезные» грехи, чтобы оправдать более «серьезные» наказания. Он стал присматриваться к тем, кто, по его мнению, слишком уж наслаждался жизнью, кто казался ему самодовольным и беззаботным. Он видел в них отражение тех, кто, по его мнению, не ценил дары Бога, кто жил в свое удовольствие, не думая о последствиях.
       Однажды он увидел девушку, которая казалась ему воплощением всего, что он презирал. Она была красива, популярна, и, как ему казалось, совершенно не задумывалась о духовной стороне жизни. Олег начал наблюдать за ней, выискивая в ее поведении хоть малейший повод благости. Он видел ее смех, ее радость, ее беззаботность, и это вызывало в нем умиление. Но причина ее смеха была и та , что  юноши и мужчины , увлеченные ее красотой и  доступностью , часто ссорились , дрались , выясняли отношения, что выглядело для нее очень забавным .Она испытывала  неземное удовольствие , при виде кровавых разборок , которые она провоцировала своим поведением . Олег решил , что такое отношение к  людям , которые искренне ее добиваются , проявляют свою страсть и внимание решил, что она заслуживает особого наказания.
      Он подкараулил ее поздно вечером, когда она возвращалась домой. В его руках был нож, который он держал так, словно это был священный предмет. Он не чувствовал страха, только холодную решимость. Он подошел к ней, и в ее глазах он увидел не страх, а удивление, а затем и ужас. Он не произнес ни слова, просто вонзил в нее нож.
     После этого случая, Олег почувствовал не облегчение, а скорее опустошение. Он понял, что даже такое «божественное» наказание не приносит ему истинного удовлетворения. Он стал искать новые пути, новые способы оправдать свои действия. Он начал читать книги по философии, по психологии, пытаясь найти рациональное объяснение своим поступкам. Но чем больше он читал, тем больше запутывался.
       Он стал отдаляться от людей, от семьи. Его прежние связи ослабли, а новые не появлялись. Он жил в своем собственном мире, мире, где он был единственным судьей и единственным законом. Он продолжал совершать свои «наказания», но теперь они стали более изощренными, более жестокими. Он наслаждался страхом, который вызывал у своих жертв, и это стало его единственным источником удовольствия.
       Однажды, сидя в своей комнате, он снова открыл Библию. Он искал в ней оправдание своим действиям, но находил лишь новые вопросы. Он понял, что его понимание Бога было искажено, что его путь был ложным. Но было ли уже слишком поздно? Сможет ли он вернуться к прежней жизни
        С каждым новым убийством Олег ощущал, как его внутренний мир меняется. Он стал более уверенным в себе, его мысли о Боге и прощении стали еще более запутанными. Он продолжал учиться, но теперь его внимание было сосредоточено не на учебе, а на поиске новых жертв. Он выбирал студентов, которые, по его мнению, не заслуживали жизни, и убивал их, как будто это было его призвание.
       Олег начал вести двойную жизнь. На занятиях он оставался образцовым студентом, участвовал в обсуждениях и даже помогал другим. Но в свободное время он превращался в хладнокровного убийцу, который искал оправдания своим действиям в религиозных текстах, которые он когда-то не понимал. Он искал в них подтверждение своей правоты, убеждая себя, что его действия — это не что иное, как божественное правосудие. Он изучал повадки своих жертв, искал их слабости и использовал их против них. Олег чувствовал себя как бы в роли Бога, решающего, кто достоин жизни, а кто — нет. Он не осознавал, что на самом деле стал тем, кого ненавидел — безжалостным и жестоким существом, лишенным милосердия.
        Внутри него разгорелась борьба между страхом и жаждой власти, и он осознал, что стал тем, кого когда-то презирал. В конце концов, его собственные демоны поглотили его, и он остался один, потерянный в мире, который сам же разрушил.
