Зверь, неуловимый для крючка разума

В тот вечер я наткнулся в библиотеке на старую книгу, прижатую к полке, как будто она сама пыталась спрятаться. Обложка была потрепанной, цвета выцвели, но название горело в полумраке: "Книга Иова. Комментарий". Я не искал ее нарочно – просто рука потянулась, ведомая той случайностью, всегда маскирующейся под судьбу. А может, это движение руки было направлено из глубины, из тех мест, где слова множатся, как скот в поле, и каждая буква рождает новое стадо смыслов.
 
Я открыл на сороковой главе, и там он ждал: ;;;;;;;;, behemot. Не просто слово, а зверь, слепленный из букв, которые пульсировали под пальцами. Борхес, этот слепой аргентинский маг, однажды написал о нем, превратив его в лабиринт филологии и домыслов. Но я решил пойти дальше, или, вернее, в сторону – придумать свою историю, где behemot не просто описан в стихах, а оживает, разрывая страницы. Ведь что такое метарефлексия, если не зеркало, в котором текст смотрит на себя и видит монстра? Я представил, как behemot выходит из книги, не как гиппопотам или слон, а как нечто большее: воплощение множества в едином, где каждый "скот" – это частица бесконечности, эманирующая из целого, как у Прокла, где "всякое множество тем или иным образом причастно единому".

Пусть моя история начнется не в древней пустыне, а в современном городе, где небоскребы тянутся к небу, как кости из меди и железа. Зовут героя – назовем его Ариэль, что значит "лев Божий", но в этой сказке он всего лишь библиотекарь, сгорбленный над каталогами, где книги множатся бесконечно, как канторовские алефы. Ариэль жил в Буэнос-Айресе, в том же лабиринте улиц, где Борхес бродил слепым, натыкаясь на вечность. Однажды ночью, когда дождь хлестал по окнам, как хвост кедра, Ариэль нашел в подвале библиотеки забытый свиток. На нем был фрагмент из Книги Иова: ";;;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;;;;;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;;; ;;;;;;;;; ;;;;;;", hinneh-na behemot asher-asiti immakh chatsir kabbakar yo'khel. "Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя; траву ест, как вол".

Но в моем сюжете свиток не лежал спокойно. Когда Ариэль развернул его, воздух в подвале задрожал, и из теней материализовался он – Behemot. Не зверь из зоопарка, а парадокс: тело его было одним, но внутри кипело множество. Кожа переливалась, как поверхность реки, и в каждом ее изгибе Ариэль видел стада – коров, овец, слонов, гиппопотамов, – все они множились, как элементы в множестве B, где B = {b'hemah1, b'hemah2, ...}, бесконечная последовательность "скотов", сжатая в единую форму. "Ты видишь меня?" – прогремел голос, но не из пасти, а из глубины, где сила в чреслах и крепость в пупе чрева. Ариэль кивнул, дрожа, потому что знал: это не просто животное, это Единое, из которого эманирует "б'гема", b'hemah – скот в единственном числе, но с намеком на множественное, как Элохим в Бытии, где слово «Боги» переводят в единственном числе.

Behemot повел Ариэля через город, но не по улицам – по лабиринту снов, где реальность сворачивалась, как хвост. "Я – верх путей Божиих", – сказал он, цитируя Иова, но в моей версии добавив: "Только сотворивший меня может приблизить меч". Они шли, и Ариэль видел, как Behemot пьет из луж, но не воду – он впитывал множества: толпы людей на площади, машины в пробке, даже звезды над крышами. "Вот, он выпьет всю реку, и ты не дивись", – вспомнил Ариэль стих, но здесь река была метафорой: Иордан бесконечностей, где потенциальная бесконечность Аристотеля встречается с актуальной Кантора. Behemot был тем Абсолютным Бесконечным, которое Кантор называл Непостижимым, – классом всех множеств, фон-неймановским универсумом, где каждый "скот" – это подмножество, но целое не вмещается в себя, рождая парадокс Рассела.

