Шарль Бодлер

Бодлер — воплощённое противоречие. Напуская на себя старческую дряхлость и усталость от мира, он часто мыслил как инфантильный подросток. Достаточно вспомнить хотя бы его чисто мальчишескую шкодническую фантазию сбросить цветочный горшок на голову стекольщика. Заклятый женоненавистник (обида за перенесённый недуг), он в то же время трепетно любил свою мать. И, несмотря на всё своё презрение к этим «лягушкам» умудрился по-настоящему влюбиться (госпожа Сабатье). Значит, и женоненавистником не был. То же и с декларируемой мизантропией. Слишком много исключений у него было. Постулируя презрение к толпе, в 1848-м Бодлер был среди революционной черни, среди «блузников». А ведь когда-то восторгался де Местром. Он сам же постоянно опровергал собственные же теории. Всеми фибрами души ненавидел буржуа, но в предисловии к «Салону» самым жалким  и подобострастным образом льстил той самой публике, которую прежде предлагал кормить «отбросами». Не был Бодлер и законченным циником. Искусство всегда оставалось для него высшим идеалом. В то же время он не отвращался окончательно от жизни. Испытывая постоянный непреходящий «ужас» перед окружающей его реальностью, всё же не затворился от мира, хотя имел к тому все возможности.  Он был искусственен даже в своей нарочитой искусственности.
Бодлер — весь поза. Отсюда и его кратковременный дендизм, в который он играл, как ребёнок с погремушкой. Шокирующие наряды и эксперименты с внешностью скоро ему наскучили. Столь же напускными были его эстетические принципы. Провозглашая дидактизм в поэзии и математическое регулирование творчества, Бодлер тем не менее писал исключительно по вдохновению. Иначе вместо уникального букета «Цветов зла» выдал бы целый поэтический огород. Он мог сколько угодно корить молодых поэтов за отсутствие четверной рифмы, но сам-то не следовал никаким правилам. Разумеется, и вся бодлеровская «порочность»  носила такой же поверхностный характер. Рисуя яркими и сочными красками грех во всех его проявлениях, он жил по большому счёту беспорочной жизнью. Нельзя же назвать «загулом» двухлетнее сожительство с проституткой. Скорее, это была та самая презираемая им любовь.
В «Цветах зла» чистого, явленного и оформленного зла нет и в помине. Такой знаток порока, как Верлен, видел в мнимой порочности Бодлера лишь «безобидный и живописный каприз художника». Обиженный на судьбу, мир, людей поэт изливал на страницы свою скорбь, свои тягостные думы, свои мучения. Но эти мрачные тени только лучше отображали отблеск светил небесных, от которых Бодлер не спешил отказываться. Показательно, что обвинение в оскорблении религии с его сборника было снято.
Ненавидимый отчим, «предательство» матери на всю жизнь вселили в него чувство обиженности. Из этой обиды и произросли «злые цветы». Как наказанный ребёнок он придумывает угнетающим его взрослым всевозможные беды. Позже сам проговорится, что в своём легендарном сборнике «врал как сивый мерин».
Бодлер всё-таки реализовал мечту стать актёром. Он был артистом в высоком смысле. «В жизни есть только одно истинное очарование; очарование игры». Он и играл... Играл в денди, в сатаниста, в поэта. Роль поэта он исполнил столь  гениально, что сумел создать поэтический шедевр, открывший новую веху в литературе.
Бодлер притворялся везде и всегда, в одиночестве даже больше, чем на публике. Он притворялся на страницах своих дневников, в своей критике. В «Обнажённом сердце» совсем нет его сердца, а только мысли, нарочито провокационные. Потому, сразу после святотатства у него спокойно может последовать молитва. Его не бросало в крайности, он просто ни одной их них не принадлежал. Но это не было фальшью или лицемерием. Фальшивым Бодлер не был. Фальшив был окружающий мир. Фальшивы были мораль буржуа и их искусство. Фальшив был «величайший поэт» той эпохи Гюго: в молодости вандеец, потом демократ, всё время подстраивающийся к вкусам публики. Бодлер не хотел, не мог притворяться, как они, и изобрёл свою игру. Эта игра настолько увлекала его, что он начинал жить и думать по её правилам. В тот момент, как утверждал какую-нибудь псевдологичную нелепость, он искренно верил в её бесспорность. А позже, опровергая свой же постулат, был уверен, что иного мнения у него никогда и не было. Тут не было и самообмана. Столь лёгкая переменчивость взглядов сродни фантазии ребёнка, что сегодня рыцарем совершает ратные подвиги, а на следующий день в качестве первооткрывателя сплавляется по бурной реке. Все теоретические убеждения Бодлера были такого же сорта.