       Студентом Олег , стал не просто поклонником Шекспира, он стал одержим. Особенно Ричардом III. В его сознании, искаженном болезненным восторгом, шекспировские страсти переплетались с реальностью, превращая каждое убийство в акт трагической драмы, где он сам играл роль злодея, обреченного на вечное проклятие. Он каялся, признавался в содеянном, но каждый раз, словно ведомый невидимой рукой, снова погружался в пучину насилия. Образ Ричарда III, словно зловещая тень, преследовал его, не давая покоя, не позволяя вырваться из заколдованного круга.
     Дни его были наполнены мучительными размышлениями, ночами – кошмарами, где он видел себя в кровавом одеянии, с короной на голове, окруженным призраками своих жертв. Он пытался бороться, но сила образа была слишком велика. Он чувствовал себя пленником собственной души, запертым в темнице, построенной из амбиций и жестокости.
        И вот, в один из таких безрадостных дней, когда мир казался серым и безнадежным, Олег услышал. Не ушами, а сердцем. Слова, которые прозвучали в его сознании с такой ясностью, что он замер, пораженный: «Вот, Я стою у двери и стучу: если услышит, кто голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною».
      Это было откровение. Апокалипсис, но не в смысле разрушения, а в смысле преображения. Олег верил, что именно он услышал этот зов. Он, Олег, грешник, убийца, человек, одержимый тенью Ричарда III, был избран. Он отворил дверь. Не физическую, а дверь своей души, впустив в нее Свет.
     С этого момента все изменилось. Бог вошел в его жизнь, став его проводником, его опорой. Олег чувствовал Его присутствие постоянно, как теплое дыхание на затылке, как невидимую руку, направляющую его. Он больше не убивал. Вместо этого он начал исцелять. Исцелять страдания тех, кто, подобно ему самому когда-то, утратил веру, кто был сломлен жизнью, кто потерял надежду.
       Он представлял эту вечерю с Богом как момент полного слияния. Не просто трапезу, а единение душ, где развеются все сомнения, где откроется истинный смысл его предназначения. Он чувствовал, что его путь – это путь избранных, тех, кто, возможно, даже не подозревает о своем истинном предназначении, пока не услышит зов.
      Но что же те, кто остался за дверью? Те, кто не услышал, или услышал, но не отворил? Или те, кто вышел из этой двери, но с головой, полной не понимания – куда я зашел? Они смотрели на Олега с недоумением, с подозрением. Кто-то говорил о том, что ненавидит того, кто совершил с людьми насилие, зло. Их слова, полные горечи и осуждения, не страшили Олега. Он знал, что Бог любит его. И эта любовь была для него высшей наградой, высшим оправданием.
       Он больше не был Ричардом III. Он был Олегом, человеком, который услышал зов и ответил на него. Человеком, который нашел свой путь к искуплению через служение другим. И хотя тень прошлого иногда мелькала на периферии его сознания, она больше не имела власти. Потому что теперь в его жизни сиял Свет, Свет Божественной любви, который освещал его путь и давал силы
жить, любить и исцелять.
        Он видел, как его новая жизнь, начавшаяся с такого радикального преображения, вызывала разные реакции. Некоторые из тех, кто знал его прежнюю жизнь, кто был свидетелем его падений и взлетов, смотрели на него с недоверием. Они помнили его одержимость, его жестокость, и им было трудно поверить в столь резкую перемену. В их глазах читалось: «Как может тот, кто сеял смерть, теперь нести жизнь?» Они не понимали, как можно было так легко отбросить прошлое, как будто его никогда и не было.
        Другие, те, кто сам боролся с внутренними демонами, кто чувствовал себя потерянным и одиноким, видели в Олеге проблеск надежды. Они видели в его глазах не только раскаяние, но и новую силу, новую цель. Они тянулись к нему, ища утешения и руководства. Для них его «вечеря с Богом» была не просто метафорой, а реальным примером того, что даже из самой глубокой тьмы можно выйти к свету.
