Философские думы и поэзия Дмитрия Веневитинова

Он дышит жаром красоты,
В нем ум и сердце согласились
И мысли быстрые носились
На легких крылиях мечты.
Как знал он жизнь, как мало жил!
Д.В. Веневитинов

Поэт! И я цветок надгробный
На ранний гроб твой принесу;
Твоей души святой, незлобной
Я понял тихою красу;
От любопытных наблюдений,
Как луч небесный, ускользнул
Твой кроткий, твой бесстрастный гений…
Д.Ю. Струйский-Трилунный

                Среди созвездия многообразных талантов и дарований, которыми блещет русская поэзия и литература XIX века, яркой и прекрасной звездой сияет славное имя полузабытого певца – Дмитрия Веневитинова. В своей книге «Старинные портреты» Нестор Котляревский проникновенно писал, что когда заходит речь о славных и счастливых днях пушкинской эпохи, то невозможно не вспомнить имя Веневитинова, «чьи песни и речи теперь полузабыты, вытеснены из нашей памяти», но в свое время поэт «высоко держал свое знамя» – знамя романтического идеализма. Когда с горечью понимаешь, что Дмитрий Веневитинов до сих пор остается полузабытым поэтом, чьи произведения читаются лишь избранным кругом ценителей русской классической поэзии и литературы, то невозможно не сетовать на печальную атрофию нашей исторической памяти. Прожив всего двадцать два года – ничтожно малый срок – Дмитрий Веневитинов навсегда вошел в историю отечественной культуры, как изящный поэт и проницательный литературный критик, основатель русской философской поэзии и русской философской эстетики. Советский поэт и литературовед Михаил Чернышев, занимавшийся изучением жизни и творчества Веневитинова, в своей книге «В душе неразгаданной тайны тая…», обращая внимание на то, как неизмеримо трудно оставить заметный след в поэзии и литературе, прожив всего двадцать два года,  справедливо подметил, что неоспоримое творческое и интеллектуальное дарование поставило Веневитинова в один ряд с такими гениями, как Рембо и Лермонтов, которые, несмотря на свои юные годы, «создавали произведения зрелой художественной силы, значительной мощи и мудрости». Разгадка тайны творчества таких поэтов как Лермонтов и Веневитинов заключается не только в их врожденной гениальности, но и в своеобразном складе их души и характера, в херувимской зоркости их ума и в раннем взрослении, в удивительной чуткости сердца, глубокой восприимчивости к жизни и необыкновенной проницательности, компенсировавшей отсутствие жизненного опыта. Все великое, что создано в искусстве, зиждилось на священном и восторженном чувстве любви к возвышенному и прекрасному – к Богу и женщине, к свободе и мудрости, к правде и идеалам, к отечеству и народу, которое дало Веневитинову вбирать мудрость веков и тысячелетий из Библии и творений Гомера и античных трагиков, Шекспира и Байрона, Гете, Шеллинга и Платона, а это – позволяло крепнуть его таланту «не по дням, а по часам», возвышаясь до гениальности. Когда я перечитываю поэзию и прозу Дмитрия Веневитинова, его философские мысли, эстетические оценки и литературную критику, то мне хочется воскликнуть строкой из его стихотворения «Поэт и друг»: «Как знал он жизнь! Как мало жил!». О скоротечной жизни Веневитинова, блеснувшей «как луч прелестный мая», и в память о вдохновенном певце, столь рано ушедшем, сложил великолепные строки В.И. Туманский:

Блеснул он мне, как луч прелестный мая,
Пропел он миг, как майский соловей,
И ни любви, ни славе не внимая,
Он воспарил в страну мечты своей.
Не плачь о нем, заветный друг поэта!
Вне жизни, он из мира не исчез;
Он будет луч божественного света,
Он будет звук  гармонии небес.

Благословим без малодушных слез
Его полет в страну эфира,
Где вечна мысль, где воздух слит из роз
И вечно жизнью дышит его лира!
Друзья! Он там как бы в семье родной,
Там Ангелы его целуют,
Его поят небесною струей
И милым братом именуют.

                Дмитрий Владимирович Веневитинов – самый изысканный поэт пушкинской эпохи, вошедший в истории русской поэзии и литературы как символ романтического идеализма и великих надежд, самых высоких дум и чистых порывов сердца, но вместе с тем и безвременной кончины. Каждому таланту нужен простор целой жизни, чтобы в полной мере реализовать свои дарования и вольно расправить крылья своего творческого духа. К сожалению, Веневитинов умер очень рано и не смог раскрыть в полной мере ни свой поэтический гений и литературный талант, ни свои религиозно-философские воззрения и эстетические идеи, но в великолепно художественно отшлифованных стихах его звучит голос души возвышенной и благородной, в них ощущаются чувства сильные и искренние, мысли глубокие и ясные. Хотя при жизни Веневитинова не было издано не одного собрания его сочинений, но отдельные его произведения – стихи, критические заметки и литературно-философские отрывки – публиковались в сборниках, альманах и журналах, получив высокий отзыв современников поэта – Пушкина и Погодина, Белинского и Герцена, которые отмечали, что поэт подает большие надежды и обладает задатками выдающегося мыслителя и талантливого художника слова. В свое время Веневитинову предрекали славу выше самого А.С. Пушкина, он был поэтом Божьей милостью – его глубокий ум и необыкновенный поэтический талант, изящно-артистическую натуру и благородную душу высоко ценили люди самых разных общественно-литературных лагерей. Нет ничего удивительного в том, что Белинский говорил: «Веневитинов есть единственный у нас поэт, который даже современниками был понят и оценен по достоинству. Это была прекрасная утренняя заря, предрекавшая прекрасный день». Но жизнь поэта вспыхнула «кратким пламенем» и оборвалась как лопнувшая струна на заре туманной юности, оставив миру лишь немногочисленные творения его пера – небольшое, но многоценное литературное наследие. Высоко ценя сильное и самобытное дарование Дмитрия Веневитинова и сожалея о том, что краткая жизнь не дала блестящим способностям поэта развернуться во всей силе и красе, Чернышевский писал о Веневитинове как о «раннем провозвестнике» поколения, давшего России Станкевича, Белинского и Герцена, отмечал глубокомыслие и близость его стихов вольнолюбивым идеям и поэзии декабристов. Не успев расцвести и сойдя  в могилу двадцатидвухлетним юношей, поэт, в котором современники видели будущего достойного соперника Пушкину, смог войти в историю русской культуры, став в один ряд с Хомяковым и Кошелевым, с Жуковским и Тютчевым. Русский поэт, литературный критик и драматург Борис Садовской, обращая внимание на то, что «из русских поэтов никто не умирал так рано», как Веневитинов – «немыслимо представить Пушкина, Тютчева, Лермонтова, Фета умершими двадцати двух лет, в особенности Фета, создавшего поэзию «Вечерних огней» семидесятилетним старцем», задавался волнующим вопросом: «Что же бы дал нам Веневитинов, проживи он еще пять, десять лет? Уж его никак не ждал «обыкновенный удел» – его лира несомненно должна была поднять в веках гремучий непрерывный звон. Всматриваясь пристальнее в поэтическое его наследство, в оставшиеся нам от него первые юношеские пробы, замечаешь разлитое на них ровное розоватое горение, предшествующее всегда восходу великого светила. И этот огонь мог бы просиять над целым мирозданьем, если бы так скоро не ушел в ночь». Хотя земная жизнь Веневитинова рано оборвалась и он успел мало выразить себя в статьях, поэзии и прозе, но его имя не затерялось среди поэтов пушкинской плеяды, о чем свидетельствует чудное стихотворение, написанное в его честь:

Чудесный жребий песнопенья
Младую жизнь его венчал,
И дольней жизни огорченья
Небесным светом прояснял.
Любил он чары вдохновенья,
Его лелеял чудный сон,
И светлые его виденья
Невинны были – как и он.
Объят невольною тоскою
Под сенью кипарисных древ,
Как часто там ночной порою
Он слушал соловья напев.
Там он мечтал, как вдохновенный,
И слышен был невнятный стон…
Его мечты не стоит он,
Сей свет, развратом упоенный.
Ах, рано времени рука
В нем прояснила ум игривый;
С тех пор невольная тоска
Терзала дух самолюбивый,
И он угас в своей весне!..
Его сманил незримый гений
Толпой приветливых видений
К своей надзвездной вышине.
На землю брошенный судьбою,
Он музе жизнь свою дарил
И непритворною мечтою
Венец бессмертия купил…
У рощи, где его гробница,
Я видел утренней порой
Поет пернатая певица,
И плачет друг его младой.

                Жизнь Веневитинова, являющаяся достойным примером преданности своему делу – высокому служению искусству, мелькнула на мгновение в истории России и мира, как падшая звезда в небе, но она озарила своими лучами целую историческую эпоху и до сих пор привлекает всех ценителей русской философской лирики. Не случайно в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность», вошедшей в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», Н.В. Гоголь видел в столь рано и безжалостно похищенном смертью Дмитрии Веневитинове – будущего великого русского философа пушкинского периода русской литературы. Русский религиозный философ и славянофил Иван Киреевский, бывший участником «Общества любомудров», высоко оценивал вклад Веневитинова не только в поэзию и литературную критику, но и в философию, подчеркивая, что «Веневитинов создан был действовать на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии». Дмитрий Веневитинов стоял в центре «Общества любомудров» и являлся одной из ярчайших фигур среди русских шеллингианцев, наряду с князем Владимиром Одоевским. В философских идеях немецкого мыслителя Шеллинга, в его натурфилософии и романтическом учении об искусстве как венце человеческой деятельности, Веневитинов находил созвучие своим заветным идеалам и мечтам. С энтузиазмом увлеченный романтической философией Шеллинга и его идеями о высшем смысле художественного творчества, Веневитинов разрабатывал свою собственную философско-эстетическую теорию искусства, провозглашал, что  «философия есть высшая поэзия», признал фантазию могущественным двигателем исторических судеб человечества и был убежден, что только пророки и гении могут проникать в тайны мировой жизни. Как необыкновенно многогранная и высокоодаренная натура, Веневитинов не был исключительно художником слова и поэтом – он увлекался философией, историей, теорией словесности, математикой и естественными науками, будучи ориентированным на духовно-гносеологический идеал целостного знания, являющийся одним из столпов его романтического миросозерцания. В возвышенном образе Дмитрия Веневитинова сплелись в единое и гармоническое целое – поэт и прозаик, теоретик литературы и любитель точных наук, вдохновенный романтик и «архивный юноша», провозвестник культурного просвещения народа, главный оратор и один из организаторов  «Общества любомудров»,  куда входили С.П. Шевырев, А.С. Хомяков, В.Ф. Одоевский, братья И.В. Киреевский и П.В. Киреевский, совместно изучавшие немецкую идеалистическую философию и романтическую эстетику – труды  Канта, Фихте, Шеллинга и братьев Шлегелей. В лице Веневитинова соединился воедино поэт и философ, а его поэтическое вдохновение было неотделимо от философской мысли, что соответствовало его эстетической формуле: «истинные поэты всегда были глубокими мыслителями, были философами». В письме  к А. С. Норову и А. И. Кошелеву Веневитинов писал: «еще один совет: занимайтесь, друзья мои, один философиею, другой поэзиею – обе приведут вас к той же цели – к чистому наслаждению». В своей книге «История русской философии» протоиерей Василий Зеньковский отмечал, что в «Обществе любомудров» Веневитинову принадлежало первое место – он выделялся даже среди столь выдающихся мыслителей как Иван Киреевский и князь Владимир Одоевский. С религиозным благоговением относясь к искусству и описку Абсолютной Истины, Веневитинов умел увлекать философскими идеями. «Если бы его жизнь сохранилась, философское дарование его разгорелось бы ярким пламенем». По оценке протоиерея Василия Зеньковского, Веневитинов разрабатывал философию в духе немецкой трансцендентальной философской мысли Шеллинга и теории познания – главное дело философа есть познание Абсолютной Истины. Если в эстетике – связующем звене между философией и искусством, Веневитинов защищал веру в высшее назначение поэта и священную миссию искусства, то в теории познания – он был убежден, что Абсолютная Истина познается не одним рассудком и не одними чувствами или эмпирическим опытом, а всей целостностью духа – гармонией ума, воли и сердца, тем самым как преодолевая рационализм, сенсуализм и эмпиризм, так и открывая путь к интуитивизму – видя в интуиции источник идей. При всей своей приверженности идеям Шеллинга, его натурфилософии и романтической концепции искусства, Веневитинов выступал за создание самобытной русской философии, отрицательно относясь к слепому подражанию Западу и, предвосхищая ключевые идеи славянофилов и желая опираться на твердые начала философии в самой России, в ее вере, истории и искусстве, намечал пути русского философского творчества. Как верно заметил Борис Садовской: «Как ни была сильна над Веневитиновым власть Шеллинговой философии, его собственные черты не расплылись на этом ярком фоне». В одном из своих писем о философии Веневитинов высказывал следующую мысль: «Россия найдет свое основание, свой залог самобытности и своей нравственной свободы в философии».  В лирических стихах Веневитинов хотел выразить как свои душевные переживания, так и философские думы, а потому его лирика – великолепный образец русской философской поэзии, где нет никаких неувязок «между новыми поэтическими замыслами и инерцией стиля», напротив – стиль его стихов находится в гармонии с их философскими смыслами. Можно согласиться с Верой Никулиной, писавшей в своей диссертации о том, что «отталкиваясь от гносеологии и онтологии Платона, Шеллинга, Канта, Окена, Веневитинов шел по пути создания самобытной идеалистической системы, предвосхищающей собой труды Хомякова, И.В. Киреевского, Одоевского, Станкевича. Искания Веневитинова во многом определили развитие метафизической поэзии Ф.И. Тютчева и М.Ю. Лермонтова». В области философии Веневитинов вдохновлялся не только сочинениями Шеллинга, но и «Диалогами» древнегреческого идеалиста Платона, о чем поведал в одном из писем Кошелеву: «Теперь я занимаюсь гораздо постояннее и прилежнее прежнего и положил посвятить несколько месяцев Платону и Окену. К Платону начинаю привыкать, читаю его довольно свободно и не могу надивиться ему, надуматься над ним. Вот идеалист!». Убежденным идеалистом был и сам Веневитинов, которого русский религиозный мыслитель, поэт и публицист-славянофил А.С. Хомяков именовал в своем стихотворении «Послании к Веневитиновым» «певцом весны», «юным Томпсоном», «любимцем сельских муз» и другом «мечты игривой». Духовный облик русского поэта-романтика и «архивного юноши», служащего музам и с религиозным благоговением почитающего философию, изобразил Леонид Гроссман в своем великолепном сонете, посвященном Веневитинову:

В тиши архивов, в говоре кружков,
За колоннадой мраморной гостиной,
Где восхищались Северной Коринной,
Князь Вяземский и юный Хомяков,

Один поэт, не ведавший венков,
Но в тишине любимый Мнемозиной,
Питал свой стих премудростью змеиной,
Кормя мечту добычею веков.

