В доллгаузе два этажа и висельник

Вдоль стены я слышу гулкий. Зажмуриваю глаза, снова слышу. Петля бьет по потолку,  и стена отдаляется от меня шагами. 
– Что, карась, не видишь, невмочь, – снова в потолок, накидывает и сворачивает. – Три года с ними таскался, проклинал, но таскался, – Яков затягивает и проверяет в полумраке, и сплевывает под табуретку.  – Тридцать верст туда-обратно по Луге, псы, оставили, еще с тобой возня.
Делает петлю, дает другой, говорит, крепко держи, а петлю шире делает.  Смотрю, но темно и снова смотрю на него, он спускается и идет, тянет, а я упираюсь и табуретка раскрутилась да падает.
– Оставь. Оставь, говорю!
Пячусь и тяну, хочу уйти в темноту, Яков кричит, чтобы не делал, и мне страшно, тяну на себя. 
– Бешенный черт! – он возникает вдруг, отнимает, и меня что-то подхватывает, ударом сжимает дыхание и смотрю на темноту потолка, Яков все дальше, слова из затылка, – Снова капаешь, иудушка, подотри слюни. Вставай, камень холодит.
Потолок перекатывается за голову, стынь уходит от спины. Яков накидывает петлю на ручку в полу, говорит, что вынужден делать сам. Тянет и громко дышит, на моем подбородке мокро. Вдруг громко и скрип без остановки и я реву, а он кричит на меня, продолжает тянуть и пытается тронуть меня, мечется, слишком резко. Реву и хожу, с другой стороны подбородка мокро и под носом. Яков тогда открывает пол, еще грохот, а затем пыль и тихо, перестаю реветь. И Яков больше не злится, только чаще дышит, замер и вздымается. Остальные идут, нарастают голосами.
– Больной помогал?
– Сам открыл. Тряпья достал?
– Господь не пожалел, обматывай. А он искупит. Эй, Оле, где молодуха?
– Сейчас подойдет, ей подвязаться надо, – и Олег шагает к квадрату. – Сними канат уже, мешает.
–  Сам снимай, я поднимал, а сейчас мотать буду.
Олег останавливается, молчит. Стряхивает носком пыль вниз, а там шарканье и шепот, и теперь в тишине мне слышно. Под квадратом пространство, а потом приходит Аня и выдыхает мокрое на меня, как на подбородке, и мямлит что-то. Олег поднимает, отвязывает и грохот.
–  Оставь его, мы спускаемся. 
Она мотает головой и мямлит туда.
–  Меня слушай, – Олег повышает, –  Оставь его, подойди. Ты первая спускаешься, я следом, поняла? Не брехай, кивни, если поняла. А вы тащите больного, будет орать – приложите. В подвалах буйных полно, тихо надо.
Они исчезают в шарканье, а меня подхватывает, и вниз, долго вниз, дальше от боженьки, дальше от маменьки, реву, но удар и молчу, под носом снова мокрое, но гуще, а кругом ропот и мы погружаемся. Шепчет Олег впереди, чтоб пока не жгли, шли на ощупь. Меня волокут, а Яков тихо говорит слова и дышит. Второй молчит, но и его боюсь.
–  Тяжелый, скотина, –  Яков чуть громче и Олег впереди цыкает,  как теперь цыкают капли на неведомых стенах по бокам.
Что-то спереди шепчут еще, но не разбираю, Аня шмыгает, сухо шелестит одежда под плечами.
–  Олег сказал, что справа один, гадит, вроде, – второй кивает и Яков уходит за спину, а я волокусь, –  Да он сам идет, придерживай только.
–  Тссс.
Сначала пахнет, потом кто-то шевелится сбоку, и выходим на обширное, не дотянутся до стен, сверху капает, а они зажигают и виден мокрый потолок.
–  Матерь божья, гвардия целая, – шепчет второй, а Аня охает.
Далеко вокруг их много, голые, грязные и запах, я сильно вдыхаю, шмыгаю, побольше пытаюсь поймать, а Яков толкает меня, хватит.   
–  На огонь идут, – говорит Олег, к нему приближаются, а я вспоминаю место, – Не, туши давай. Пусть больной впереди, скажи, чтобы вел. А вы веревки держитесь, – и разматывает. 
И сразу шипение и белый без формы из лужи, и темнота снова, я у маменьки. Вдруг сквозь запахи запах Якова, он толкает и шепчет, показывай. Я ворочу плечами, но иду, волокут.
–  Коридор, – говорит, –  Тоннель, тут… мекаешь? А, ну его, сам с карасем базарь, Оле.
Отпускают и теряюсь, кто-то натолкнулся, она визжит, а он ей, уже ближе, заткнись, и замолкает.
– Где запах исчезает, где чисто? – кто-то под локти меня в темноте, голос Олега. – Не шмыгаешь где?
И я разворачиваюсь, но он не дает, говорит, где еще, где дальше.
– Камень свой помнишь, гладкий? Я тебе верну, только веди, где взял.
Иду лбом вперед.
–  Может, у него брата  как тебя кличут, – Яков смеется, но все ему цыкают.
Хочу быстрее, но меня держат, плетусь на чистое, к камням у воды, далеко. Помню много больших и связи между ними, часто путаюсь, хожу по три, а потом, помню, вверх, там тропинка и влага на листве. Они злятся, но идут.
–  Стойте здесь, зажигай снова. Только ты, Яков, по очереди сжигаем, а то на все подвалы не напасешься, тут блуждать еще, небось, с нашим воеводой, полжизни.
