Зеркальце в Трианоне

«Почки уже налились и обдают нежным светлым порошком тончайшую филигранную путаницу ветвей. Местами они уже распустились и ярко горят на тёмном фоне. Трава газонов, смоченная дождями, искрится и светится зелёным огнём в жгучих лучах. Бронзовые боги, покрытые благородной патиной, отражают в своих гладких членах, в смягчённой и затемнённой гамме все тона неба и деревьев. На более выпуклых частях металл сверкает радостными блёстками. Как драгоценный бархат отливают тёмно-зелёные стриженые кипарисы. Широкие водоёмы под ударами налетающих вихрей покрываются небольшими нервными волнами…»
Так размышлял Александр Бенуа, шествуя по Версальскому парку, пока не набрёл на небольшой водоём с названием «Зеркальце». Чёрная вода водоёма остановила художника, разбудила его воображение и заставила прийти сюда ещё и ещё, чтобы и мы могли полюбоваться этим уголком Версальского парка.
Не знаю почему, но работу с этим декоративным бассейном «Зеркальце» Александра Бенуа я бы выделил особо из всей его парижско-версальской серии. В фигурной каменной раме бассейна отразился ясный весенний день, с ветвистыми деревами и молодой травой, островками последнего снега и синим лоскутком неба, зажатым между стволами. Судя по длинным теням от деревьев – это было раннее утро, когда парк ещё был безлюден и наполнен лишь птичьими голосами. Пожалуй, там было ещё нечто невыразимое, как во всякой серьёзной работе. Однако мне никогда не приходило в голову поверять алгеброй гармонию, и я даже не пытался разгадывать потаённые смыслы любимых произведений. Наверное потому, что ощущал в каждом из них какое-то личное послание в будущее, на осмысление которого до назначенного срока наложено строгое табу, а может и попросту потому, чтобы по этой причине их было не разлюбить…
Об этой картине Александра Бенуа я вспомнил, когда в городских дворах, в квартале от искромётных фонтанов Петергофа, обнаружил небольшой водоём, устроенный, очевидно, самими жителями примыкающих к нему зданий. Водоём был окружён кустарником можжевельника и декоративными растениями, поэтому его вода была напитана глубоким тёмно-зелёным цветом. Не раз и не два я приходил сюда, чтобы заглянуть в его чёрное зеркальце. Его водная гладь при любой погоде оставалась тёмной и невозмутимой, и было в ней нечто магнетическое, от чего было невозможно отвести взгляда, а сам минибассейн казался бездонным, поскольку солнечным лучам, исчезающим в его пасмурной глубине, не хватало сил – ни чтобы зажечь на нём сияющий блик, ни чтобы подсветить его изнутри.
В шаговой доступности от магнетического бассейна сверкали бриллиантовыми струями фонтаны, сверкали ослепительной позолотой бронзовые боги и зеленели мягким бархатом стриженные на французский манер деревья. Петергоф ни в чём не уступал Версальским садам, если не превосходил их помпезностью и великолепием. Но я всё равно отдавал предпочтение маленькому водоёму, затерянному в уютных двориках рядовой застройки Петродворцового района.
Человеку не дано узнать, почему ему нравится одно и отчего он не принимает другого. Образование и культура здесь, конечно, имеют значение, но не всегда с их помощью можно объяснить нашу чувственную реакцию на прочитанное, услышанное или увиденное. Наверное, лучше вообще не касаться этой тайны, чтобы не потерять интерес к жизни и не лишиться данной нам остроты ощущений.
В тёмной воде самодеятельного водоёма, самоназначившего себя в качестве местной достопримечательности, я находил нечто исключительно важное и близкое для себя. В моих глазах он нисколько не уступал по значимости с соседствующим царством приручённой водной стихии и рукотворного совершенства ваятелей и инженеров. Неслучайным в этом заповедном местечке мне казалось всё: от плотного строя домов, не позволяющего проникать сюда суете и шуму оживлённой парковой зоны, вплоть до бесстрастной глади самого водоёма, неспособной удерживать на своей поверхности ни заблудших рефлексов, ни каких-либо отражений. Здесь как-то по-особенному текло время, словно тёмная тяжёлая вода ощутимо замедляла его ход, вбирая в себя не только падающий в неё свет, но и беспокойную боль прошлого, неуёмную боязнь будущего, оставив настоящему лишь чистое созерцание, свободное от желаний и беспокойных мыслей.
