Испытание бурей

Поэма в прозе о поэте. Триптих

Аннотация

Поэма-проза «Испытание бурей» — это литературный триптих о передаче слова, памяти и внутреннего света.
В её центре — фигура поэта Панкратa Ефимовича Александрова, старого мастера, для которого поэзия стала не ремеслом, а тихим служением.
В трёх частях — «Тучи сгущались», «Память в тумане» и «Передача огня» — жизнь и смерть превращаются в диалог поколений, а слово — в живое дыхание, переходящее из рук в руки, из сердца в сердце.
Это не просто посвящение человеку, но гимн преемственности, благодарности и вере в бессмертие поэтического огня.

«Не ищи громких слов — ищи слова верные.
Не зажигай сердца — согрей их».
— П. Е. Александров

Пролог

На юге Сибири, где Алтай вздымает свои плечи в небо и рассветы пахнут смолой, травой и камнем, покоится поэт — Панкрат Ефимович Александров.
Родился он 22 июня 1941 года — в день, когда на страну обрушилась война. И будто сам воздух того утра навеки отпечатался в его судьбе: тревожный, звенящий, полный тишины перед бурей.
Он вырос среди гор, где ветер поёт, как древний гусляр, и где каждое слово весит больше, чем звук. Из этих мест — суровых и светлых — он вынес в себе особое дыхание: терпкое, горделивое и чистое, каким веет над просторами Сибири.
Прошёл долгий путь — от геодезических троп до литературных редакций. Был поэтом, переводчиком, художником, мудрым собеседником своего времени.
Но главное — он остался в сердцах тех, кто хоть раз читал его строки и чувствовал, как за ними звучит земля.
Он писал о вечности и тишине, о человеческой стойкости и тепле, которое может спасти в стужу.
А под старость, будто предчувствуя уход, говорил всё чаще о благодарности, о долге перед словом и о том, что поэзия — не дело тщеславных, а служение свету.
В один из ясных летних дней, когда над Алтаем стоял запах дождя и тишина звенела, Панкрат Ефимович Александров ушёл из жизни.
Сибирь проводила его в молчании — в шелесте ветра и лёгком дожде.

Часть I. «Тучи сгущались»

Вечер дышал сыростью и смолой. Над рекой сгущались тучи — тяжёлые, медные, почти живые. Сосны скрипели, ветер рвал с их ветвей последние листья, дождь крался по воде тихим шелестом.
На покосившейся лавке, у старого моста, сидел поэт Панкрат Ефимович Александров.
Рядом, чуть сутулясь от холода и волнения, стоял другой — молодой поэт Сергей.
— Панкрат Ефимович, — сказал он негромко, — я чувствую, есть во мне слова. Но они глухи. Я не умею жечь ими. Я хочу, чтобы стихи мои пробуждали сердца… чтобы в человеке, услышавшем их, просыпалось нечто — доброе, чистое, как родник.
Александров не ответил сразу. Он глядел на реку. Мутные волны катились к закату, и казалось, будто сама вода несёт в себе чью-то не выговоренную тоску.
— Хорошее желание, — сказал он наконец. — Только знай: глагол, что жжёт сердца, рождается не из пламени тщеславия, а из жара правды. Его не придумать — им надо жить.
Сергей вскинул голову.
— Но разве можно жить сразу правдой? Мы же ищем её… по крупицам, по теням, по вдоху. Разве стих не может стать дорогой к ней?
Александров кивнул:
— Может. Только дорога эта долгая, каменистая. Пока сам не обожжёшься, не сможешь жечь других.
Дождь усилился. Капли били по мосту, и казалось, будто сама природа вслушивается в разговор.
— Прочитай, — тихо сказал Александров. — Что у тебя есть?
Сергей достал сложенный листок. Бумага намокла, чернила потекли, но он не стал их вытирать. Глубоко вдохнул запах мокрой земли, смолы и ветра. И начал читать:
«Я шёл тропой, где глохнут шаги,
Где небо лежит на плечах, как утёс.
Искал не славу — искал тишины,
Где слово рождается в сердце, не в рознь.
Пусть путь мой тернист, но огонь во мне светел,
И если сгорю — значит, не зря…»
Когда голос стих, Александров поднял глаза:
— Хорошо. В этих словах есть дыхание. Но ты пока идёшь к пламени, а не из него. Не торопись. Пусть стих вызреет, как хлеб. Пусть боль и радость станут твоей плотью. Тогда и слово зазвучит, как колокол — не громко, но до сердца.
Сергей кивнул. В глазах блеснула благодарность.
Ветер ослаб, в тучах открылся просвет, и редкий луч коснулся их лиц.
— Спасибо, — сказал он. — Я понял: надо не говорить о свете — надо идти к нему.
Александров улыбнулся едва заметно:
— Вот теперь ты сказал стих.