И второй угукает, а Яков стучит и скрежет сначала, потом вспышка.
–  Сильно не смачивай, – Олег проходит вперед, мы в узком, толкает меня. –  Свети мне, – и Яков проходит тоже. Ноги загребают слизкое, пахнет, а с низкого потолка вода раз-два, раз-два. И холодит точками.
–  Жалеешь уже, что вернулся, а, Яков?
–  Да уж, не миловало меня, подыскал место схорониться. Схоронюсь, чую, да не так, а на век. Пусть бы хоть новгородские душу выпустили, все лучше, чем эти или, паче, те, что по пятам.
–  А я думаю, и те, и другие – все от черта, – и Олег тенью впереди сплевывает.
Пауза, а потом снова Яков.
–  Петровского корабля на Вруде не будет точно, наш «Ижднеб» поперек на мели встал, за версту. А новгородские, поди, уже грабят, ихние если увидят – вмиг зарубят.
–  Ты же говорил, дескать, пусть, – и нос Олега радостно стрекочет и бурлит внутри.
Яков в ответ что-то, но мне не слышно   
–  Ладно, – Олег шагами чуть ближе ко мне, за спину свету. – Сначала отсюда вон, а там, видит Бог, князька этого, может, приструнят, отгонят. А сотни его что? Разбегутся, им от нас нечего, и нам от них.
– Да хоть бы так, хоть бы так…
А потом Олег с размаху и Аню внизу рукой, а она брыкается, но он смеется. Второй ведет меня, и мы почти в темноте, за всеми. Щекотно в носу, и ноги внизу так замерзли, что их и нет уже будто, не нравится идти, но я боюсь и молчу, не реву.   
И долго молюсь в голове на ходу, как маменька учила, когда вдруг резко и вперед. Кричит кто-то, а свет трясется и тени прыжками на стене кружат голову, а мне второй сзади орет, ходу, ходу, а спереди Олег, за нами они, бегом, и Аню толкает, и Яков словами впереди, зло и громко.
– С прошлого зала буйные, услышали, близко уже, давай, бегом! – и Олег зло, – Факел не роняй!
И выбегаем на обширное снова, и тут голые, худые, и смотрят. Я ходил недавно, видел их, им тарелки носили, а они все мимо, все мимо. Не носят теперь, сбежали, а эти остались и смотрят. Без одежды все и торчит у них.  А потом громко, и я реву.
 – Заткни его, а эти что, как собаки, етить! – и Яков бьет, а я реву все равно, и второй отходит, смотрит на гогочущих, приближающихся.
– Не видно, что ли, ложество им, вон, как суслики, одни мужики здесь, – и Олег смотрит на Аню, а она что-то руками показывает по-своему, а я реву. – Раздеваем ее, помогай, а ты больного держи, – и второй снова меня хватает, а Олег и Яков Аню, она громко тоже, но ее держат.
И те все ближе, и сзади шум, а они срывают с Ани и она царапает, до красного, а ее по лицу, и кидают к новым. Те прыгают сначала, но потом наваливаются, и очень громко, и она, и они, а мы опять бежим. И меня снова сильно, до густого под носом, поверх засохшего, чтобы молчал.
Весь коридор пробегаем, но нового, а там два и я плохо понимаю, но Олег снова обещает камень. Иду в первый, они за мной со светом, и Олег тогда во встречного втыкает что-то, и хрип потом. Когда выходим, там стена, я разворачиваюсь, нужно во второй. Яков качает, Олег злится. Их трое целых, как поместиться, и они толкают, только потом возвращаюсь в узкий и назад, шум не близко. Идем во второй, и я веду, а у Якова свет пропадает и меня хватают, держат пока он снова высекает.
– Следи в следующий раз, – Олег наставляет, а Яков фыркает.
И вдруг крик сзади, откуда убегали. Закрываю уши, реву, там очень громко, не как люди.
– Будто звери хором, спаси нас, Боже, спаси, – Яков еще высекает и вспышка в огонь, поднимается с колена, а Олег нам, ходу, ходу, и опять второй в конце, но я в начале.
Когда подбегаем к лестнице, Яков только и говорит, что баба на лодке все равно к беде, что давно ее нужно было, еще на пути сюда.
И на воздух вылезаем, а Олег сразу спрашивает, куда Яков теперь, а сам говорит, что в отряд к барину вернется, а Яков, что не знает, на Балтику, наверное, но по Луге больше не пойдет.
А я вдруг теряюсь, и уже позади, внизу в подвалах, еле протискиваюсь меж стен, слишком быстро, и несу какие-то ошметки в тряпках и поливаю ими, и я еще сверху пришел, от того, с закатившимися глазами, скрипучего под потолком, через этажи, разгоняя, когда пришли солдаты и когда их выгнали и Олег с тем, другим, остался, и в подвал с ними же, ведомый, подглядывающий. Настигаю, уже настигаю подножье.
– А друг мой где? – сквозь пелену Олег.
И Яков тоже сквозь, озирается быстро, но замыкающий не лезет на воздух, и крик снизу, а я мычу себе под нос и они решают, что лучше останусь, а второго бросят, будем приманками. И берег там должен быть, указывает Яков, а рукой по мху на стволе водит, на севере.
– Потерял я твой камень, звиняй уж, – Олег на прощанье и бежит, и Яков с ним, пропадают в синем свете и зелени, а свой свет куда-то в кусты и там шипит.
А я вспоминаю, как маменька утешает, мол, украли мой разум, до рожденья еще, и стою и мычу, и темнота настилает, как покрывало за покрывалом, а мне смешно.