Быть может, первый пламенник Софии
Он в срубленных часовенках России
От эллинских лампад затеплить мог.

Но рано он сошел в ладью Харона,
Успев сплести в цветущий диалог
Бред Шеллинга с виденьями Платона.

                Так кто же такой Дмитрий Веневитинов и что он за человек, о котором высоко отзывались люди самых различных идейных убеждений как славянофилы – Иван Киреевский и Хомяков, так и западники – Белинский и Герцен, высказывавшихся о поэте как о благородном и изысканном идеалисте, сочетающем в себе философский склад мышления и могучую творческую силу воображения, какую-то врожденную мудрость и пылкость чувств? В гармоничной и обаятельной личности Веневитинова, производившей светлое впечатление на окружающих, «ум и сердце согласились», а его быстрые мысли носились «на легких крылиях мечты». Мистическая любовь к поэзии, религиозное преклонение перед искусством и философское осмысление творчества – характерные веяния романтической эпохи в культуре, к которой принадлежали не только немецкие романтики Тик и Новалис, но и русские поэты с «геттингенской душой», в число которых входил и Дмитрий Веневитинов. По свидетельству современников, внешность Веневитинова была аристократичной – фигура его была словно изваяна из мрамора, лицо имело какую-то неизъяснимую прелесть, голубые глаза, украшенные длинными ресницами, сияли умом, а его беседы всегда были полны высокой нравственности и возносились к самым животрепещущим и волнующим вопросам эстетики и философии, искусства и жизни. Внешний облик Веневитинова сравнивали с портретами лучших европейских поэтов – с образами лорда Байрона, Гете и Перси Шелли. Благородной аристократической наружности поэта соответствовала и его возвышенная душа – тихая задумчивость была спутником его жизни, стройные и плавные движения, вдохновенная речь и изящество в манерах  сочетались в нем с непоколебимой верностью своим нравственным и эстетическим идеалам. По складу души своей Дмитрий Веневитинов – неисправимый идеалист в лучшем смысле этого слова. Сердце его жаждало святыни и он не мог жить без идеала. Вся философская лирика Веневитинова и все его литературное творчество проникнуты непрерывным стремлением к абсолютному идеалу, соединяющему в себе Истину, Добро и Красоту, а духовно-эстетический идеал поэта и его предназначения нашел себе выражение в романтической концепции искусства как священного служения и в образе поэта-пророка и гениального художника как любимца муз и служителя Бога. В своей философско-эстетической концепции Веневитинов высказывал созвучную Шеллингу мысль о том, что самопознание – это высшая цель и венец всех дел человеческих, это та идея, которая одна может одушевить вселенную, а потому каждый истинный художник должен быть мыслителем. Путь великого художника – прекрасен и трагичен. Как пророк он зачастую остается непонятым современниками, но зовет каждого человека и все человечество к самопознанию, ибо его поэзия – это одновременно поэзия чувства и мысли: «Чувство только порождает мысль, которая развивается в борьбе, и тогда уже, снова обратившись в чувство, является в произведении».  Вдумчиво анализируя лирические стихи Веневитинова и вникая в их смыслы и образы, Н.М. Рожалин справедливо утверждал, что «читатели найдут в его сочинениях отпечаток прекрасной, высокой души». Констатируя «меланхолический характер» поэзии Веневитинова, Рожалин верно заметил, что поэзия есть отражение духовного мира поэта, кладезь его светлых и грустных мыслей и глубоких сердечных переживаний. Вся лирика Веневитинова меланхолична и овеяна тихой грустью о несбывшихся мечтах и высоких идеалах, которым противоречит суровая окружающая действительность, наполняющая душу поэта скорбью и горечью разочарования, но бессильная сокрушить священный идеал в его сердце. В статьях Е. Боброва, посвященных творчеству Веневитинова, указывается на то, что поэт «твердо верил, что наука и ее развитие идет рука об руку с расширением нравственной свободы и с приближением блаженной эпохи всеобщего счастья, нового золотого века». Если мы глубже вникнем в миросозерцание Веневитинова и его лирические стихи, то поймем, что поэт был чужд историософского пессимизма – он верил, что в грядущем человечество ждет эпоха всеобщего счастья – новый и вечный золотой век, который можно истолковывать как в духе несбыточного хилиазма, так в духе христианской эсхатологии – как наступление Царства Небесного и горний Иерусалим, сходящий с небес на землю. В то же время, лирика Веневитинова свидетельствует, что он был не только романтиком с восторженным сердцем, но и трезво мыслящим философом и трагическим реалистом – не хуже Лермонтова, он знал как тяжело идеалу воплотиться на земле и как обычная жизнь людей и их нравы далеки от царства возвышенного и прекрасного. Веря в конечное торжество правды и любви, и подчеркивая непреходящую ценность каждого мгновения земного бытия, Веневитинов осознавал невозможность осуществления абсолютного идеала в рамках ограниченной земной жизни с ее неизбывным трагизмом. Как и для почти всех русских поэтов-романтиков от Жуковского до Лермонтова и Баратынского, в творчестве Веневитинова эстетический идеал неразрывно сопряжен с этическим идеалом – с христианскими добродетелями веры, надежды и любви, а эстетика поэта, его лирика и теория познания предвосхищают славянофильские идеи Ивана Киреевского и Хомякова. Вся лирика Веневитинова пронизана не только романтическими идеями, но и христианскими мотивами – верой в Бога и бессмертие души, жаждой спасения и провозглашением любви как высшего смысла жизни, обращением к стихам Священного Писания, к теме пророческого дара, к молитве и опыту духовной жизни. Я думаю, что исследовательница Вера Никулина верно писала о том, что Веневитинов «обращается не только к традициям немецкого романтизма, ориентированного на христианство (Новалис, Вакенродер, А. Шлегель), но и ко многовековым традициям отечественной духовности, о чем свидетельствуют не столько признания в письмах и реминисценции, аллюзии с текстами Священного Писания в лирических произведениях, сколько метафизическая основа поэтических доминант, национальная система этических ценностей, исповедуемая поэтом». Высокий нравственный облик Веневитинова, зрелость его философского ума и мощь все более расцветающего таланта в сочетании со столь ранней кончиной вдохновили М.Ю. Лермонтова написать в память о поэте незабвенную эпитафию:

Простосердечный сын свободы,
Для чувств он жизни не щадил;
И верные черты природы
Он часто списывать любил.

Он верил темным предсказаньям,
И талисманам, и любви,
И неестественным желаньям
Он отдал в жертву дни свои.

И в нем душа запас хранила
Блаженства, муки и страстей.
Он умер. Здесь его могила.
Он не был создан для людей.