Часть II. «Память в тумане»

Город на Оби дышал туманом. Над рекой стлалась белая пелена, сквозь которую едва проступали силуэты тополей и старых домов.
Сергей — теперь уже не совсем молодой — шёл по дорожке кладбища, где тишина звучала громче, чем слова.
Он нёс в руках две книги — «П. Е. Александров. Сочинения в двух томах». Купил их наугад — просто чтобы стояли на полке.
Но, открыв первую страницу, он застыл: на форзаце синей пастой было выведено — дрожащей рукой:
«Сергею. На добрую дорогу и чистую строку.
П. А.»
Сердце ударило гулко. Он написал вдове Александрова, с которой переписывался когда-то после публикации воспоминаний. Ответ пришёл быстро:
«Это почерк Панкрата. Значит, он помнит. Даже оттуда.»
Теперь Сергей стоял у могилы. Камень был прост:
ПАНКРАТ ЕФИМОВИЧ АЛЕКСАНДРОВ
Поэт. Учитель.
1941–2025
Он снял шапку, положил книги на плиту и сказал:
— Вы были правы, Панкрат Ефимович. Слово живёт, даже если кажется, что всё кончилось. Оно возвращается — через книги, через память, через туман.
И вдруг где-то в листве прошелестело — будто кто-то произнёс:
«Вот теперь ты сказал стих…»
Сергей поднял голову — никого. Только туман и запах дождя.
И ему почудилось: рядом стоит старик, с тростью, в пальто, и смотрит не укором — светом.

Часть III. «Передача огня»

Поздняя осень. Город на Оби пахнет снегом. Фонари дрожат в сыром воздухе, будто свечи в храме.
Сергей — теперь седой, с мягким взглядом, — стоит у входа в Дом литераторов. Сегодня — его вечер.
На стене — портрет Александрова. Под ним — те самые два тома.
— Когда-то, — говорит Сергей, — я пришёл к Панкраты Ефимовичу юным. Хотел научиться “жечь глаголом сердца”. Он сказал: «Сначала обожгись сам». Я понял это не сразу. Но в каждом стихе есть его дыхание. Даже когда думаешь, что пишешь сам.
После чтения к нему подошёл парень — лет двадцати.
— Простите, можно показать стихи?
Сергей улыбнулся:
— Конечно.
Парень прочитал несколько строк — неуверенно, но с искрой.
— Есть, — сказал Сергей. — Пока ещё не пламя, но уже жар.
Подошла женщина — вдова Александрова. В руках у неё — деревянная коробочка.
— Он просил, чтобы это когда-нибудь вернулось к поэзии, — сказала она. — Его перьевая ручка.
Сергей открыл коробочку. Перо потемневшее, но живое. Он взял ручку, затем протянул её юноше:
— Возьми. Пусть теперь она пишет у тебя.
— Но это же память… — растерялся тот.
— Память — не вещь, — ответил Сергей. — Это движение.
В этот миг лампа дрогнула, и на портрете Александрова словно появилась улыбка.
Снег шёл всё гуще, река за окном шумела, будто та самая — с бурей и запахом смолы.
И в каждом звуке слышалось:
«Не спеши. Пусть стих вызреет. Пусть слово пройдёт через боль —
тогда оно останется. Даже когда нас не будет.»
Сергей посмотрел на юношу — и понял: круг завершился.
Теперь слово — не его. Оно пошло дальше.

Эпилог. «Возвращение к истоку»

Прошли годы.
Река у города мелела, но её плёс всё ещё звучал, как далёкий голос.
Мужчина — тот самый юноша, что когда-то получил ручку, — шёл по кладбищенской тропинке. Мороз звенел. В руках — деревянная коробочка.
Он подошёл к могиле Александрова. Камень припорошён снегом.
Он снял перчатку, провёл ладонью по имени и сказал:
— Панкрат Ефимович… я пришёл вернуть ручку. Вы сказали: память — это движение. Но я понял: и покой — тоже движение, только в другую сторону.
Он положил ручку на гранит.
Снег замер в воздухе. И показалось — из земли идёт еле ощутимое тепло.
На небе бледное солнце писало что-то своим светом — строки, которых не прочесть, но понять можно сердцем.
Он достал блокнот и написал:
«Слово живёт не в чернилах,
А в дыхании.
Оно идёт дальше,
Даже если перо устало.»
Закрыл блокнот, вдохнул мороз и пошёл к реке.
А за спиной над могилой кружились снежинки — и одна из них блеснула, как перо ручки, освещённое зимним солнцем.
И если бы кто-то проходил мимо, он бы поклялся, что слышит тихий голос:
«Вот теперь ты сказал стих…»