       Олег же, в свою очередь, понимал их. Он помнил, каково это – быть запертым в собственном разуме, быть пленником своих страстей. Он знал, что не все могут услышать тот же зов, не все готовы открыть дверь. И он не осуждал их. Вместо этого он старался быть для них тем светом, который когда-то осветил его собственный путь. Он делился своей историей, не для того, чтобы оправдать прошлое, а чтобы показать, что искупление возможно.
      Он часто размышлял о тех, кто «вышел с головой, полной непонимания». Они могли чувствовать себя обманутыми, брошенными, или просто неспособными постичь глубину его трансформации. Возможно, они ожидали от него чего-то другого, чего-то более понятного, более земного. Но Олег знал, что его путь был не в земных ожиданиях, а в небесном призвании.
        Иногда, в тихие моменты, когда он оставался наедине со своими мыслями, он чувствовал легкое прикосновение прошлого. Тень РичардаIII, могла мелькнуть на краю его сознания, напоминая о том, кем он был. Но теперь это было не страшно. Это было как далекий отголосок, как напоминание о пройденном пути. Он знал, что эта тень больше не имеет власти над ним. Потому что Свет Откровения был гораздо сильнее.
       И это откровение, как невидимый щит, ограждало его от осуждения мира, от шепота тех, кто не мог постичь глубины его преображения. Они видели лишь следы прежних деяний, не замечая света, что теперь освещал его душу. Для них он оставался тем, кто совершал зло, тем, кого следовало ненавидеть. Но Олег знал, что истинное понимание лежит за пределами их ограниченного восприятия. Он видел себя как сосуд, очищенный огнем испытаний, готовый нести свет туда, где царит тьма.
       Вечеря с Богом стала для него не просто метафорой, а реальным, осязаемым опытом. Каждый день он ощущал присутствие Высшей Силы, направляющей его руку, когда он помогал страждущим, когда он утешал отчаявшихся. Он больше не искал оправданий в шекспировских драмах, ибо теперь его драма была написана рукой самого Творца, и каждая строка в ней была наполнена смыслом и любовью. Он понимал, что его прошлое, каким бы темным оно ни казалось, было лишь ступенью к этому новому бытию. И те, кто остался за дверью, кто не услышал зова, кто не смог открыть свое сердце, оставались в своем невежестве, в своей боли. Они были тенями, призраками его прошлого, жертвами его… служения. Некоторые из них пылали гневом к Олегу, к тому, кто причинил им столько боли и страданий. Они проклинали его имя, желали ему мучительной смерти. Но Олег не боялся этой всеобщей ненависти, ведь он чувствовал в себе Божью любовь. Эта любовь была для него самой ценной наградой и самым веским оправданием. Он был лишь инструментом, проводником воли Всевышнего.
       Несогласие с тем, как устроил мир Бог, пробудило в Олеге новые стремления. Он не понимал, почему одни купаются в роскоши, а другие влачат жалкое существование. Почему одним дано все, а другим – ничего. Он решил искать тех, кого Бог, по его мнению, считал «богатыми, могущественными, успешными, красивыми», но кто при этом оставался равнодушным – ни горячим, ни холодным. Тех, кто погряз в самодовольстве и забыл о духовном.
        И тогда Олег увидел их – тех, кто выделялся в этой серой массе. Они были словно маяки, излучающие ложный свет. Их дорогие костюмы, надменные взгляды, пустые улыбки – все это кричало о внутренней пустоте. Теперь он искал среди них жертвы для Бога, тех самых «ни холодных, ни горячих».
      Он подходил к ним под видом благотворителя, предлагал помощь, выслушивал их жалобы на жизнь, несмотря на все их богатства. Он втирался в доверие, становился другом, советчиком. А потом, когда они были готовы, когда их души были обнажены, он наносил удар.