                В лирике Лермонтова выражение душа, не созданная для нашего земного мира печалей  слез – это высочайшая оценка и похвала. Такой возвышенной душой обладала Тамара в лермонтовской поэме «Демон», такая душа была у пушкинского Ленского, реальный прототип которого Чернышев видел в лице Дмитрия Веневитинова – идеалиста и романтика по духу, полного самых светлых чаяний и высоких дум, но осознавшего невозможность их осуществления. В философской лирике Веневитинова, имеющей исповедальный характер, раскрываются его самые глубокие душевные переживания и самые сокровенные думы, его надежды и разочарования, его духовные поиски и стремление к прекрасному – вся жизнь его души, желающей прикоснуться к вечному и Божественному. Высоко оценивая творчество Веневитинова – как его поэзию, так и литературную критику, Белинский в статье «Литературные мечтания» писал о единстве мысли и чувства – «созвучии ума и сердца», которое отмечал и Иван Киреевский в творчестве и жизни Веневитинова, о стремлении русского поэта постичь «природу не холодным умом, а пламенным сочувствием», о желании художника проникнуть в таинственное и величественное «святилище природы», о его религиозном преклонении перед всем прекрасным и возвышенным. Хотя я не могу согласиться с мыслью Александра Дружинина о том, что Веневитинов более талантлив как литературный критик, нежели как поэт (следовало бы сказать, что Веневитинов был как талантливым и самобытным поэтом-романтиком, так и превосходным мыслителем и литературным критиком), я тем не менее согласен с его характеристикой этого русского любомудра: «Много отличных писателей, много храбрых вождей, много государственных деятелей дано России поколением, к которому принадлежал Веневитинов – молодой человек, отмеченный печатью таланта первоклассного… В Веневитинове лишились мы литератора истинного, редкого, блистательного. Он унес многое с собой в могилу. Он принес бы великую пользу родной словесности… В нем готовился руководитель словесности, критик с достоинствами по видимому несовместимыми в одном человеке, критик богатый образованием, полный горячности и терпимости, одаренный поэтическим талантом, усовершенствованный жизнью в образованнейших слоях общества, благородный, энергичный, и непреклонный в своих убеждениях». Как аристократ по духу и истинный поэт-романтик Веневитинов относился с «истинно-аристократическим презренней» к толпе, любил уединение, а герой его лирических стихов – «одинокий» поэт или художник, «сомкнувший уста молчанием» и погруженный в жизнь внутреннего мира своей души, но при этом – он умел ценить и уважать каждого человека, встреченного на жизненном пути, не зависимо от его сословного положения. Характерные личностные качества Веневитинова – высокий идеализм и благородство, независимость в суждениях и превосходный художественный вкус, простосердечие и зоркость ума, романтическая мечтательность и рассудительность. Рыцарски-благородная личность Веневитинова производила на окружающих неотразимое впечатление, а его короткая жизнь была своего рода изящным произведением – она превратилась в романтическую легенду, ибо настолько возвышен и обаятелен был образ поэта, умершего в столь юном возрасте, но умевшего вдохновлять на творчество и занятие философией, оставшись в нашей истории живым знаменем «архивных юношей» и «Общества любомудров». Но для того, что постигнуть его миросозерцание и найти верный ключ к творчеству Веневитинова нужно вглядеться в вехи его столь скоротечной, но драгоценной жизни.
                Дмитрий Веневитинов родился в Москве 14 сентября 1805 года в одной из старинных и знатных дворянских семей, владевших обширными землями в Воронежской губернии. По линии своей матери – Анны Николаевны – умной, чуткой и обаятельной женщине твердого характера и широких интересов, происходящей от рода Оболенских и рода Мусиных-Пушкиных, Веневитинов находился в дальнем родстве с А.С. Пушкиным и принадлежал к высшему светскому обществу. По своему происхождению Дмитрий Веневитинов принадлежал к аристократически-сословной и культурной московской элите, с ранней юности сблизившись с братьями Хомяковыми и братьями Киреевскими, с H.M. Рожалиным и с А.И. Кошелевым – с теми сверстниками, которые в будущем составят тесный дружеский круг блестящей московской культурной молодежи. Родители поэта – Владимир Петрович Веневитинов и Анна Николаевна Веневитинова – были людьми радушными и просвещенными. В их доме кипела духовная жизнь, там собирались люди искусства – художники, певцы и музыканты. По воспоминанию Пушкина, Веневитинов был москвичом не только по происхождению, но и по духу, а быть москвичом в те дни означало – быть независимым и свободным в жизни и суждениях: «Невинные странности москвичей, были признаком их независимости». Схожие мысли высказывал и Герцен, писавший: «В недрах губерний, а главным образом в Москве, заметно увеличивается прослойка независимых людей, которые, отказавшись от государственной службы, сами управляют своими имениями, занимаются наукой, литературой, если они и просят о чем-либо правительство, то разве только оставить их в покое...  Не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места – все это, при деспотическом режиме, называется быть в оппозиции». В исследовательской литературе указывается на то, что характеристика Пушкина относится к додекабристскому периоду русской жизни, а характеристика Герцена – к последекабристскому периоду, но они обе превосходно характеризуют круг людей, к которым принадлежал Веневитинов – людей высококультурных, аристократов по духу, дорожащих своей гражданской свободой и духовной независимостью. С детских лет окруженный благами беззаботного существования и находясь в аристократическом кругу культурного общества, Дмитрий Веневитинов получил блестящее образование. Вначале образованием и воспитанием Веневитинова занималась его мать – Анна Николаевна, а затем – француз Дорер – блестящий знаток латыни и древнеримской литературы, высокообразованный грек Байло – ценитель красоты и силы поэтического слова, от которого будущий русский поэт перенял глубокое знание греческого языка и любовь к древнегреческой литературе. Благодаря своим воспитателям Веневитинов уже в возрасте четырнадцати лет читал в оригинале поэтов и трагиков античного мира – Гомера, Эсхила, Софокла, Вергилия, Горация, пробовал свои силы в поэтическом искусстве и трудился над переводом Софокла и Тацита, Вергилия и Горация. Первой поэтической любовью Веневитинова стали творения великих античных трагиков – Эсхила и Софокла, являвшиеся высочайшим эталоном искусства. Как верно писала Л. Тартаковская в своей книге «Дмитрия Веневитинов», «отсюда и возникает впоследствии такая свобода и легкость, а вместе с тем такая продуманность и глубина веневитиновских аналогий (при анализе творчества Гомера и Еврипида, Эсхила и Софокла), которые поражают в статьях его…». Если более легкомысленные сверстники Веневитинова прониклись приземленной эпикурейской моралью и восторженными культами Вакха и Киприды, то будучи идеалистом, поэт-романтик возлюбил возвышенную и трагическую сторону античного мира и более всего тяготел к Эсхилу и Софоклу, а затем – к Гомеру и Платону. Впоследствии Платон стал любимейшим философом Дмитрия Веневитинова и всего кружка русских любомудров. Советуя всем любителям мудрости читать «Диалоги» Платона, в которых столько же подлинной поэзии, сколько и глубокомыслия, Веневитинов утверждал, что «божественному Платону предназначено было представить в древнем мире самое полное развитие философии и положить твердое основание, на котором в сии последние времена воздвигнули непоколебимый, великолепный храм богини Истины и Мудрости».
                С пламенной верой в могущество философии Дмитрий Веневитинов обращался к фигуре Платона в своем диалоге «Анаксагор», в котором русский поэт-романтик не придерживался исторической достоверности, ведь реальный Анаксагор умер за год до рождения Платона, чего Веневитинов при его блестящей эрудиции не мог не знать, а стало быть фигуры Платона и  Анаксагора были нужны ему для раскрытия собственных идей. Надо сказать, что веневитиновский Платон соответствует реальному Платону – древнегреческому мудрецу, учившему о вечном мире чистых идей, о том, что человек есть микрокосм – эмблема вселенной,  и создавшему свою знаменитую концепцию «идеального государства», где будут править философы. Веневитиновский герой, как и реальный Платон, верит в то, что философия – высочайшая и божественная наука, которой следует посвятить всю свою жизнь, и высылает поэтов из своего «идеального государства»: «Я не изгоняю истинных поэтов, но, увенчав их цветами, прошу оставить наши пределы». Но если реальный  Платон сетовал на то, что «философия и поэзия издавна в каком-то разладе», то веневитиновский Платон заявляет, что «философия есть  высшая поэзия». Если реальный Платон утверждал, что поэзия есть «подражание миру чувственных вещей», то у Веневитинова Платон в духе Канта говорит о практической «бесполезности» поэтического искусства: «Моя республика должна быть составлена из людей мыслящих, и потому действующих. К такому обществу может ли принадлежать поэт, который наслаждается в собственном своем мире, которого мысль вне себя ничего не ищет и, следственно, уклоняется от цели всеобщего усовершенствования?». Слова веневитиновского Платона о том, что «жить – не что иное как творить – будущий наш идеал», созвучны более не идеям афинского мудреца, а эстетическим воззрениям Шеллинга и немецких романтиков. В диалоге «Анаксагор» Веневитинов устами Платона, ведущего диалог с Анаксагором, приводит скульптора Фидия, задумавшего создать статую Аполлона, как пример художника познающего себя через преодоление трудностей: «В душе его совершенное спокойствие, совершенная тишина. Но доволен ли он этим чувством? Если б наслаждение его было полное, для чего бы он взял резец? Если б идеал его был ясен, для чего старался бы он его выразить? Нет, Анаксагор! эта тишина – предвестница бури. Но когда вдохновенный художник, победив все трудности своего искусства, передал мысль свою бесчувственному мрамору, тогда только истинное спокойствие водворяется в душу его – он познал свою силу и наслаждается в мире, ему уже знакомом». По воззрению Веневитинова, через самопознание человек осознает свою духовную и творческую силу и утверждает себя, а через преодоление испытаний – обретает счастье в борьбе и становится «царем природы»: «Царем природы может называться только тот, кто покорил природу; и следственно, чтоб познать свою силу, человек принужден испытать ее в противоречиях». Размышляя о том, для чего человеку дано понятие о счастье, которое он не может достигнуть, Веневитинов говорит, что в далеком прошлом был золотой век – совершенное согласие человека со своей природой, но и в будущем нас ожидает долгожданная «эпоха счастья, о которой мечтают смертные», когда «нравственная свобода будет общим уделом – все познания человека сольются в одну идею о человеке – все отрасли наук сольются в одну науку самопознания». Для доказательства того, что в прошлом был золотой век, поэт обращался к Библии – к книге Бытия и сказанию об Адаме и Еве, живших в Эдемском саду счастливой и райской жизнью до своего грехопадения. В письме А.И. Кошелеву Веневитинов указывал на то, что райское состояние – это не только счастливая жизнь в согласии с Богом и совестью, но и приобщение к высшей мудрости –  к тому «всеведенью пророка», о котором впоследствии будет писать Лермонтов: «Заметьте, что первородный человек ничему не удивляется в Раю, он как будто все постиг». Мысль о согласии человека с его природой как залоге достижения счастья Веневитинов упоминает в связи с именами Будды, Моисея и Зороастра, а проповедь пророков Ветхого Завета рассматривает как приуготовление мира к нравственной перемене, ознаменованной пришествием Иисуса Христа с Его Новым Заветом любви и свободы. К сожалению, великое дело Христа Богочеловека Веневитинов рассматривал лишь в нравственном аспекте, не вникая в богословский и историософский, метафизический и мистический смысл Боговоплощения, евангельской проповеди и крестной смерти, Воскресения и Вознесения Сына Человеческого.
                В исследовательской литературе зачастую пишут об анропоцентричности романтического миросозерцания, в центре которого стоит фигура свободомыслящего и вдохновенного свыше гения, восходящая к идеям эпохе Возрождения, наполняемым в романтизме верой в высшее назначение поэта и божественный характер вдохновения. Но романтическая вера  в высшее творческое призвание человека зиждется не только на идеях эпохи Возрождения, но и на христианской вере в Бога Творца и человека, созданного по образу и подобию Его – наделенного творческими талантами и дарованиями. Немецкие романтики и русские любомудры обращались не только к идеям эпохи Возрождения и античной культуре, но и к Средним векам и христианской метафизике, которая стала стержнем их веры в бессмертие души человека, его свободную волю и уникальность каждой личности. Романтическая метафизика опирается на христианскую веру в Бога Творца и богоподобность человека, на христианское представление о Божественном Откровении в истории, о связи конечного и бесконечного, вечного и временного в нашей жизни и эсхатологическом разрешении драмы всемирной истории и наступлении Царства Небесного на новом небе и новой земле. Романтический идеал – это самобытный и гениальный творец и поэт-пророк, постигающий величайшие тайны мироздания и соприкасающийся с Божественным. Размышляя о религиозном характере романтического идеала, Фридрих Шлегель подчеркивал, что «отношение истинного художника и истинного человека к идеалу религиозно». Для романтиков характерна вера в то, что уже в земной жизни человек может восходить к Абсолютному Идеалу и приобщиться к Богу через пророческое озарение, духовную любовь и самозабвенное творчество. По слову Фридриха Шлегеля, «идеалы, которые считаются недостижимыми, не идеалы, а математические фантомы чисто механистического мышления». Немецкий поэт-романтик и философ Новалис говорил о пророческой миссии художника и верил в то, что человеческий дух призван устремляться к вечному и бесконечному – к Богу, к Тому, Кто выше времени и пространства. Можно полностью согласиться с мыслью Веры Никулиной, писавшей, что «религиозность романтического идеала носит не догматический и дидактический характер, а интуитивно-целостный: человеческая душа, в силу своей бесконечной природы, личностно и свободно устремлена к Творцу как к источнику своей жизни и высшему смыслу». В русском романтизме вдохновение воспринималось как дар свыше, а творчество в высшем его смысле рассматривалось как сакральный акт, роднящий человека с Богом. По воззрению князя Владимира Одоевского, сакральные истоки искусства – это благодарность человека Бога за свое сотворение, тем самым творчество – это священное служение Богу, а высшее назначение искусства – возвышение души и ее катарсис – очищение от низменных страстей. Как провозглашал русский поэт-романтик Жуковский, миссия искусства – оживить и возвысить душу, возвести ее к Богу. В романтическом представлении Веневитинова, жизнь человека – это непрестанное творчество: «Жить – не что иное, как творить». Убежденный в пророческой миссии поэтов, умеющих прозревать в земном и скоротечном – вечное и Божественное, Веневитинов полагал, что творчество есть свидетельство о том, что Бог существует. Человек одарен творческими талантами потому, что сотворен по образу и подобию Бога Творца. Русские поэты-романтики вдохновенно возвещали, что поэзия – это своеобразная метафизика в образах, метафорах и созвучиях, как религия она устремлена к Абсолюту – к Богу и вечности, знаменуя собой порыв к трансцендентному и стремление к личному религиозному опыту. Миросозерцание Веневитинова и его эстетический идеал глубоко религиозны, но эта религиозность имеет не догматический и не дидактический, а интуитивно-мистический характер, восходя как к романтизму с его мистическим идеализмом, так и к христианству и христианской метафизике. В своем поэтическом творчестве Веневитинов обращался к сюжетам и образам Священного Писания. В своей неоконченной поэме «Евпраксия» поэт использовал библейские образы «трубы священной», «пламенного меча» и «Ангела истребленья», создавая апокалиптически-экспрессивную сцену, изображающую страх людей перед Божьим Судом и грядущей апокалиптической развязкой драмы всемирной истории:

Взгляни, как новое светило,
Грозя пылающим хвостом,
Поля рязански озарило
Зловещим пурпурным лучом.
Небесный свод от метеора
Багровым заревом горит.
Толпа средь княжеского двора
Растет, теснится и шумит;
Младые старцев окружают
И жадно ловят их слова;
Несется разная молва,
Из них иные предвещают
Войну кровавую иль глад;
Другие даже говорят,
Что скоро, к ужасу вселенной,
Раздастся звук трубы священной
И с пламенным мечом в руках
Промчится Ангел истребленья.
На лицах суеверный страх,
И с хладным трепетом смятенья
Власы поднялись на челах.

                Таинственный образ грозного «Ангела истребленья» с пламенным мечом в руках и звон «трубы священной» отсылают нас к Апокалипсису, возвещающему о последних дня мира и громогласных Божиих Судах над царством зла, о печальной участи нераскаянных грешников, навеки отверженных от Царства Небесного в область тьмы кромешной, где плач и неугасимое пламя вечного огня. К православной символике и сятоотеческой традиции молитвенного предстояния и духовного делания Веневитинов обращался в своей элегии «Моя молитва», где религиозная вера преобладает над философской рефлексией. Эта бесподобная элегия Веневитинова – акт самопознания и исповедь сердца, проникновение в смысл жизни и выражение самых сокровенных чаяний поэта, обращение к Ангелу-хранителю и молитвенное предстояние Богу. Рассматривая молитву Веневитинова в ее сопоставлении с православными молитвами, как в плане композиции, так и в интонации и устремлении души к горнему миру, Г.В. Косяков обратил внимание на то, что поэт молит о небесной охранительной силе, выступающих в образах «стража» и «невидимого хранителя», что роднит его моление с Псалмами: «Перьями Своими осенит тебя, и под тебе крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его» (Пс. 90:4). В элегической молитве Веневитинов на языке церковнославянских выражений обращается к Ангелу-хранителю с просьбой встать у врат обители и защитить земную жизнь поэта, чтобы через «смиренный порог» не перешагнул «как тать ночной», «ни обольститель ухищренный, ни «ложный друг с коварством скрытым». Моля Ангела-хранителя «надежной броней» уберечь душу и охранить ее от «суетных желаний»,  Веневитинов просит его возжечь в ней «огонь возвышенных страстей» – творческое горение духа, осенить ее чувства тайной – сопричастностью Богу, оградить от тщеславия и влить в душу «покоя сладость». Моление Веневитинова созвучно православной аскетике как искусству духовного делания. По слову преподобного Серафима Саровского, сладостный покой – это дар Святого Духа. В поэтической молитве Веневитинова содержится прошение  посеять в душе семена надежды – это с одной стороны аллюзия на евангельскую притчу о Сеятеле, а с другой – отсылка к христианской вере в том, что Бог есть Утешитель и Податель надежды. В финале своей элегии «Моя молитва» поэт молит Ангела-хранителя освободить его сердце от желания мирской радости, символизирующей мечты о земном счастье: «И отжени от сердца радость: она – неверная жена». Как пояснял Борис Садовской, «суетная, бездумная «радость» жизни уже не удовлетворяет задумчивого поэта; он спешит замкнуться в гордом величии мудрого молчанья». Мирская радость зыбка и мимолетна, отсюда – именование ее «неверной женой». Как мистический идеалист и христианский поэт-романтик Веневитинов ищет не мимолетных чувственных радостей земного бытия, а духовной радости – вечной любви, невозмутимого душевного покоя и счастья причастности горнему миру:

Души невидимый хранитель!
Услышь моление мое:
Благослови мою обитель
И стражем стань у врат ее,
Да через мой порог смиренный
Не прешагнет, как тать ночной,
Ни обольститель ухищренный,
Ни лень с убитою душой,
Ни зависть с глазом ядовитым,
Ни ложный друг с коварством скрытым.
Всегда надежною броней
Пусть будет грудь моя одета,
Да не сразит меня стрелой
Измена мстительного света.
Не отдавай души моей
На жертву суетным желаньям,
Но воспитай спокойно в ней
Огонь возвышенных страстей.
Уста мои сомкни молчаньем,
Все чувства тайной осени;
Да взор холодный их не встретит,
И луч тщеславья не просветит
На незамеченные дни.
Но в душу влей покоя сладость,
Посей надежды семена
И отжени от сердца радость:
Она – неверная жена.