Следуя своей переменчивой природе, Бодлер не был ни мистиком, ни атеистом. Он даже — не агностик. Не отвергает слепо Бога, но и не готов не то чтобы поверить, а допустить Его возможность. Бодлер не поклонялся ни Богу, ни Дьяволу. Его манило лишь «таинственное». В системе его координат «религия божественна», но Богу для этого совсем не обязательно существовать. Таков бодлеровский Символ Веры. Он просто не был способен к столь чётко определённым проявлениям. Единственным, что он любил по-настоящему и во что верил без оговорок — была Красота. Этому идеалу он никогда не изменял. Красота и была его Богом.
Сартр, посвятивший Бодлеру отдельную работу,  отказывал ему (как и вообще всем) в праве на исключительность. Едва ли можно с этим согласиться. Бодлер уникален во многих отношениях, в интеллектуальном, эмоциональном, эстетическом. Как художник и как человек. В психологическом плане это был  этакий дряхлый юнец. Своеобразная помесь старика и ребёнка. Само по себе, сохранение внутреннего ребенка не предосудительно. Ещё  вопрос — в какой степени мы все являемся взрослыми, а не притворяемся ими, приняв ту или иную роль, надевая на себя подходящую по случаю маску. Настоящий художник, тем более поэт, должен оставаться ребёнком, сохраняя детскую впечатлительность и детскую открытость миру. Иначе лишиться вдохновения. В чём заключалась исключительность Бодлера, так это в сосуществовании и совлиянии ребёнка и старика.  При чём, от обоих состояний он взял худшие черты. Желчное брюзжание совмещал с обострённой эмоциональностью, апатию с самолюбием.  Бодлер и в самовлюблённости перешагнул все возможные границы. Что там мифический Мюнгхаузен с его ежедневными подвигами? Бодлер каждый день старался быть «величайшим из людей». Однако любой свой успех он сам же пресекал. Внутренний старик душил внутреннее дитя.
Отсюда и происходила дуалистичность его мировоззрения. Противоположные взаимоотрицающие друг друга качества не просто сосуществовали в нём, они действовали одновременно. Констатируя «одновременное стремление к Богу и к Сатане» человека, Бодлер говорил прежде всего о себе самом. Это его раздирали противоречивые чувства. Жаждал любви, понимания, но тяготился вниманием к себе и сторонился людей. Он одновременно тянулся к миру и ненавидел его, любил и презирал женщин.
В Бодлере присутствовали черты, которые де Мюссе отмечал в своем поколении, поколении поздних романтиков. Осмеивание земного и небесного, отвергание и добра, и зла, и скука как главный мотив. Всё это было и у Бодлера, что позволило Теофилю Готье, ничтоже сумняшеся, причислить того к романтической школе. Но романтики были накрепко привязаны к миру. Бодлера от них качественно отличала неизживаемая тяга к таинственному, желание заглянуть по ту сторону бытия. Разочарованный в мире, он был очарован его скрытыми красотами. Корифей романтизма находил, что Бодлер «омолодил» их движение. В действительности, он его похоронил.
Но Бодлер не был лишь  разрушителем. Он  стал переходной ступенью от классической литературы к символической, куда в данном случае можно отнести и декадентское направление. Леконт де Лиль, Верхарн, Малларме, Верлен, Рембо — все вышли из Бодлера. Они были бы невозможны без него. Как титан Хронос, давший жизнь богам, Бодлер исторг из себя лучших поэтов Франции. После него искусство обрело новые способы выражения. Когда в обрамлении гранённых фраз даются бесформенные миражи идей, мыслей, чувств.
Отныне всю французскую поэзию, насчитывавшую века, можно было смело делить на два этапа: до Бодлера и после Бодлера. Он был сломом, водоразделом, крушителем и провозвестником.