     Удар , смертельный, при том ,что Олег не считал себя убийцей. Он был катализатором. Он подталкивал их к краю, к пропасти, в которой они должны были переосмыслить свою жизнь, избавиться от своей равнодушной оболочки. Он лишал их всего, что они считали ценным: деньги, власть, репутацию. Он разрушал их мир, чтобы построить новый, более чистый, более богоугодный.
       Он верил, что делает благое дело, что спасает их души. Но в глазах тех, кого он «спасал», он был чудовищем, воплощением зла. Они не понимали его мотивов, не видели его «Божьей любви». Они видели лишь разрушение, боль и отчаяние.
      Олег продолжал свой путь, уверенный в своей правоте. Он был слеп к страданиям, которые причинял, оглушен голосом своей веры. Он был уверен, что Бог простит ему все, ведь он действует во имя Его.
       Но однажды, стоя на краю пропасти, в которую он только что столкнул очередную жертву, Олег услышал тихий шепот. Шепот, который пронзил его броню самообмана. Шепот, который заставил его усомниться в своей миссии.
       «А что, если ты ошибаешься, Олег? Что, если Бог не просит тебя об этом? Что, если ты просто
оправдываешь свои собственные темные желания, Олег? Что, если твоя «Божья любовь» – это лишь маска для твоей собственной жажды власти и контроля?». Олег замер, его руки, еще недавно уверенно толкавшие очередную жертву к краю, дрогнули. Он огляделся, но вокруг была лишь привычная пустота, лишь отголоски криков и плача тех, кого он «освободил».
     Этот шепот, теперь , спустя время, исходил не извне, а из самой глубины его существа, он преследовал его, из тех уголков души, которые он так тщательно скрывал даже от себя.
      Он всегда считал себя орудием, чистым проводником божественной воли. Его судьба была предопределена, и он с радостью принял эту роль, видя в ней высший смысл своего существования. Но теперь, впервые, в его сознании жило сомнение. Неужели он мог ошибаться? Неужели его «служение» было лишь самообманом, изощренной игрой его собственного эго?
      Он вспомнил лица тех, кого он «спас». Их глаза, полные ужаса и непонимания, когда он лишал их жизни. Он видел в них не равнодушных, а сломленных, уничтоженных. Он списывал это на их сопротивление божественному замыслу, на их привязанность к земным благам. Но теперь, в свете этого тихого шепота, эти лица предстали перед ним в ином свете – как свидетельства его собственной жестокости.
      «Божья любовь», которая служила ему щитом и оправданием, вдруг показалась ему холодной и чужой. Она больше не грела, не давала силы. Вместо этого, она начала давить, обвинять. Он почувствовал, как его собственная «избранность» оборачивается проклятием.
        Олег, стоя  на краю утеса, опустился на колени. Скала под ним казалась холодной и чуждой, как и его собственное сердце. Он больше не видел знаков, намеков, шепота высших сил. Он видел лишь себя – одинокого, заблудшего, окруженного тенями своих прошлых деяний.
        «Если я ошибаюсь, Господи, – прошептал он, его голос был хриплым и слабым, – если я не тот, кем себя считал, прости меня».
      Но ответа не последовало. Лишь ветер, проносящийся над пропастью, казалось, подхватывал его слова и уносил их в бесконечность, оставляя Олега наедине с его пробудившимся сознанием. Его судьба, казалось, перестала быть предопределенной. Теперь она зависела от него самого, от того, сможет ли он найти в себе силы признать свою ошибку и найти новый путь, путь, который не будет построен на чужих страданиях.
       Тишина, повисшая над Олегом, давила сильнее криков его жертв. Он пытался ухватиться за привычное ощущение божественной правоты, но оно ускользало, словно песок сквозь пальцы. Впервые он ощутил себя не проводником воли, а простым человеком, способным на ошибку, и эта мысль была пугающей, почти невыносимой.