                Преклонение пред поэтами и философами античного мира и благоговейное почитание их творений, а также обращение к библейским образам и сюжетам, не помешало Веневитинову испытать могучее и благотворное влияние Байрона и Гете, которых он чтил как великих пиитов своей эпохи. То, с каким благоговением относился Веневитинов к Гете, свидетельствуют не только его переводы – взять хотя бы отрывки из Фауста, но и веневитиновский роман «Владимир Паренский». На семнадцатом году Владимир знакомится «со славным Гете»: «Это знакомство имело самое благодетельное влияние на образование юноши. При первом свидании Владимир не верил глазам своим. Ему казалось невозможным, чтобы та же комната заключала его и первого поэта времен новейших, чтобы рука, написавшая величайшие произведения ума человеческого, жала его руку. Это чувство понятно не для многих, но оно сильно в тех душах, которые алкают пищи и вдруг видят перед собой расточителя небесной манны. О, если бы великие люди всегда чувствовали свою силу, когда бы они знали, что слово их – слово творческое, что оно велит быть свету, и Свет будет: они, верно бы, никогда не отказывали чистому сердцу юноши в ободрительном приветствии. Не знаем, Гете ли посвятил Паренского в таинства поэзии, или уже прежде молодое его воображение говорило стройными звуками; но несомненно то, что величественная простота Гете уже пленяла Владимира в такие лета, в которые обыкновенно предпочитают ей пламенный, всегда необузданный восторг Шиллера». С юношеских дней проявился интерес Дмитрия Веневитинова не только к поэзии, но и к истории, а его настольной книгой стала «История государства Российского» Н.М. Карамзина. В круг домашних учителей Дмитрия Веневитинова входили композитор, пианист и дирижер Иосиф Гениште – желанный гость литературных салонов, живо интересовавшийся не только музыкой, но и философскими вопросами,  и художник Лаперш, видевший в живописи дело не холодного ума, а горячего сердца и воображения, и учивший Веневитинова умению тонко почувствовать изображаемое не холсте и предать на картине не только зримый образ, но и свои собственные чувства и мысли. Как писал Нестор Котляревский в своей статье «Пушкин и Дмитрий Веневитинов», Дмитрий Веневитинов проникся верой в мессианскую роль поэта и сакральную сущность искусства, а его литературное образование было дополнено занятиями живописью и музыкой. «Как артистическая натура Веневитинов усвоил эти искусства очень быстро и легко: его друзья признавали за ним большой музыкальный талант, зная, с какой легкостью он читал теоретические сочинения о музыке и какие сам писал трудные композиции». С самых ранних лет в душу Веневитинова входит таинственный и многогранный мир искусства – музыка, поэзия и живопись, пробуждая многосторонность его дарований и интересов. Любимыми занятиями Веневитинова были чтение книг и философские раздумья о природе и искусстве, о предназначении человека, о его жизни и смерти, занятие музыкой и поэзией, о чем свидетельствуют его письма, запечатлевшие волнения и думы, надежды и почти неуловимые душевные движения. По своим дарованиям он был поэтом и литературным критиком, философом, художником и музыкантом. Если среди художников Веневитинов более всего восхищался Рафаэлем и его Мадонной, то среди музыкантов – Бетховеном, о чем он писал в своем последнем письме: «У Строгановых слыхал Ленсберна. Он играл сонату Бетховена Ор. 31 № 1. Adagio из этой сонаты захватило мена, покорило, потрясло силою своего могучего воздействия. Какая это музыка! Какой это композитор! Я не нахожу слов, это –  мощь. Я представляю себе этого гения необъятной величиной. Мне кажется, что этот великий чародей даст миру редкий пример величия человеческой личности. Я вижу в нем философа – среди музыкантов». По слову князя Владимира Одоевского, высокоодаренный Дмитрий Веневитинов «чудно соединил в себе три искусства» – музыку, поэзию и живопись. В своем художественном и философско-эстетическом очерке «Скульптура, живопись и музыка» Веневитинов изобразит трех богинь, сходящих с небес на землю: первая богиня  вручила человеку резец, и вскоре мрамор преобразился под его руками в священный памятники, которых не коснулась истребляющая коса времени; вторая богиня дала человеку кисть, и чувства его выплеснулись на холст, запечатлев образ прекрасного; третья богиня вложила в руки человека арфу, струны которой дрогнули и запели от прикосновения его перстов. Но выше всех искусств Веневитинов ставил поэзию – она заключает в себе мощь творческого слова и может быть образна и живописна как изобразительное искусство, величава и выразительна, как скульптура, мелодична как музыка. Называя поэзию матерью и венцом всех искусств, Веневитинов от лица поэта вопрошал трех богинь: «Мой слух прикован к устам вашим, бессмертные богини; но где та, которой вы уготовляете венец славы – где храм, в котором возвышается престол ее, из которого она предписывает законы свои вселенной?». А богини отвечали вопрошающему: «О смертный! Весь мир – престол нашей матери. Ее изображал и мрамор и холст на земле; ее прославляли лиры песнопевцев; но она останется недосягаемою для чувств смертного; наша мать – поэзия; вечность – ее слава; вселенная – ее изображение». В возвышенном представлении романтического поэта поэтическое искусство священно и апофатично – оно остается недосягаемо для чувств и неуловимо для мысли человека.
                Для того, чтобы быть поэтом, музыкантом или художником нужно возложить всю жизнь на алтарь искусства. Великое счастье обретет человек, верный заветам прекрасного и возвышенного, но печальна участь того, кто пренебрежет своим жизненным призванием. В кратком рассказе «Золотая арфа» Веневитинов повествует о том, как в Аравии жил известный своей мудростью старец, завещавший своему сыну Кебу чудную золотую арфу и добрый совет всякий раз, когда  погаснет солнце на дальнем небосклоне, восходить на холм и играть на арфе. Юноша Кебу обладал великим творческим дарованием и проник в высшие тайны искусства – соприкоснулся с Божественным. Но он изменил своему высокому призванию – погряз в житейских мелочах и отдался низменным страстям. Прошло множество лет, скрывшихся в вечности, и Кебу – уже зрелый муж со следами страстей и печалей на лице, оказался глубоко несчастен. Мрачный, как одинокий утес, утративший радость и смысл жизни Кебу взял в руки золотую арфу, чтобы в музыке обрести утешение и покой сердца. Взойдя на холм, он увидел все родное и знакомое – «так же улыбается природа, небо так же ясно, тот же соловей в тени дубравы», но когда он ударил перстами по струнам арфы, то они разорвались. Искусство не терпит измен. Золотая арфа отвергла его. С невыносимой мукой несчастный бросил арфу и в исступлении закричал. Но тайный голос совести с укором ответил ему: «Гармония души твоей разрушилась. Ты в себе самом носил источник вдохновения, но страсти иссушили его, и сердце твое остыло к красотам природы». В своем рассказе «Золотая арфа» – философской притче, напоминающей евангельскую притчу о талантах, Веневитинов провозглашает, что каждый поэт и музыкант должен быть верен искусству и призван хранить свою душу от низменных страстей, иначе – страсти иссушат сердце, и оно омертвеет и не сможет изумляться прекрасному и возвышенному. Обращаясь к теме земной участи художника, Веневитинов с  печалью констатирует, что жизнь поэтов, музыкантов и живописцев отмечена лишеньями и непониманием окружающих, но для подлинного творца искусства счастье – это живой восторг вдохновения, который приобретается трудами и терпением:

Уже, мой сын, теряешь ты терпенье?
Но участь смертных всех равна.
Ты говоришь: она дурна!
Зато платить она должна.
Пусть этот сумасброд болтает -
Тебя живой восторг, художник, награждает.
Твой дар не купленный, источник красоты -
Он счастие твое, им утешайся ты.
Поверь: лишь тот знаком с душевным наслажденьем,
Кто приобрел его трудами и терпеньем,
И небо без земли наскучило б богам.
Зачем же ты взываешь к небесам?
Тебе любовь верна, твой сон всегда приятен,
И честью ты богат, хотя ты и не знатен.

                В «Апофеозе  художника» Веневитинов излагает как свои раздумья о таланте, соединяющем обретаемое с опытом мастерство и зрелый ум – «без мыслей гений не творит», силу страсти и естественность, так и свою романтическую веру в то, что гений – «человек с возвышенной душой» хотя зачастую и не получает признания в своей земной жизни, но он живет в своих творениях и получает признание в последующих веках, увековечивающих его славу. Земная жизнь гениев редко бывает счастливой. Нет ничего удивительного в том, что в своей печальной исповеди веневитиновский художник сетует на свое одиночество и горечь чаши жизни: «Увы! Судьба мне не дала ни друга, чтоб делить с ним чувства, ни покровителя искусства. До на я выпил чашу зла, лишь изредка хвалы невежды гремели мне в глуши монастырей, так я трудился без судей и мир покинул без надежды». В проникновенной и сочувственной молитве почивший художник молит свою неземную подругу – Музу о том, чтобы она не оставляла служителей искусства в их земной жизни и подала им «сосуд очарованья, без яда слез, без примеси страданья». Разрабатывая свою собственную философию искусства, Веневитинов утверждал, что искусство – это испытание силы человеческого духа и одоление природы: «Художник одушевляет холст и мрамор для того только, чтоб осуществить свое чувство, чтоб убедиться в его силе; поэт искусственным образом переносит себя в борьбу с природою, с судьбою, чтоб в сем противоречии испытать дух свой и гордо провозгласить торжество ума». Искусство есть самое изящное и тонкое орудие самопознания. В статье «Несколько мыслей в план журнала» Веневитинов выступал за то, чтобы поэзия была – венцом просвещения, а прекрасной форме соответствовало возвышенное содержание. Высшую цель народного просвещения поэт видел в обретении Россией национального самосознания и осуществлении в истории великого дела. Сознаваясь, что «грустно сознаваться, что мы не знаем, не чувствуем самих себя, своей цели, своих средств и возможностей, что мы блуждаем и тешим себя одною игрою жизни», Веневитинов рассматривал каждого человека как необходимое звено в цепи человечества и утверждал, что «человек рожден не для самого себя, а для человечества, цель его – польза человечества, круг его действий – собственно им порожденные отношения, отношения семейственные, отношения к известному кругу общества, к сословию, отношения к народу, к государству, к целой системе многих государств, и, наконец, несбыточное по сие время явление, существовавшее только в отвлеченности, чистый космополитизм. Средства, данные человеку для достижения цели его предназначения, столь же многочисленны, сколь многоразличны все отрасли наук, искусств и ремесел». В своих суждениях Веневитинов предстает как гуманист, верящий, что смысл жизни каждого человека состоит во благе всего человечества, но я бы сказал иное – смысл жизни человека состоит  в свободном и творческом служении Богу – Творцу, Который создал каждого человека и одарил его жизнь высшим смыслом – вечным и духовным, вместе с тем, Веневитинов прав, когда говорит, что для блага человечества человеку даны силы и многочисленные средства, среди которых – науки, ремесла и искусства. С наступлением романтизма, отмеченного именами целой плеяды гениев – Жуковского и Пушкина, Гоголя и Лермонтова, Баратынского и Владимира Одоевского, Веневитинова и Тютчева – в русскую литературу, как буря, ворвалась тема личности и свободы, поиска идеалов и смысла жизни, столкновение мечты и обыденности. Как русский романтик Веневитинов пришел к персоналистической вере в самостоятельность, уникальность и неповторимость каждого человеческого «Я», а затем – и к убеждению, что человек – это не просто отдельное звено в исторической цепи человечества и часть целого мира, но само целое – он есть мир в миниатюре, а его бессмертная душа – целая вселенная, более загадочная и величественная, чем космос.
                По складу своему ума и духа Дмитрий Веневитинов был человеком универсальной культуры – его привлекало не узкое и специальное, а полное и целостное знание – «живое знание», преображающее душу человека и входящее в его миросозерцание, что сближало его как с немецкими романтиками, так и с нашими славянофилами. Как свидетельствовали современники, Веневитинов был редким человеком, соединяющим в себе таланты поэта-художника и ум подлинного философа. В возрасте семнадцати лет Веневитинов поступил в Московский университет, где слушал лекции И.И. Давыдова и М.Г. Павлова – первых проповедников шеллингианского учения с университетской кафедры. Среди университетских преподавателей был и домашний учитель Веневитинова – профессор Мерзляков, читавший лекции о литературе и проводивший диспуты со своими слушателями. Став главным оппонентом Мерзлякова, поэт обратил на себя внимание «как своим ясным и глубоким умом, так и замечательной диалектикой своих доводов». В университетские годы Веневитинов отдастся системному изучению философии Шеллинга, проникнется идеями как его натурфилософии, так и философии искусства – придет к убеждению, что каждое художественное произведение – это целый мир мыслей и чувств, выраженных на языке образов. В книге «Система трансцендентального идеализма» Шеллинг писал, что «философия является историей самосознания» как отдельного мыслителя, так и всего человечества. Эта мысль была глубоко созвучна собственным думам Веневитинова, задумавшего в письмах изложить целую систему  и целый курс философии. Размышляя о высшей цели философии и сравнивая ее с элевсинскими мистериями, Веневитинов писал: «Прежде нежели посвятите себя таинствам Елевзинским, вы, конечно, спросите: для чего учреждены они и в чем заключаются; но недаром они таинства, и этого вопроса не делают при входе. Лишь несколько жрецов, поседелых в служении и гаданиях, могли бы отвечать на него. Они хранят глубокое молчание, и вопрошающий получает только один ответ: «Иди вперед, и узнаешь». То же с философией. Вы хотите знать ее определение, ее предмет, и на это я не могу дать вам решительного ответа. Но мы вместе будем искать его в самой науке и потому сделаем другой вопрос: может ли быть наука, называемая философией, и как родилась она?». Для того, чтобы понять и определить, что такое философия, нужно стать философом – на своем личном опыте испытать, что значит философствовать. Это – экзистенциальный и сакраментальный подход к философии, который дает намного больше, чем ее логическое определение, ибо приобщает человека к мудрости веков и тысячелетий, делает собеседником величайших умов человечества и дает личный опыт соприкосновения с вековечными вопросами человеческого бытия. «Что такое философия и каков предмет ее? Эти вопросы, казалось бы, должны быть первыми вопросами философии. Мы привыкли при изучении всякой науки объяснить себе наперед предмет ее. Здесь совершенно противное. Для того чтобы определить себе, что такое философия, надобно пройти полную систему науки, и ответ на сей вопрос будет ее результатом. Отчего бы это так было? Неужели философия не есть в полном смысле наука? Неужели она не имеет предмета определенного и основана на одном предположении мечтательном? Напротив, оттого, что она есть единственная самобытная наука, заключает в себе самый предмет свой; между тем как другие науки, так сказать, приковывают ум к законам нескольких явлений, произвольно полагая ему границы во времени или в пространстве, она выливается из самой свободы ума, не подчиняясь никаким посторонним условиям». Размышляя о том, что такое философия, Веневитинов обращал внимание на то, что «как развились собственные ваши понятия, так постепенно развивались и науки». Видя высшую цель философии в том, чтобы дать человеку цельное знание и свести все различные науки в одно целое, Веневитинов дал следующее гносеологическое определение философии: «философия есть наука, ибо она есть познание самого познания, и потому имеет и форму и предмет». Как все романтики – от Шеллинга до Новалиса и русских любомудров, Веневитинов полагал, что высшая цель философии – самопознание и обретение цельного знания, которое достигается через союз науки, религии и искусства. Сближая высшее назначение философа и поэта, Веневитинов прекрасно осознавал ограниченность чисто умозрительной философии и выступал за жизнетворческий синтез мысли и бытия, философской рефлексии и вдохновенного творчества – музыкального, живописного и поэтического. Для Веневитинова мысль и вдохновение неразлучны – он чувствует, что поэзия и философия – родственные сливающиеся стихии, а «жить не что иное, как творить». Это – целая философия творчества, роднящая всех романтиков от Новалиса до Бердяева. В возвышенном понимании Веневитинова творчество – это художественное оправдание жизни и священнослужение, а высшая цель  искусства и философии – преображения жизни и самопознание человека. Видя в искусстве величайшую творческую силу и рассматривая поэзию как сакральное служение, Веневитинов сетовал на то, как много стихотворцев относится к искусству легкомысленно: «Многочисленность стихотворцев во всяком народе есть вернейший признак его легкомыслия: самые пиитические эпохи истории всегда представляют нам самое мало число поэтов». По заветному убеждению Веневитинова, «истинные поэты были глубокими философами и мыслителями», а у нас – «язык поэзии превращается в механизм. У нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить». Не случайно, размышляя о личности и даровании Веневитинова, Н.В. Станкевич писал к Т.Н. Грановскому: «У Веневитинова было художнически-рефлективное направление в роде Гете, и я думаю, что оно кончилось бы философией». По свидетельству Полевого, «в двадцать лет он был уже более, нежели образованный человек  – он был художник и мыслитель». Как впоследствии вопрошал в своем трогательном стихотворении «Вздох на могиле Веневитинова» Кольцов:

Какие думы в глубине
Его души таились, зрели,
Когда б они сказались вполне,
Кого б мы в нем, друзья, узрели
Но он, наш северный поэт
Как юный лебедь величавый,
Средь волн, тоскуя, песню славы
Едва начал и стих средь юных лет?

                В течение двух лет Веневитинов завершит обучение в Московском университете, успешно сдав экзамены и обнаружив блестящие и энциклопедические познания как в гуманитарных, так и в естественных и точных науках. С именем Дмитрия Веневитинова связано «Общество любомудров», члены которого оставили себе высочайшую и грандиозную цель – стать создателями русской самобытной философии и встать у истоков русского национального самосознания. В 1823 году в Москве возникло сразу два кружка – первый имел характер чисто литературный и находился под руководством С.Е. Раича – переводчика поэмы Торквато Тассо, а второй – «Общество любомудров», имел характер не только литературный, но и глубоко философский – членами кружка стали князь Владимир Одоевский (председатель) и Дмитрий Веневитинов (секретарь), будущий славянофил Иван Киреевский, а также Шевырев, Рожалин, Погодин и Кошелев, видящие миссию кружка в основательном и глубоком изучении  античных и немецких философов, а затем – в создании оригинальной русской поэзии и самобытной русской философии. В письме к Кошелеву Дмитрий Веневитинов изложил свою историософскую трехступенчатую схему познания и развития искусства: «Я вообще разделяю все успехи человеческого познания на три эпохи: на эпоху эпическую, лирическую и драматическую. Эти эпохи составляют эмблему не только всего рода человеческого, но жизни всякого – самого времени. Первая живет воспоминаниями: тут первенствует не мысль человека, а видимый мир, получаемые впечатления. В этой первой эпохе жили древние, в ней писал Гомер, она вообще может назваться эпохою прошедшего.  Сам Пиндар есть лирик совершенно эпический. Он никогда не выходил от мысли общей, но всегда от частного; таким образом объясняю я себе греческих (и французских) трагиков, оттого соразмерности частей у них совершеннее. Напротив того, мы живем в эпохе совершенно лирической; поэмы Клопштока, Байрона суть поэмы эпико-лирические. Это эпоха настоящего. Здесь мысль независимо от времени выливается из души поэта и распложается во всех явлениях. Такая поэзия неопределенна, так, как сама мысль, как самое настоящее. Все трагедии наши суть лирические. Третья эпоха составится из этих двух – так как поэзия драматическая из эпической и лирической, как будущее (в мысли человека) из настоящего и прошедшего. В этой эпохе мысль будет в совершенном примирении с миром. В ней, как в трагедии, равно будут действовать характер человека и сцепление обстоятельств. Это будет эпоха драматическая». На заседаниях «Общества любомудров» поднимались самые животрепещущие вопросы как философии и искусства, так и социальной жизни. Как истинный романтик по духу и яркая звезда романтизма в России с его верой в самоценную личность и ее суверенные права, с его бурями страстей и порывами к высокому и прекрасному, Веневитинов не только хотел, чтобы каждый поэт был свободным певцом и глашатаем правды, но и выступал как критик социальных пороков своей исторической эпохи, говорил о необходимости просвещения и сетовал на «совершенное отсутствие всякой свободы и истинной деятельности»  Как отмечал советский литературовед Д.Д. Благой, «веневитиновский кружок в первые два-три подекабрьских года был единственным литературно-дружеским объединением, отличавшимся вольнолюбивым духом и тем самым продолжавшим в какой-то мере идейные традиции декабристов. Неудивительно, что на первых порах именно в этом кружке Пушкин обрел, как ему представлялось, наиболее близкую себе среду». Вспоминая о занятиях в кружке любомудров, Кошелев писал в своих «Записках»: «Тут господствовала немецкая философия – Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и другие. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров. Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед; христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров. Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше Евангелия и других священных писаний. Мы собирались у князя Одоевского... Он председательствовал, а Д. В. Веневитинов всего более говорил и своими речами часто приводил нас в восторг…». На страницах «Русских ночей» князь Владимир Одоевский блестяще изобразит время своей юности и философских бесед  «Обществе любомудров»: «Моя юность протекала в ту эпоху, когда метафизика была такой же общей атмосферой, как ныне политические науки. Мы верили в возможность такой абсолютной теории, посредством которой возможно было бы строить все явления природы, точно так, как теперь верят в возможность социальной формы, которая удовлетворила бы вполне всем потребностям человека… Как бы то ни было, но тогда вся природа, вся жизнь человека казалась нам довольно ясной, и мы немного свысока посматривали на физиков, химиков… которые рылись в грубой материи». Как писал Борис Садовской о философско-литературном «Обществе любомудров»: «В этом тесном кружке прочитывались сочинения молодых любомудров, изучались творения Канта, Фихте, Шеллинга. Окена, Герреса. Веневитинов первенствовал на этих собраниях, изумляя собеседников обширностью знаний, ослепляя блеском ненасытного ума. Он изливался потоками страстных речей, которым восторженно внимали его друзья». Несмотря на то, что формально руководителем «Общества любомудров» был князь Владимир Одоевский, роль идейного вдохновителя общества принадлежала Веневитинову. По словам Погодина: «Дмитрий Веневитинов был любимцем, сокровищем всего нашего кружка. Все мы любили его горячо». Аристократические манеры и энциклопедические знания, рыцарское благородство натуры, тонкий ум и горячая любовь к наукам и искусствам, умение убеждать словом и независимый взгляд – все это сделало Веневитинова бесспорным и общепризнанным лидером русских любомудров, их идейным вдохновителем. Как писал Иван Киреевский всякий, «кто  вдумается с любовью в сочинения Веневитинова», «узнает философа, проникнутого откровением своего века; тот узнает поэта глубокого, самобытного, которого каждое чувство освещено мыслью, каждая мысль согрета сердцем». По меткому замечанию Нестора Котляревского, «Веневитинову было восемнадцать лет, когда его произвели в сан «мудреца», и он поддерживал это звание с честью». В представлении Веневитинова, Россия должна найти свой особый и самобытный культурно-исторический путь: «философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств, вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, предметы, тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и, следственно, своей нравственной свободы в литературе, в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления». К сожалению, «Общество любомудров» просуществовало лишь до 14 декабря 1825 года. Как вспоминал Кошелев: «Эти беседы (собрания членов общества) продолжались до 14 декабря 1825 года, когда мы сочли необходимым их прекратить, как потому, что не хотели навлечь на себя подозрение полиции, так и потому, что политические события сосредоточили на себя наше внимание. Живо помню, как после этого несчастного числа князь Одоевский нас созвал и с особенной торжественностью предал огню в своем камине и устав, и протоколы нашего Общества любомудрия». Как писал Михаил Чернышев, творческие замыслы русских любомудров не канули в область несбыточного, а «самым непосредственным отзывом» на них было творчество Тютчева – в поэзии, определившее мощное направление русской философской лирики, и творчество князя Владимира Одоевского – в прозе, предвосхищающей основные философские темы Достоевского и Булгакова. Я бы добавил, что отзвуки на идеи и эстетические идеалы русских любомудров отчетливо видны в творчестве Лермонтова – как в его философской лирике, так и в его романе «Герой нашего времени». Как писал А.П. Пятковский о литературном значении Веневитинова и его месте в русской литературе: «У Веневитинова не было прямых подражателей и последователей в литературе, но нравственное влияние тонко и неуловимо: оно не всегда сказывается одним определенным образом, одною резкою и очевидною чертою; довольно того, что идея сознательного творчества, полного согласия ума и чувства, которой представителем является Веневитинов, была постоянно жива в русской литературе и часто напоминалась лучшими критиками».
                По свидетельству Кошелева, незадолго до восстания декабристов Веневитинов в дружеской беседе высказывал мысль необходимости «произвести в России перемену правления» – мысль, которую разделяли как декабристы, так и Иван Киреевский, Рожалин и Кошелев. После поражения декабристов развеялись все вольнолюбивые надежды и мечты «Общества любомудров», в то же время, хотя оно формально и перестало существовать, но его члены поддерживали дружескую связь между собой, а местом их встреч стал Московский архив, куда еще в 1824 году Дмитрий Веневитинов поступил на работу. Московский архив стал место собрания «блестящей» и «высокообразованной» московской молодежи, которых с легкой руки известного любителя шуток и острослова Сергея Соболевского – близкого приятеля любомудров и Пушкина, прозвали «архивными юношами», а Пушкин увековечил их в стихах своего «Евгения  Онегина», повествующих о приезде Татьяны Лариной в Москву: «Архивны юноши толпою на Таню чопорно глядят». После роковой неудачи восстания декабристов в 1825 году, Дмитрий Веневитинов горько сетовал об их трагической участи – «почти желает быть взятым» и тем «стяжать и известность, и мученический венец». С трагическими событиями на Сенатской площади связана печальная страница в жизни Веневитинова. В тревожные дни после декабрьской смуты, переведенный по службе в Петербург в октябре 1826 года, он был взят под арест при въезде в столицу по подозрению в причастности к заговору декабристов. Двое суток Веневитинов провел под стражей в сыром и холодном помещении, что негативно сказалось как на его душевном состоянии, так и на здоровье. Дмитрий Веневитинов не скрывал своих симпатий к декабристам, но к их тайному обществу он не принадлежал. Когда никаких улик доказывающих его принадлежность к декабристам не было найдено, то Веневитинова освободили. Как вспоминал позднее Кошелев, арест нанес глубокую душевную травму Веневитинову и он «не мог освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него сделанным ему допросом. Он не любил об этом говорить, но видно было, что-то тяжелое у него лежало на душе». Со скорбью и мрачными раздумьями наблюдая за торжеством деспотической власти, воцаряющегося на троне Николая I, Веневитинов всецело отдался напряженной литературной деятельности и направил все свои силы на создание литературно-просветительского журнала «Московский вестник», который начал выходить в свет с 1827 года. До самой своей кончины Веневитинов был истинным вдохновителем просветительского журнала, и до последних месяцев своей жизни в своих письмах давал советы и критические замечания, указывая на то, каким должен быть «Московский вестник», задуманный как литературная трибуна русских любомудров. Журнал «Московский вестник» просуществовал всего четыре года, но стал событием в культурной жизни России, высоко оцененным Пушкиным, писавшим: «Вестник Московский, по моему беспристрастному мнению – лучший из русских журналов». Надо сказать, что Пушкин находился в дружеских отношениях с Веневитиновым и делился с ним творческими замыслами новыми главами «Евгения Онегина», а Веневитинов посвящал величайшему поэтическому гению России свои проникновенные стихи «К Пушкину», «Поэт и друг».
                В ноябре 1826 года переехавший в Петербург Дмитрий Веневитинов писал своему другу Погодину: «Я расположен здесь заняться делом. Сегодня переезжаю на мою квартиру, которая будет моею пустынею. В ней, надеюсь, умрут все мои предрассудки и воскреснут, прозябнут семена добрые. Уединение мне было нужно и шаг решительный сделан». По собственному признанию в Петербурге Веневитинов начал познавать самого себя и ощутил потребность в уединении и свободе – отличительном признаке истинного мыслителя и художника. Короткий период жизни в Петербурге  был для Веневитинова необычайно творчески насыщенным – он общался с Дельвигом, Крыловым и Глинкой, написал целый цикл стихотворений «Моя молитва», «Жизнь», «Поэт», «Жертвоприношение», «Утешение», «Послание к Рожалину», «К моему перстню», «Завещание», задумал и приступил к написанию романа «Владимир Паренский», который по свидетельству Погодина, был «главным предметом мыслей Веневитинова в последние месяцы его кратковременной жизни». Русский любомудр и друг Веневитинова – Николай Мельгунов рассказывал немецкому историку Кенигу, занимавшегося изучением русской литературы, о том, что «в Петербурге поэтический дар Веневитинова развернулся вдруг подобно тем роскошным цветам, которые цветут в продолжении одного теплого часа. В этих чисто лирических стихотворениях, которые, так сказать, соединили в себе глубокую мысль Гете с юношеским одушевлением Шиллера, он коснулся самых цветущих и блестящих высших проявлений человеческой жизни: любви, дружбы, мужества, фантазии, славы – затронул все с глубиной и самосознательной симпатией к сущему». Испытав необыкновенный подъем творческих сил, русский поэт писал о себе: «Мне что-то все грезится стихами». «Все это время я почти не выпускал пера из рук». Посетив Дмитрия Веневитинова в его петербургской квартире и изумленный его работоспособностью, Федор Хомяков писал в письме своему брату – А.С. Хомякову: «Это чудо, а не человек. Представь себя, что у него в двадцати четырех часах, их которых составлены сутки, не пропадает ни минуты, ни полминуты. Ум и воображение, и чувства в беспрестанной деятельности. Как скоро он встал, и до самого того времени, как он выезжает, он или пишет, или бормочет новые стихи; приехал из гостей, весело ли ему было или скучно, опять за то же принимается, и это продолжается обыкновенно до трех часов ночи... Он редко читает, гулять никогда не ходит, выезжает только по обязанности». Исполненный самых разнообразных дарований и тяготеющий к высотам духа, достигший значительных высот умственного развития и пламенно любящий Россию, русский поэт-романтик и философ хотел действовать на благо своего отечества, но его душу все более тяготила печальная мысль о невозможности осуществить все задуманное. В своем последнем письме к Погодину – в эпистолярной исповеди, вобравшей в себя всю жизненную драму Веневитинова, он выразит всю печаль своей возвышенной и грустной души, весь высокий идеализм и беспощадность к себе, все свое разочарование в жизни – вплоть до печоринского желания уехать в Персию: «Пишу мало. Не знаю, пришлю ли я вам что-нибудь для следующей книжки.  Пламя вдохновения погасло. Зажжется ли его светильник?  Последнее время меня тяготит сомнение в себе. Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить свое место в жизни. Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего – нельзя. Я уже выше писал, что тоска замучила меня. Здесь, среди холодного, пустого и бездушного общества, я – один. Скорее бы отсюда, в Москву, к вам.  Я ни за что не могу взяться.  Мало верст нас отделяет, а мне кажется, что я далеко от вас всех, в каком-то тридевятом царстве. Я еду в Персию. Это уже решено. Мне кажется, что там я найду силы для жизни и вдохновения». Эти строки – последнее, что было написано рукой Веневитинова, в них звучит голос его «усталой души», но при всей своей неисцелимой тоске и печоринской печали, поэт знал, что жизнь дана человеку, чтобы совершать высокое и великое. Как тонко и глубокомысленно подметил Михаил Чернышев: «Практичные люди обрекают себя на беззвездную жизнь. Они не знают, что счастье – это не столько достижение высшей цели, сколько осознание того, что идешь по правильному пути. Есть люди, как огромные звездные галактики – звездные поэмы, такие, как Байрон, Шиллер, Гете…. Таким будет и Александр Пушкин. А есть люди – как отдельные звездочки, как всего одна строка… Но это – тоже подвиг. И не самый ли высокий?! Знать, что не дойдешь – и идти». Я думаю, что Дмитрий Веневитинов мог бы стать звездной галактикой – сияющей поэмой, как Данте и Шекспир, Байрон и Гете, Пушкин и Лермонтов, если бы его жизнь так рано не оборвалась. До конца своих дней он был верен себе и шел по избранному пути – был поэтом и философом, а безвременная кончина его была внезапной и быстрой. После бала он выбежал раздетым из дома Ланских холодной петербуржской ночью пошел в свою квартиру, в результате тяжело заболев. Слабое и хрупкое здоровье Веневитинова не выдержало – он скончался. Как истинный поэт, Веневитинов предчувствовал свою кончину и предсказал ее в стихотворении «Поэт и друг»:

Мой друг! слова твои напрасны,
Не лгут мне чувства – их язык
Я понимать давно привык,
И ах пророчества мне ясны.
Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе все чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься.

                Русский поэт-романтик, литературный критик и философ Дмитрий Веневитинов умер 15 марта 1827 года в Петербурге, а похоронен был в Москве – в Симоновом монастыре. На могильной плите были вырезаны строки из его стихотворения: «Как знал он жизнь! Как мало жил!». Откликнувшись на кончину Веневитинова и на посмертный выход в свет его сочинений в 1829 году, М.А. Бестужев-Рюмин писал: «Какое прискорбное чувство должно родиться в сердцах всех искренних друзей отечественной словесности при воспоминании о Веневитинове!.. Едва вступив в юношеский возраст своей жизни, едва начав действовать умом и сердцем, он раннею своею кончиною истребил все блистательные надежды, которые подал о себе в самой цветущей юности. Родные утратили в нем лучшее украшение семейства, друзья, лишились доброго, образованного товарища; а отечественные Музы оплакивают писателя, произведениями которого они справедливо могли бы некогда гордиться». Всякий просвещенный любитель изящной словесности, прочтя сочинения Веневитинова и обнаружив в его стихах, очерках и статьях драгоценные жемчужины как литературного дарования, так и зрелой философской мысли, невольно ощутит в своей сердце горечь великой утраты и проникнется благоговейным почтением к покойному. Скорбная весть о смерти Дмитрия Веневитинова потрясла его современников. Можно согласиться с суждением Нестора Котляревского, отмечавшего, что «на смерть Веневитинова вся русская литературная семья отозвалась единодушной печалью – поразительно единодушной и искренней. Его гроб поэты засыпали стихотворениями, и еще в шестидесятых годах слышались отзвуки этой панихиды». Сразу после безвременной кончины поэта М.П. Погодин записал в своем «Дневнике»: «Читал Скотта. Приходит Рожалин и подает письмо... Неужели так! Ревел без памяти. Кого мы лишились? Нам нет полного счастья теперь! Только что соединился было круг, и какое кольцо вырвано. Ужасно! Ужасно!». Когда через два дня печальное известие о смерти Веневитинова дошло до Дельвига, то он писал Пушкину: «Милый друг, бедного Веневитинова ты уже, вероятно, оплакал. Знаю, смерть его должна была поразить тебя. Какое соединение прекрасных дарований с прекрасною молодостью». Обаяние благородной личности Веневитинова и его изысканной поэзии так глубоко запало в души его друзей, что они в течение многих лет ежегодно собирались в день смерти поэта, чтобы почтить его память. На одном из таких собраний в память о поэте 15 марта 1867 года Д.П. Ознобишин прочел свое патетическое стихотворение:

Нас всех собрала здесь утрата;
Десятки лет с тех пор прошли;
Но память милого собрата,
Певца мы память сберегли.
Кружок друзей его столь тесен:
Одни вдали, других уж нет!
Но вечен мир высоких песен
И с ними вечно жив поэт;
Сегодня церковь совершила
О нем молитвенный обряд –
Не все ж с собой взяла могила!
Душа бессмертна… Вслух звучат
Для нас воздушной арфы струны,
Знакомый слышится нам глас,
И, мнится, сам он, свеж и юный,
Как бы присутствует средь нас!..
Смирим же скорбь, и провиденье
За жизнь его благословим;
За то, что мы, хоть на мгновенье,
Могли порадоваться им!

                Высоко оценивая свободолюбивый романтический пафос поэзии Веневитинова и вглядываясь в его жизненную драму, Герцен отмечал, что «14 декабря слишком резко отделило прошлое, чтобы литература, которая предшествовала этому событию, могла продолжаться. Назавтра после этого великого дня еще мог появиться Веневитинов, юноша, полный мечтаний и идей 1825 года. Отчаяние, как и боль после ранения, наступает не сразу. Но, едва успев промолвить несколько благородных слов, он увял, словно южный цветок, убитый леденящим дыханием Балтики…». «Веневитинов не родился способным к жизни в новой русской атмосфере. Нужен был другой закал, чтобы вынести воздух этой мрачной эпохи; нужно было с детства привыкнуть к этому резкому и непрерывному холодному ветру; надо было приспособиться к неразрешимым сомнениям, к горьчайшим истинам, к собственной немощности, к постоянным оскорблениям каждого дня; надо было с самого нежного детства приобрести навык скрывать все, что волнует душу, и не растерять того, что хоронилось в ее недрах, наоборот, надо было дать вызреть в немом гневе всему, что ложилось на сердце». Горько опечаленный смертью Веневитинова, Иван Киреевский говорил, что в его лице скончался просветитель России, рожденный быть украшением ее поэзии и создателем ее философии, глубокий и самобытный поэт и мыслитель, «которого каждое чувство освещено мыслью, каждая мысль согрета сердцем». Перечитывая изящные стихи Веневитинова, Белинский писал в 1835 году: Помните ли вы юного поэта Веневитинова? Посмотрите, какая у него точность и простота в выражении, как у него всякое слово на своем месте, каждая рифма свободна и каждый стих рождает другой без принуждения». По мысли Белинского, «Веневитинов сам собою составил бы школу, если б судьба не пресекла безвременно его прекрасной жизни, обещавшей такое богатое развитие. В его стихах просвечивается действительно-идеальное, а не мечтательно-идеальное направление; в них видно содержание, которое заключало в себе самодеятельную силу развития». Видя в Веневитинова не только мечтательного романтика, но зоркого к действительности идеал-реалиста, Белинский писал: «Мы не обинуясь скажем, что из всех поэтов, явившихся в первое время Пушкина, исключая гениального Грибоедова, который один образует в нашей литературе особую школу,- несравненно выше всех других и достойнее внимания и памяти – Полежаев и Веневитинов». Вслед за Белинским невероятно высоко оценивал литературное наследие и творческие таланты Веневитинова и Чернышевский, писавший: «Мы слишком хорошо можем знать, что ранняя смерть отняла у нас великого поэта, который дал бы новое и самое благотворное направление нашей поэзии». О смерти Веневитинова на самом взлете его поэтического таланта проникновенно говорил А.С. Хомяков, убежденный, что почивший романтик был родоначальником новой эпохи в русской поэзии и литературе – эпохи философской лирики и прозы: «С Веневитиновым, бесспорно, начинается новая эпоха для русской поэзии – эпоха, в которой красота формы уступает первенство красоте и возвышенности содержания. Он умер в слишком ранней молодости и не совершив подвига, на который казался призванным; но его явление было утешительным признаком начинающегося более самобытного и зрелого просвещения в России, и самый успех его немногих стихотворений доказал, что великие требования его поэтической души были в ней поняты и оценены». Бунтарь и анархист Михаил Бакунин писал о том неотразимом впечатлении, которое произвели на него стихи Веневитинова: «Я никогда не забуду одной ночи, проведенной мною в лагерях. Все вокруг меня сияло, все было тихо; луна освещала все дальнее пространство, покрытое лагерем. Я с одним из товарищей своих, с которым мы занимали одну палатку, стал читать стихи покойного Веневитинова. Эта чудная ночь, это небо, покрытое звездами, трепетный и таинственный блеск луны и стихи этого высокого благородного поэта потрясли меня совершенно». В XX веке великий русский писатель и поэт И.А. Бунин признается, что начинал писать стихи под влиянием двух поэтов – Пушкина и Веневитинова. В статье «Радость духовных открытий» участник Великой Отечественной войны и советский писатель Сергей Баруздин вспоминал, что в страшные фронтовые годы не расставался с книгой стихов Дмитрия Веневитинова и всем сердцем полюбил его поэзию, дающую силы жить в нечеловеческих условиях и выдержать самые тяжелые жизненные испытания: «Его поэзия помогала мне на фронте... В душе моей жили, конечно, стихи наших поэтов. Но вышло так, что взял я с собой томик этого скромного русского поэта пушкинской поры, который, кстати сказать, был моим ровесником, а точнее чуть старше меня... Произошло это случайно, но, может быть, и не случайно, поскольку я познакомился со стихами Веневитинова еще до войны и полюбил его чистый и проникновенный поэтический голос». На смерть Веневитинова великолепное стихотворение «Умирающий художник» в 1828 написал князь Александр Одоевский, как бы от лица почившего:

Все впечатленья в звук и цвет
И слово стройное теснились:
И музы юношей гордились,
И говорили: «Он поэт!..»
Но нет, - едва лучи денницы
Моей коснулися зеницы –
И свет во взорах потемнел;
Плод жизни свеян недоспелый.
Нет! снов небесной кистью смелой
Одушевить я не успел;
Глас песни, мною недопетой,
Не дозвучит в земных струнах,
И я – в нетление одетый –
Ее дослышу в небесах.
Но на земле, где в чистый пламень
Огня души я не излил,
Я умер весь… И грубый камень,
Обычный кров немых могил,
На череп мой остывший ляжет
И соплеменнику не скажет,
Что рано выпала из рук
Едва настроенная лира,
И не успел я в стройный звук
Излить красу и славу мира.