Однажды я приехал сюда поздней осенью, чтобы умиротворить душу, прояснить сознание, и заставить спокойнее и ровнее биться сердце. Изумрудная вода дворового бассейна наполовину была покрыта палой листвой, травы вокруг него увяли, и лишь кусты можжевельника по-прежнему возвышались над ним плотным зелёным полукольцом. Нелюдимый по своей природе, я нередко веду с вещами долгие безмолвные диалоги, но случаются моменты, когда всё во мне требует тишины, и тогда мной овладевает глухое молчание, у которого даже не существует внутреннего пространства, позволяющего вписаться слову или невольной мысли. Созерцание теряет свою эмоциональную окраску, остаётся только вдох и выдох, а также застывшее время, переродившееся в пространство, способное продолжаться вечно. Как некогда сказал поэт, проникший в таинства Мирозданья, молчание – это язык Вселенной. Но Вселенная говорит с нами не всегда и не везде, и чтобы иметь возможность помолчать вместе с ней, приходится приискивать такие вот тихие дворы, где безмолвное небо тесно смыкается с декоративной клумбой и маленьким водоёмом. Тогда окружение целиком захватывает всё моё существо, подменяя присущее мне личностное начало своей стихийной неопределённостью, без установленных имён и понятийных обозначений. И я становлюсь способным раствориться в ноябрьском непогожем дне, становясь причастным к стылой воде с опавшими листьями, высохшей траве по краям бассейна и порывам ветра, наполненными осенней влагой.
Так незаметно подступил вечер, завесив белёсое небо бархатистым пологом тьмы и подсветив холодную землю оранжевыми подслеповатыми фонарями. Но перед тем как уехать, я решил зайти в опустевший парк, где давно уже уснули фонтаны, и лишь венчающие их бронзовые боги не потеряли своего праздного великолепия, исполненные грозного величия и неукротимой силы.
Я остановился возле Римских фонтанов и присел на скамейку, не стразу заметив, что соседствую на ней со стройным мужчиной, одетым не по погоде, а отчего-то совсем по-летнему. В темноте я не смог разглядеть его лица, зато на фоне вечернего неба прекрасно читался его блестящий крылатый шлем, из-под которого на плечи спускались золотистые непокорные кудри.
– Вам, как поклоннику творчества Александра Бенуа, наверное, знакома картина «Купальня маркизы»?
Вопрос незнакомца в боевом шлеме меня смутил. Мне редко приходится говорить на подобные темы, и я даже не припомню, когда случалось с кем-либо обсуждать моих любимых художников. Тем более с людьми, которых видишь впервые.
– Конечно, знакома. Там два варианта, но я бы вполне мог бы предположить существование и третьего, настолько они разные. Поэтому создаётся впечатление, что тема художником не исчерпана.
– Я бы сказал иначе. Тема лишь затронута, поскольку первоначальное впечатление художника, побудившее его к написанию – было сугубо личным, а такие глубинные эмоции непередаваемы, поскольку зритель оказывается в совершенной растерянности перед образами, полными субъективной непостижимости.
– Тема только намечена? Эти картины не принадлежат версальской серии, и, наверное, связаны с его работой над дягилевскими «Сезонами»?
– Да нет… Представьте себе, что Александр Николаевич сидел здесь на лавочке и любовался опустевшим вечерним парком. И вдруг видит в бассейне Римского фонтана купальщицу и узнаёт в ней мраморную Цереру с «Шахматной горки». Представляете, каким было его удивление?
– И зачем же нужно было заменять её маркизой?
– Ну хотя бы потому, что Бенуа всё равно не сумел бы адекватно донести свои впечатления до зрителя, к тому же мало кто мог бы узнать в купальщице нашу Цереру.
– Вы говорите – нашу?