         Он поднял глаза на темнеющее небо. Звезды, всегда казавшиеся ему знаками, сейчас были лишь далекими, равнодушными огоньками. Внутри разгоралась борьба. Признать ошибку означало разрушить всю его прежнюю жизнь, признать, что он совершал чудовищные деяния, не ведая, что творил. Но если он продолжит следовать прежним убеждениям, то станет лишь еще более чудовищным, осознанно обрекая других на страдания во имя иллюзорной цели.

               
                ***
       Медленно, с трудом, Олег поднялся на ноги. Он больше не чувствовал былой уверенности, лишь тяжесть и усталость. Но в этой усталости появилось что-то новое. Он повернулся спиной к пропасти, символу его прежней жизни, и откинув голову взглянул в  небосвод. Он не знал, что ждет его впереди, но он понимал, что ему предстоит долгий и трудный путь. Путь самопознания, покаяния и, возможно, даже искупления. Путь, где ему придется нести ответственность за свои действия, не прячась за маской «Божьей любви». И этот путь, он надеялся, приведет его к истинному свету, к свету, который не будет ослеплять, а согревать.

                ***

      Ларей сидел на пирсе, его мысли блуждали в тумане безысходности. Ветер пронизывал его до костей, присутствие коньяка лишь слегка согревало замерзшее сознание. Небо постепенно темнело, и первые звезды начали мерцать, словно подмигивая ему издалека.
      Взгляд его упал на утес, который был все так же пронизан зловещими напоминаниями. Но в этот момент он воспринимал его как нечто совершенно иное. В его воображении возникали странные образы — очертания человека, склонившегося к земле. Ларей снова сделал глоток коньяка, пытаясь прогнать холод и неясные мысли. Дым закуренной сигареты немного согревал его изнутри, но не мог развеять тьму, окутывающую его душу.
       Он пригляделся внимательнее: фигура на утесе начала обретать четкость, словно кто-то действительно стоял там, глядя в небо с надеждой или отчаянием. Внезапно тело, казалось, дрогнуло, а затем, словно освободившись от оков, стремительно полетело вниз, к скалам, оставляя за собой чистое звездное небо. Ларей затаил дыхание, не в силах отвести взгляд от этого странного зрелища.
        Он не мог понять, что именно привлекло его внимание — сама фигура или тот момент, когда она, казалось, решилась на прыжок. В его голове закружились мысли, как осенние листья, уносимые ветром. Что толкает человека к краю? Отчаяние? Безысходность? Или, может быть, надежда на избавление? Он и сам не раз стоял на этом краю, чувствуя ледяное дыхание бездны.
      Ветер усилился, и капли осенних тяжелых волн, ударяясь о пирс, вылетали, чтобы окатить зазевавшегося на берегу, словно природа сама, пыталась смыть с него груз мрачных  мыслей. 
     Ларей закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на звуках — на шорохе волн, разбивающихся о скалы, на свисте ветра, который проносился мимо, как будто унося с собой его тревоги.
     Он чувствовал, как холод проникает в его душу, и в этот момент он подумал, что призрак на утесе — это всего лишь очередной демон, плод его воспаленного воображения, разбуженный алкоголем. Но даже осознание этого не приносило облегчения. Демоны, порожденные разумом, порой оказываются самыми живучими.
        Он открыл глаза. Утес был пуст. Лишь звезды, холодные и безучастные, продолжали мерцать в темном небе. Ларей сделал еще один глоток коньяка. Тепло обманчиво разлилось по телу, но холод в душе остался. Он знал, что ему придется вернуться к своей жизни, к своим проблемам, к своим демонам. Но сейчас, сидя на этом пирсе, под звездным небом, он чувствовал себя немного ближе к пониманию того, что ему предстоит. Возможно, прыжок в бездну – это тоже выход ?
    Он выбросил окурок сигареты в набегающую волну. Ветер подхватил его и унес в темноту. Ларей поднялся с пирса, пошатнулся, но удержался на ногах. Он пошел прочь, в сторону города, в сторону мерцающей жизни.