А теперь представь: они доходят до края города, где река течет, настоящая, мутная от дождя. Behemot ложится под тенистыми деревьями, ивы окружают его, как в стихах. Но в моей истории ивы шепчут секреты – они рассказывают о Книге Ионы, где Бог спасает Ниневию не только ради людей, но и ради ";;;;;;;;;; ;;;;;;;", u'vehemah rabbah – "и скота великого". Почему не behemot, множественное, а behemah в единственном с прилагательным "rabbah", великий? Ариэль спрашивает об этом Behemot'a, и тот смеется, грохочущим смехом, от которого земля дрожит. "Потому что я – множественное в полноте, но в Ионе Бог видит скот как единое, великое целое. Behemot – это интенсивное множественное, как 'скоты' в одном теле, подчеркивающее мою огромность. В Ионе же 'behemah rabbah' – это скот как тотальность, но без моей мифической мощи, просто стадо, нуждающееся в милосердии. Я ем траву, как вол, но внутри меня – все волы мира".

Здесь сюжет поворачивает: Ариэль осознает, что Behemot – не просто зверь, а метафора его собственной жизни. Он, библиотекарь, содержит в себе множества историй, книг, идей – как Behemot содержит "б'гема". Но это парадокс: если Behemot – Единое, то почему он пугает? "Потому что множество пугает, когда оно сжимается в одно", – отвечает зверь. Они идут дальше, в болота за городом, где тростник скрывает секреты. Ариэль видит, как Behemot играет с полевыми зверями – не ест их, а множит: каждый зверек раздваивается, как в канторовском континууме, где между любыми двумя точками – бесконечность других. "Жилы на моих причинных частях переплетены", – бормочет Behemot, и Ариэль понимает: это о связности множеств, о том, как бесконечность сплетается в единство.

В кульминации истории – а она должна быть загадочной, как Борхесовский сад расходящихся тропок – Ариэль пытается поймать Behemot'a. "В глазах его какой крючок возьмет его; кто острым багром проколет ему нос?" – вспоминает он стих. Он достает из кармана старый крючок, символизирующий логику, рациональность. Но когда он бросает его, Behemot просто впитывает его в себя, и крючок множится внутри, становясь бесконечным множеством крючков, каждый из которых ловит ничто. "Ты не можешь поймать Абсолютное", – говорит зверь. "Я – класс всех классов, который не содержит себя, как в парадоксе фон Неймана-Бернайса-Гёделя. Я behemot, множественное, но в полноте – я одинок".

Ариэль падает на колени, и тут сюжет разворачивается в метарефлексию: он понимает, что сам – часть этой истории, что я, рассказчик, пишу его, как Бог пишет Иова. "Почему в Ионе 'behemah rabbah', а не behemot?" – спрашивает он снова, и Behemot отвечает: "Потому что в Ионе скот – это конечное множество, спасенное милостью. А я – бесконечное, которое Бог показывает Иову, чтобы сломить его гордыню. Смотри: в моей тени играют все звери, но я пью Иордан, не торопясь, потому что бесконечность спокойна. Актуальная бесконечность – это я, уже здесь, вся сразу; потенциальная – это стада в Ионе, растущие со временем".

Они возвращаются в библиотеку, и Behemot растворяется в книге, но оставляет след: Ариэль видит, как страницы множатся, книга толстеет, становясь лабиринтом. Он думает о Борхесе, который видел в behemot'e "множественное интенсивное", как в "Элохим". В моей версии Борхес появляется как призрак, говоря: "Слово – множественное, но глагол в единственном числе. Так и ты, Ариэль, один, но внутри – стада сомнений".

История не кончается – она множится. Ариэль выходит на улицу, и видит, как город – это behemot: небоскребы как кости из железа, люди как "б'гема", эманирующие из единого хаоса. Он пьет кофе в кафе, и вдруг осознает: каждый глоток – как Behemot пьет реку, впитывая мир. Парадокс: мы все – часть этого множества, но каждый чувствует себя единым. Как у Кантора, где кардиналы бесконечностей растут, превосходя друг друга.

В финале Ариэль пишет свою книгу, метарефлексию над Борхесом и Иовом. Но в моей истории книга оживает, и из нее выходит новый behemot – не гиппопотам, а нечто вроде гигантского слона с хвостом кедра, но внутри – вселенные. "Горы рождают для меня траву", – говорит он, и Ариэль видит, как Анды за окном дрожат, рождая новые смыслы.

Эта история – не конец, а начало. Behemot учит: множество в едином – это мы, люди, книги, миры. В Ионе Бог спасает "behemah rabbah", потому что даже скот достоин, даже конечное. Но behemot – для тех, кто смотрит в бездну бесконечного, как Иов. И в этом парадоксе – вся красота: один зверь, содержащий всех, пьющий реки спокойствием, неуловимый для крючка разума.