Мой сосед озадаченно посмотрел на меня, а я на него. В темноте было очень сложно разглядеть собеседника, но я ясно мог видеть блуждающие отражения на его лице, точно оно было отлито из чистого золота. Его вполне можно было принять за изваяние Персея с восточного уступа Большого каскада, разве что руки победителя Горгоны были почему-то свободны от зловещей ноши.
Золотоликий сосед, очевидно, верно прочитал мои мысли и небрежно ответил:
– Но у меня нет никакого желания превращать Вас застывшим взглядом медузы в мрамор, здесь и без того таких довольно. К тому же попробуйте держать значительный груз на вытянутой руке с утра до позднего вечера. Только ночью и возможно спокойно и расслабленно отдохнуть…
– А-а, – понимающе протянул я, – значит я помешал Вашему отдохновению?
– Нисколько. Людей ночью здесь встретишь нечасто, Нижний парк закрыт и попасть сюда можно только со стороны залива. Но припозднившиеся посетители всё же случаются. Вот Бенуа, к примеру. Я ведь и посоветовал ему изобразить купающуюся маркизу вместо Цереры.
– Интересно было бы узнать, отчего он так легко принял Ваше предложение, ведь известно, что художники редко прислушиваются к советам со стороны.
– Потому что артист не призван играть самого себя. Он обязан создавать множественность ассоциаций, из которых каждый зритель выбирает ту единственную, которая непосредственно согласуется с его прежним опытом.
– Позвольте, а как же целостное восприятие произведения искусства, когда зритель, проникаясь мыслью и чувством художника, становится причастным к той картине мира, что была представлена в произведении?
– Такое никогда не происходит. Автор не может рассчитывать на созвучное восприятие его творения, разве что на самом что ни на есть поверхностном уровне. Оценка произведения всё равно будет субъективной, поскольку разбегаются не только галактические миры, но и миры личностные. Будь всё иначе, вряд ли кто-нибудь смог предпочесть маленький самочинный водоём во дворе рядовой застройки фонтанному великолепию Нижнего парка, с его декоративными бассейнами и царящей здесь праздничной феерией укрощённой воды.
– В рассредоточение миров сложно поверить, но ещё сложнее это принять…
– А разве Вы не заметили, как всё громче звучат призывы к порядку и унификации? Это может происходить только тогда, когда рушатся социальные связи и меняется сама ценностная природа людских предпочтений.
– Я действительно стал замечать, что люди стали реже общаться, а если и встречаются, то для общения, у них, порой, не находится подходящих слов.
– Вот-вот, именно подходящих. Слова становятся многозначными, и не всегда удаётся понять, что же тебе хочет сообщить собеседник. Пожалуй, в этом опять же повинна человеческая гордыня. Помнится, возжелавшие славы строители Вавилонской башни устремлялись всё выше и выше, пока Вседержитель не перемешал их языки, и они перестали понимать друг друга. Но человек по-прежнему взыскует славы и высоты. Однако теперь для усмирения его гордыни явлено куда как более действенное средство, нежели смешение языков. Происходит смешение смыслов, отчего людям становится очень сложно понимать друг друга. Личностные миры разбегаются всё дальше, ослабляя тем самым значимость и силу социометрического взаимодействия.
– А не может ли это означать, что вскоре всем станет решительно безразлично, что хочет сказать своим произведением художник, и эта творческая профессия совсем потеряет своё значение?
– Нет, такого не произойдет никогда. И число желающих высказываться таким образом даже увеличится. Правда, никто более не будет думать, подобно Александру Николаевичу, как будет воспринято его полотно, ибо изображать из себя артиста перед пустым залом достаточно сложно.
– Я полагаю, что здесь уместна следующая аналогия: если за разбегание галактик ответственна невидимая тёмная материя, то в расхождении друг от друга личностных миров повинна избыточная информационная среда, в которой перемешано всё и в которой выдумка неотличима от правды.
– Да, душа просто не успевает откликаться впечатлением, ибо раздражителей слишком много, а большая часть всего информативного поля просто недостойна того, чтобы уделять ей какое-либо внимание. По этой причине жизнь становится беднее, поскольку по своей природе она – суть ответное эхо от всего, что мы можем наблюдать и слышать.
– Не оттого ли приобретают значимость совершенно неожиданные вещи, к которым прикипает наша душа и память?
– Вы это о самочинном бассейне в здешнем дворе? Хотя только ли о нём может идти речь! Для всякого живущего уготована маленькая планета, как в сказке Экзюпери, с прекрасной розой, огромной книгой или единственным фонарём. Никто из обитателей этих планет не желает объять необъятного – принять в себя весь поток информации, которым пронизано окружающее пространство. Человеческие миры разбегаются друг от друга, и неведение о ближних надёжно оберегает всякий мир в отдельности от чуждого ему вторжения. Люди слышат только то, что желают слышать, и верят лишь тому, в чём заранее убеждены. Зрение тоже избирательно. Никогда бы Вам не пришёлся по душе тот бассейнчик во дворе, если бы прежде Вы не видели работу Александра Бенуа «“Зеркальце в Трианоне”».
– Да, помнится, я много думал об этой картине, и она перестала быть для меня просто отвлечённым знанием. Мне даже стало казаться, что эта работа была написана именно для меня.
– Так и есть. Именно для Вас. Я бы хотел предложить Вам пройтись по безлюдному парку, что, думаю, будет не безынтересно. Именно после нашей ночной прогулки с Александром Николаевичем, он и написал «Купальню маркизы». Никогда не забуду, как задумчиво стоял он перед Львиным каскадом на Марлинской аллее перед тем как изобразить его в «Купальне» на заднем плане, немножко изменив геометрию антаблемента.
Мы поднялись, и мой визави предстал во всём блеске своей античной красоты. Без зловещей ноши и статической позы он казался ещё прекраснее, а на его золочёной фигуре играли такие же «радостные блёстки», как на версальских изваяниях, которыми так восхищался Александр Бенуа. По «Водяной дороге» мы вышли к площади «Шахматной горы», где натолкнулись на целое скопление праздно гуляющих. Я недоумённо посмотрел на своего спутника.
– Я полагаю, что все они хорошо Вам известны, – кивнул мой сопровождающий в сторону толпы. – Посмотрите, вот Юпитер и Плутон, а вот Вулкан и Помона. Да и на дорожке к Оранжерейному саду мы ещё встретим немало Ваших знакомцев.
И верно: впереди, в нескольких шагах от нас, я заметил мраморного Адониса, а чуть поодаль – и саму Цереру, пожалуй, не упустившую возможности уже искупаться в Римских фонтанах. Однако, не доходя до круглого бассейна Тритона, мой спутник остановил меня и предложил сдать назад и пойти другой дорогой.
– Около Оранжерейного дворца показался ночной сторож. Он Вас может заметить.
– Что ж только меня. Вон, смотрите, туда только что направились Флора и Андромеда.
– Их он не может увидеть, потому что бродячие статуи никак не согласуются с его картиной мира – он способен замечать только людей.
Мы вернулись на Берёзовую аллею и дошли по ней до Большого каскада. На обеих сторонах водопадных уступов я не увидел ни одной золочёной фигуры, их пустые постаменты сиротливо возвышались над каскадными лестницами и только трехметровый Самсон по-прежнему занимал своё законное место в центре огромного бассейна Большого каскада.
– Почему бы и ему не ослабить хватку и не пройтись по аллеям, ведь все снялись со своих насиженных мест, даже бронзовые тритоны?
– Дело в том, что это Вы не даёте ему сойти с места, поскольку не можете представить с его стороны такую вольность.
– Но Вас-то я тоже привык видеть стоящим с головой Горгоны на левой стороне восточной лестницы!
– Одно дело привычка, и совсем другое – возможное допущение. Не будь у Вас желания вести внутренние диалоги с неодушевлёнными предметами, у нас никогда бы не состоялось сегодняшнего разговора.
– Как-то это странно получается. Ночной сторож видит меня, но не может видеть идущих к нему навстречу Флору и Андромеду. Я не позволяю пройтись по аллеям парка Самсону, хотя тот же Александр Николаевич вполне бы мог допустить такое. Выходит, у каждого из нас – своя реальность, обусловленная субъективным восприятием. Но что же происходит на самом деле, если не брать в расчёт наши личностные миры, устроенные столь непохоже.
– Знаете, выход за рамки устоявшихся представлений обычно не оправдывает ожиданий. Но полагаю, что те, кто давно наблюдают за Вами, будут не против такой инициативы.
Позже, когда я вспоминал о том, что же со мною происходило дальше, меня мучил один и тот же вопрос: как следует понимать категорию подлинности, и как соотносится между собой объективное и субъективное начало. Чаще всего я сталкивался с представлением о субъективном как о некоем вымышленном и непрочном, что не выдерживает никакого столкновения с подлинной реальностью. Но вот я сделал шаг и, согласно своему же пожеланию, столкнулся с тем, что происходило на самом деле. Мне казалось, что передо мною тотчас откроются незыблемые скрепы вечного Мироздания, но вместо этого я упёрся в стол, за которым сидели трое в каких-то чёрных накидках, напоминающие судебные мантии.
– Ну что? Хочешь ещё карточку? – спросил меня ближайший ко мне столозаседатель.
– Да, ещё картишку! – азартно выкрикнул я, хотя мне никогда не случалось играть в азартные игры и карты меня вообще не привлекали.
Столозаседатель ловко перетасовал колоду и выбросил из неё несколько карт «рубашкой» кверху.
Мне показалось, что всё замерло в ожидании, и только где-то далеко-далеко невидимый поэт нараспев вдохновенно, под стать случаю, читал стихи:

Хоть играй с судьбою
В карты прямо:
Повезёт –
Хвала тебе и честь...

Только всё же пиковая дама
У неё в запасе где-то есть!..

«Тройка, семёрка, туз…» – стучало в моей голове, раньше никогда не знавшей такого куражного одушевления. Дрожащими руками я схватил карту с краю и проорал ссохшимся от волнения горлом:
– Туз!
Сидящая троица лениво хохотнула. «Дама ваша убита», – ласково сказал голосом оперного Чекалинского заседающий в центре стола. Я вздрогнул: в самом деле, вместо туза у меня стояла пиковая дама. Я не верил своим глазам, не понимая, как мог я обдернуться.
– Ну что ж, – сказал молчавший до того третий, — не будем наживать на поступке непрактичного человека в праздничную ночь, – дадим ему возможность переиграть.
– Ставлю на «чёт-нечет», – объявил я собранию.
Ближайший ко мне столозаседатель опять передёрнул колоду и разбросал передо мной карты.
– Чёт, – я запальчиво выхватил карту чуть ли не из рук раздающего и поднял её для общего обозрения высоко вверх.
Троица опять хохотнула и все трое одновременно произнесли: «Нечет!» – затем переглянулись и сидящий во главе стола заявил:
– Попробуйте ещё. На сей раз советую вам быть поблагоразумнее! А то ведь фортуна может и ускользнуть!
– Ставлю просто на карту. На любую! Какая придётся!
Троица рассмеялась. Раздающий даже не стал тасовать колоду, а просто выбросил на стол верхнюю карту. И тотчас я вновь увидел в сиянии солнца, уже поднявшегося достаточно высоко, бронзовые фигуры Большого каскада. Я оказался непосредственно против динамичного Персея, держащего на вытянутой руке голову медузы Горгоны. Стараясь не поймать на себе её взгляд, я посмотрел в лицо моего ночного собеседника в пылающем шлеме, на котором уже горели радостные золотые блёстки. Оно было недвижным и бесстрастным, таким, каким я привык его видеть до нашей ночной беседы.
Поднявшись по каскадной лестнице, я направился к моему безвестному бассейну, чтобы перед отбытием из Петродворца ещё раз наглядеться на «драгоценный бархат» тамошнего можжевельника и заглянуть в тёмное зеркало стоячей воды, настолько реальной, насколько это вообще возможно в этом субъективном мире.