                Безжалостная смерть не дала Дмитрию Веневитинову в полной мере реализовать свои многочисленные таланты и дарования, раскрывавшиеся в философской поэзии и литературной критике, в прозаических очерках, в драматургии и в замысле написания романа. Все литературное наследие Веневитинова – от его лирических стихов до очерков и писем – это лишь наброски и первые пробы пера, в них сказалась гениальность как поэта и мыслителя, который в силу ранней смерти не смог стать крупным философом, литературным критиком и поэтом. Но прожив всего двадцать два года Веневитинов всей душой отдавался искусству и звезда его таланта не потускнела на фоне ярчайших звезд Золотого века русской культуры. Двадцатые годы XIX века ознаменовались началом Золотого века в русской поэзии и литературе, о котором Погодин с восторгом вспоминал спустя многие годы: «Всякий день слышалось о чем-нибудь новом. Языков присылал из Дерпта свои вдохновенные стихи, славившие любовь, поэзию, молодость, вино; Денис Давыдов с Кавказа; Баратынский выдавал свои поэмы. «Горе от ума» Грибоедова только что начало распространяться. Пушкин прочел «Пророка» и познакомил нас с следующими главами «Онегина», которого до тех пор напечатана была только первая глава... А там еще Дельвиг с «Северными цветами», Жуковский с новыми балладами, Крылов с баснями, которых выходило по одной, по две в год, Гнедич с «Илиадой», Раич с Тассом и Павлов с лекциями о натуральной философии, гремевшими в университете... В Мицкевиче открылся дар импровизации. Приехал Глинка, товарищ Соболевского и Пушкина, и присоединилась музыка». Несмотря на безвременную кончину, имя Веневитинова не затерялось среди звезд русской поэзии и литературной критики – бесспорный талант его в определенный исторический момент озарил русское образованное общество. Возвышенный и благородный образ Веневитинова – русского поэта-романтика с «возвышенной душой», сочетающего ученость философа с пылкостью служителя муз, верного идеалу и ищущего Абсолютную Истину, унесенном неумолимой смертью и оставившем на земле лишь свои «глубокие думы» и «недопетые песни»  – был увековечен в неувядающем венке стихов, посвященных почившему. Вспоминая о Веневитинове уже на закате своей жизни, Погодин писал в 1867 году: «Дмитрий Веневитинов был любимцем, сокровищем всего нашего кружка. Все мы любили его горячо. Точно так предшествовавшее поколение, поколение Жуковского относилось к Андрею Тургеневу, а следующее, забредшее на другую дорогу, к Николаю Станкевичу. В карамзинском кружке это место занимал Петров. И все четыре поколения лишились безвременно своих представителей, как будто принося искупительные жертвы. Двадцать пять лет собирались мы, остальные, в этот роковой день 15 марта в Симоновом монастыре, служили панихиду, и потом обедали вместе, оставляя один прибор для отбывшего друга». Для современников и единомышленников Дмитрий Веневитинов был воплощением их заветных идеалов – юного поэта так обожали, что после его смерти друзья его «не имели уже полного счастья». Со смертью Веневитинова развеялись романтические мечтания их юности, она напомнила поэтам Золотого века русской литературы о скоротечности жизни, о несбыточности самых светлых надежд и самых высоких мечтаний. Глубоко задумавшись о трагическом жребии многих русских поэтов, профессор А.А. Царевский писал: «Воистину поразительна и невыносимо обидна какая-то страшная, фатальная судьба, тяготеющая на великих русских людях!.. Сердце болезненно сжимается при одном только воспоминании о том, например, что Пушкин и Лермонтов, эти крупнейшие две звезды русского гения, были насильственно лишены жизни, один только что достигши расцвета своих гениальных сил, а другой даже еще и не доживши до этого расцвета, на заре дней своих... А Дельвиг, Хемницер, Языков, Веневитинов, Полежаев, Кольцов, Никитин, Помяловский, Белинский, Курочкин, Мей, К. Аксаков – эти жертвы более или менее невыносимой судьбы, погибшие, далеко не успевши развернуть всей шири своих гигантских сил и талантов». Эти горькие и проникновенные слова можно смело сказать и о безвременно ушедшем из жизни Дмитрии Веневитинове, чье литературное наследие невелико, но изысканно и драгоценно, как небесно-синий сапфир. Русский религиозный философ Борис Вышеславцев выдвинул «закон хрупкости высших форм жизни», гласящий, что в нашем материальном мире самое прекрасное и возвышенное, самое святое и благородное есть самое хрупкое – роза гораздо менее живуча, чем плющ, а поэт, мудрец и святой намного легче гибнет, чем властолюбивый тиран или расчетливый прагматик. Это закон хрупкости бытия всего возвышенного и прекрасного подтверждает не только судьба Иисуса Христа и пророков, Сократа и мучеников, но и судьба Дмитрия Веневитинова.
                Одаренный свыше самыми разнообразными талантами и дарованиями, Веневитинов был самобытным философом, разрабатывающим свою оригинальную эстетическую концепцию и романтическую философию искусства, он превосходно владел греческим, латинским, немецким и английским языками, был переводчиком произведений Гете и Вергилия, талантливым писателем и литературным критиком. Для того, чтобы оценить литературный талант Дмитрия Веневитинова нужно обратиться к его прозаическим опытам в самых различных жанрах – от философских аллегорий в духе немецких романтиков Новалиса, Гете и Гофмана до романа «Владимир Паренский». В своем философском очерке «Утро, полдень, вечер и день» Дмитрий Веневитинов не только выступил как предтеча символизма,  провозглашающий, что всякое чувственное явление – эмблема запредельного и неуловимого, но и образно описал и рассмотрел всю жизнь человека от детских дней и юности до старчества и смерти. Литературный стиль Веневитинова изыскан и изящен, а его раздумья о загадке времени и вечности – глубоки и философичны, не уступая богословским рассуждениям, изложенным в «Исповеди» Августина Блаженного: «Кто из нас, друзья мои, не погружался в море минувших столетий? Кто из нас не ускорял полета времени и не мечтал о будущем? Эти два чувства, верные сопутники человека в жизни, составляют источник и вместе предмет всех его мыслей. Что нам настоящее? Оно ежеминутно пред нами исчезает, разрушая все надежды, на нем основанные. Между тем мысль о разрушении, об уничтожении, так противоречит всем нашим чувствам, так убийственна для врожденной в нас любви к существованию, к устройству, что мы хоть памятью стараемся оживлять былое, вызываем из гроба тех героев человечества, в коих более отразилось чувство жизни и силы, и, с горестью собирая прах их, рассеянный крылами времени, образуем новый мир, и обещаем ему – бессмертие. С этим миром бессмертия, с этим лучшим из наших упований, сливаем мы все понятия о будущем. Этой мысли посвящаем всю жизнь, в ней видим свою цель и награду. Что может быть утешительнее для поэта, который к ней направляет беспредельный полет свой? Что назидательнее для мыслителя, который в ней открывает желание бесконечного, всеобщей гармонии?». Нет ничего удивительного в том, что Чернышевский считал, что «проживи Веневитинов хотя десятью годами более – он на целые десятки лет двинул бы вперед нашу литературу». Из свидетельства Погодина о том, что роман «Владимир Паренский» был главным предметом мыслей Веневитинова в последние месяцы его жизни видно, что русский романтик был не только поэтом и философом, но и прозаиком. Задумав соединение поэзии и философии в одно целое – в философскую лирику и философскую эстетику, Веневитинов хотел испытать себя в самых разных литературных жанрах – в том числе и в жанре философского романа, который по дошедшим до нас наброскам предвосхищает и напоминает «Героя нашего времени» Лермонтова. Герой романа Веневитинова не только поклонник Гете, но и сам поэт – «германские студенты доныне твердят некоторые его стихотворения, никогда не изданные и доказывающие, что он рожден был поэтом». Как поэт и романтический герой Владимир Паренский напоминает любомудра своим характером и принадлежностью к «немецкой школе» поэтов и философов, ему свойственны страсти роковые, ранняя зрелость ума и разочарованность в жизни. Многими чертами он предвосхищает лермонтовского Печорина.
                По своему призванию Дмитрий Веневитинов был не только поэтом и философом, но и литературным критиком, убежденным, что «в пиитике должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что и поэзия неразлучна с философией». В представлении Веневитинова высокое назначение литературы не развлекать, «прельщая легкостью безотчетного наслаждения», а просвещать и вести человека и общество к высшей цели – к усовершенствованию во всех сферах – нравственной и эстетической, духовной и социальной. Наиболее ярко аналитические способности Веневитинова и его эстетические взгляды были изложены в его критических статьях и заметках. В статье «Разбор рассуждения господина Мерзлякова о начале и духе древней трагедии» Веневитинов настаивал на том, что суждения о поэзии должны опираться на философско-эстетическую концепцию. Литературная критика должна быть основана на едином философско-эстетическом законе. Эту мысль разделяли все любомудры – взять хотя бы статью Шевырева и с примечательным названием «Разговор о возможности найти единый закон для изящного». Если Мерзляков считал, что изящные искусства своим возникновением обязаны подражанию природе – «мудрой учительнице» человечества, а усовершенствование греческой трагедии происходило, благодаря «мудрому покровительству правителей общества», которые использовали трагедию  для обуздания пылких страстей, присущих людям, то Веневитинов  провозглашал, что хоть поэт и заимствует из природы форму искусства, но «подражательность» «не могла породить искусства, которые проистекают от избытка чувств и мыслей в человеке и от нравственной его деятельности». Обрушиваясь с крайней субъективной критикой на романтизм и заявляя, что «соблазняемые, к несчастью, затейливым воображением наших романтиков, мы теперь увлекаемся быстрым потоком весьма сомнительным временных мнений», Мерзляков видел в романтизме лишь «судьбу изящных искусств, склоняющихся уже к унижению». Н по вдохновенному слову и справедливому суждению Веневитинова, романтизм – это не случайное и мимолетное явление в жизни человеческого духа, а то, что вечно коренится в его сокровенных недрах – это сила человеческого духа, лежащая в основе романтических произведений искусства. Размышляя о древней и новой поэзии, и вступаясь за честь изящного искусства своего века, Веневитинов проницательно указывал на то, что «поэзия древних пленяет нас как гармоническое соединение многих голосов. Она превосходит новейшую в совершенстве соразмерностей, но уступает ей в силе стремления и в обширности объема. Поэзия Гете, Байрона есть плод глубокой мысли, раздробившейся на всевозможные чувства. Поэзия Гомера есть верная картина разнообразных чувств, сливающихся как бы невольно в мысль полную. Первая, как бы поток, рвется к бесконечному; вторая, как ясное озеро, отражает небо, эмблему бесконечного. Каждый век имеет свой отличительный характер, выражающийся во всех умственных произведениях; на все равно распространяется наблюдение истинного филолога, и заметим, что науки и искусства еще не близки к своему падению, когда умы находятся в сильном брожении, стремятся к цели определенной и действуют по врожденному побуждению к действию. Где видны усилия, там жизнь и надежда. Но тогда им угрожает неминуемая опасность, когда все порывы прекращаются; настоящее тянется раболепно по следам минувшего, когда холодное бесстрастие восседает на памятниках сильных чувств и самостоятельности, и целый век представляет зрелище безнадежного однообразия. Вот что нам доказывает история философии, история литературы». Возмущаясь взглядом профессора Мерзлякова на поэзию как «орудие политики», Веневитинов указывал на то, что тот, кто питает в своем сердце любовь к искусству, никогда не согласится с тем, что «поэзия должна влачить оковы рабства» и служить политическим целям. Не соглашаясь с приземлено-утилитарным пониманием поэзии как «средства обуздания пылких страстей», которое использовали древнегреческие правители, Веневитинов стремился вникнуть в истоки возникновения древнегреческой трагедии и вопрошал: «Для чего не показать нам развития трагедии из соединения лирической поэзии и эпопеи? Для чего не намекнуть на общую колыбель сих родов поэзии? Из подобных замечаний внимательный читатель заключил бы, что они неотъемлемо принадлежат человеку, как необходимые формы, в которые выливаются его чувства. Мы бы объяснили отчего находим следы их у всех народов, увидели бы, что не стремление к подражанию правит умом человека, что он не есть по природе существо единственно страдательное». Задаваясь вопросом – «был ли Гомер философом?», Веневитинов утверждал, что «вся философия Гомера заключается, кажется, в ясной простоте его рассказов и в совершенной искренности его чувств. В нем, как в безоблачном возрасте младенчества, нет усилий ума, нет определенного стремления, но везде видно верное созерцание окружающего мира, везде слабые, но пророческие предчувствия высоких истин. Вот характер Гомеровых поэм; они духом близки к счастливому времени, в котором мысли и чувства соединялись в одной очаровательной области, заключающей в себе вселенную; к тому времени, в котором философия и все искусства, тесно связанные между собою, из общего источника разливали дары свои на смертных, и волшебная сила гармонии, воздвигая стены и образуя общества, в мерных гномах  преподавала человечеству простые, но бессмертные законы». Как проницательный мыслитель и знаток  античной литературы, Веневитинов сравнивал творчество Софокла и Еврипида и обратил внимание на то, что «творения Еврипида не отражают души его; в них нет этого совершенного согласия между идеалом и формою, которое так пленяет воображение в «Эдипе Колонейском» и вообще в трагедиях Софокла. В самых пламенных излияниях его чувств невольно подозреваешь его искренность».
                В 1825 году между Веневитиновым и Полевым разразилась литературная полемика, вокруг первой главы «Евгения Онегина», вышедшей в печать. В журнале «Московский телеграф» в 1825 году Н.А. Полевой опубликовал критическую статью, щедро расточая похвалы таланту А.С. Пушкина – заявляя, что уже в первой главе «Евгении Онегине» русский поэт обнаружил «не просто талант, а что-то выше», сравнивая его с Байроном и  утверждая, что поэт может не считаться с правилами пиитик. «Не поэту же спрашивать у пиитиков, можно ли делать то или то! Его воображение летает, не спрашиваясь пиитик; падает он, – тогда, торжествуйте победу школьных правил; если же полет его изумляет, очаровывает сердца и души, дайте нам насладиться новым торжеством ума человеческого». Желая быть верным поборником беспристрастной литературной критики, Веневитинов указал на то, что роковая ошибка Полевого состоит в том, что он «полагает возвысить достоинство Пушкина, унижая до чрезмерности критиков нашей словесности». В представлении Полевого высокое наслаждение искусством не терпит рефлексии – «человек, упоенный очаровательным восторгом, не может, не смеет дать самому себе отчета в своих чувствах: все ограниченное в наслаждениях эстетических отвращает человека, и в неопределенном, неизъяснимом состоянии сердца, человеческого заключена и тайна, и причина так называемой романтической поэзии». Как убежденный противник беспринципной критики Веневитинов полагал, что искусство имеет свои эстетические законы, а художественное достоинство произведения заключено в силе мысли и чувства. Не отказывая Пушкину в бесспорном таланте, Веневитинов не мог согласиться с Полевым  в том, что автор «Евгения Онегина» равен Байрону, ставшему выразителем дум и чаяний целого века: «Кто отказывает Пушкину в истинном таланте? Кто не восхищался его стихами? Кто не сознается, что он подарил нашу словесность прелестными произведениями? Но для чего же всегда сравнивать его с Байроном, с поэтом, который, духом принадлежа не одной Англии, а нашему времени, в пламенной душе своей сосредоточил стремление целого века, и если б мог изгладиться в истории частного рода поэзии, то вечно остался бы в летописях ума человеческого?  Все произведения Байрона носят отпечаток одной глубокой мысли – мысли о человеке в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами. Говорят: в его поэмах мало действия. Правда – его цель не рассказ; характер его героев не связь описаний; он описывает предметы не для предметов самих, не для того, чтобы представить ряд картин, но с намерением выразить впечатления их на лицо, выставленное им на сцену. Мысль истинно пиитическая, творческая». Аналитически сравнивая Пушкина и Байрона, Веневитинов указывал на то, что Пушкин – прежде всего национальный поэт, а его роман в стихах «Евгений Онегин» нельзя отнести к такому же роду произведений как поэмы Байрона – «Паломничество Чайльд-Гарольда», «Каин» и «Манфред»: «Байроном гордится новейшая поэзия, и я в нескольких строчках уже старался заметить вам, что характер его произведений истинно новый. Не будем оспаривать у него славы изобретателя. Певец «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника» и прочее имеет неоспоримые права на благодарность своих соотечественников, обогатив русскую словесность красотами, доселе ей неизвестными, - но признаюсь вам и самому нашему поэту, что я не вижу в его творениях приобретений, подобных Байроновым, делающих честь веку. Лира Альбиона познакомила нас со звуками, для нас совсем новыми. Конечно, в век Людовика XIV никто бы не написал и поэм Пушкина; но это доказывает не то, что он подвинул век, а только то, что он от него не отстал. Многие критики, говорит Полевой, уверяют, что «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» вообще взяты из Байрона. Мы не утверждаем так определительно, чтоб наш стихотворец заимствовал из Байрона планы поэм, характеры лиц, описания; но скажем только, что Байрон оставляет в его сердце глубокие впечатления, которые отражаются во всех его творениях». По остроумному замечанию Веневитинова, «поэты не летают без цели и как будто единственно назло пиитикам», а «поэзия не есть неопределенная горячка ума; но, подобно предметам своим, природе и сердцу человеческому, имеет в себе самой постоянные свои правила». Видя в первой главе романе «Евгений Онегин» – новый прелестный цветок на поле нашей словесности, в котором видна «искусная кисть, управляемая живым, резвым воображением; почти нет стиха, который бы не носил отпечатка или игривого остроумия, или очаровательного таланта в красоте выражения», Веневитинов рассудительно писал, что «мы не имеем права судить» о творении Пушкина, «не прочитавши всего романа». Как рассудительный и честный почитатель Пушкина, Веневитинов был возмущен раболепными преклонениями со стороны наших литературных критиков, поспешивших поставить первую песнь романа «Евгений Онегин» в один ряд с бессмертными творениями Данте и Байрона. Примечательно, что о критической статье Веневитинова, посвященной «Евгению Онегину», сам А.С. Пушкин сочувственно отозвался следующим образом: «Это единственная статья, которую я прочел с любовью и вниманием. Все остальное – или брань, или переслащенная дичь». Пушкин любил Веневитинова и высоко ценил его стихи, а Веневитинов признавал колоссальную силу поэтического дарования Пушкина, но боясь, что поэт подчинит свою песню «волнениям духа» и «тревоге страстей» как Байрон или мыслям о политике как Андрей Шенье, он советовал помнить о Гете – великом мастере поэтического искусства, умевшего смотреть на жизнь с безмятежным покоем созерцающего духа. Обращаясь в стихах к Пушкину, Веневитинов писал:

Известно мне: доступен гений
Для гласа искренних сердец.
К тебе, возвышенный певец,
Взываю с жаром песнопений.
Рассей на миг восторг святой,
Раздумье творческого духа,
И снисходительного слуха
Младую музу удостой.
Когда пророк свободы смелый,
Тоской измученный поэт,
Покинул мир осиротелый,
Оставя славы жаркий свет
И тень всемирныя печали,
Хвалебным громом прозвучали
Твои стихи ему вослед.
Ты дань принес увядшей силе
И славе на его могиле
Другое имя завещал.
Ты тише, слаще воспевал
У муз похищенного Галла.
Волнуясь песнею твоей,
В груди восторженной моей
Душа рвалась и трепетала.
Но ты еще не доплатил
Каменам долга вдохновенья;
К хвалам оплаканных могил
Прибавь веселые хваленья.
Их ждет еще один певец:
Он наш, - жилец того же света.
Давно блестит его венец;
Но славы громкого привета
Звучней, отрадней глас поэта.
Наставник наш, наставник твой,
Он кроется в стране мечтаний,
В своей Германии родной.
Досель хладеющие длани
По струнам бегают порой,
И перерывчатые звуки,
Как после горестной разлуки
Старинной дружбы милый глас
Досель в нем сердце не остыло,
И верь, он с радостью живой
В приюте старости унылой
Еще услышит голос твой.
И, может быть, тобой плененный,
Последним жаром вдохновенный,
Ответно лебедь запоет
И, к небу с песнию прощанья
Стремя торжественный полет,
В восторге дивного мечтанья
Тебя, о Пушкин, назовет.

                На критические замечания Дмитрия Веневитинова Полевой ответил в журнале «Московский телеграф» своей анти-критикой, в которой обвинил своего оппонента в пристрастном отношении к Пушкину и обрушился на Веневитинова с мелочными придирками: на его выражение – «Байрон сосредоточил в душе своей стремление целого века», Полевой  ответствовал, что «сосредоточить в душе своей стремление целого века Байрону было невозможно, ибо слово целый может относиться к слову век тогда, если мы примем его в смысле столетия. Вернее было бы сказать соединил (наклонность своего века, и здесь можно бы понять, что Байрон был, так сказать, отпечаток нынешнего времени». На анти-критику Полевого Веневитинов ответил с присущей ему рассудительностью и аналитической зоркостью. Рассматривая критические замечания Полевого, он писал: «Во-первых, соединить наклонность века – очень дурно и неправильно выражает мою мысль: сосредоточит стремление века; во-вторых, Байрон – отпечаток нынешнего времени – ничего не значит. Отпечаток нынешнего времени есть характер, дух века. Байрон может носить на себе сей отпечаток, но сам не может быть отпечатком нынешнего времени, при том же большая разница между нашим веком и нынешним временем: веку принадлежат те только произведения, по которым потомство определяет характер века; к нынешнему времени относится все ныне написанное, не исключая даже дурных антикритик». Видя в истории поэзии летопись ума человеческого, Веневитинов пояснял, что «если Байрон и мог бы изгладиться в истории трагедии, если бы имя его могло исчезнуть в истории эпопеи и лирической поэзии, то при всем том он, верно, остался бы в летописях ума человеческого – возвышенных мыслей и глубоких чувств». Полевой обвинял Веневитинова в том, что он «почитает Пушкина не великим поэтом, а просто подражателем Байрона», но Веневитинов высоко ценил талант «солнца русской поэзии» и признавался – «я не раз читал сочинения Пушкина и всегда наслаждался их красотами». Ответом Дмитрия Веневитинова на анти-критику Полевого заканчивается их литературная полемика, но не исчерпывается веневитиновский интерес к пушкинскому творчеству. Откликнувшись на публикацию второй главы «Евгения Онегина» Веневитинов находил ее «несравненно превосходнее первой. В ней уже совсем исчезли следы впечатлений, оставляемых Байроном, и в «Северной пчеле»  напрасно сравнивают Евгения Онегина с Чайльд-Гарольдом. Характер Онегина принадлежит нашему поэту и развит оригинально. Мы видим, что Онегин уже испытан жизнью; но опыт поселил в нем не страсть мучительную, не едкую и деятельную досаду, а скуку, наружное бесстрастие, свойственное русской холодности… Для такого характера все решают обстоятельства. Если они пробудят в Онегине сильные чувства, мы не удивимся: он способен быть минутным энтузиастом и повиноваться порывам души. Если жизнь его будет без приключений, он проживет спокойно, рассуждая умно, а действуя лениво. Характеры Ленского и Татьяны также очень живы и много обещают для продолжения романа. О стихах ни слова. Если мы опоздали говорить о самом Онегине, то хвалить стихи Пушкина и подавно поздно».  Высоко почитая талант Пушкина, Веневитинов возвысил свой голос в защиту поэта в тот момент, когда трагедия «Борис Годунов» не нашла сочувствия и понимания у читающей публики. Констатируя благотворное влияние Байрона на Пушкина как могучего творческого импульса и мерила поэзии, Веневитинов отмечал, что в трагедии «Борис Годунов» – эпопеи, обнимающей «все царствование Годунова, кончающейся лишь со смертью его детей и развертывающей всю ткань событий, которые привели к одной из самых необычайных катастроф, когда-либо случавшихся в России», русский поэт достиг зрелости и полной независимости своего поэтического гения, став в один ряд с величайшими драматургами Нового времени – с Шекспиром и Гете. По справедливому отзыву А.В. Дружинина: «Веневитинов понял трагедию «Борис Годунов» так, как мы ее теперь понимаем, и, преклоняясь перед поэтическим даром Пушкина, приветствовал его уже не как любезного и талантливого стихотворца, но как сильного мужа, устремившегося к дороге, проложенной стопами Гете и Шекспира». В представлении Веневитинова, Шекспир – величайший драматург с богатой фантазией и гениальный художник слова, неустанно и плодотворно бьющийся над разрешением метафизических вопросов, мыслитель и поэт с ясной и глубокой мыслью, который смог развернуть в своих пьесах ткань всей жизни со всеми пороками и добродетелями:

Но нет! не все мне изменило:
Еще один мне верен друг,
Один он для души унылой
Друзей здесь заменяет круг.
Его беседы и уроки
Ловлю вниманьем жадным я;
Они и ясны и глубоки,
Как будто волны бытия;
В его фантазии богатой
Я полной жизнию ожил
И ранний опыт не купил
Восторгов раннею утратой.
Он сам не жертвует страстям,
Он сам не верит их мечтам;
Но, как создания свидетель,
Он развернул всей жизни ткань.
Ему порок и добродетель
Равно несут покорно дань,
Как гордому владыке мира:
Мой друг, узнал ли ты Шекспира?

                Дмитрий Веневитинов – поэт по призванию, на его юношеских поэтических опытах лежит печать превосходного таланта, и нет ничего удивительного, что уже современники говорили, что сами грации лелеяли его с колыбели. По слову князя Дмитрия Одоевского, Веневитинов умел «каждую минуту жизни обращать в поэзию». Все поэтическое наследие Веневитинова отличается цельностью и искренностью, являясь выражением его неоспоримого таланта и личности поэта-романтика. Характерная черта его поэзии – созвучие мысли и чувства, стремление к философскому выражению душевных настроений и всего пережитого, прошедшего через рефлексию. В лирических стихах Веневитинова поэтическое вдохновение сопряжено с философской рефлексией, а сам он чувствует себя не только поэтом, но и мыслителем, что характерно как для русских поэтов-любомудров, так и для Баратынского, Лермонтова и Тютчева – самых блестящих представителей нашей философской лирики. В стихотворении «К.И. Герке» поэтическая речь Веневитинова звучит как ораторский монолог и как призыв проповедника:

Блажен, блажен, кто в полдень жизни
И на закате ясных лет,
Как в недрах радостной отчизны,
Еще в фантазии живет.

Кому небесное – родное,
Кто сочетает с сединой
Воображенье молодое
И разум с пламенной душой.

В волшебной чаше наслажденья
Он дна пустого не найдет
И вскликнет в чувствах упоенья:
«Прекрасному пределов нет!»

                Для философской лирики Веневитинова характерны ясность мысли и искренность чувств. Как поэт-романтик он верит в великую силу искусства провозглашает, что «прекрасному пределов нет!». Радуясь за того, кто жаждет в вечерний час уединения читать стихи и задумчиво мечтать, Веневитинов воспевает силу могучего гения, способного расторгнуть «завесу времен» и одолеть саму смерть, явив тени давно ушедших героев:

В вечерний час уединенья,
Когда, свободный от трудов,
Ты сердцем жаждешь вдохновенья,
Гармоньи сладостной стихов,

Читай, мечтай – пусть пред тобою
Завеса времени падет,
И ясной длинной чередою
Промчится ряд минувших лет!

Взгляни! – уже могучий гений
Расторгнул хладный мрак могил;
Уже, собрав героев тени,
Тебя их сонмом окружил –

Узнай печать небесной силы
На побледневших их челах.
Ее не сгладил прах могилы,
И тот же пламень в их очах...

                Поэтический язык Веневитинова художественно выразительный и сильный, почти каждое слово – чеканное, мысль ясная и глубокая, как небо, наполняет его поэзию,  а пристрастие к философской рефлексии сочетается с лиризмом – умением уловить и передать тончайшие движения души. Высоко оценивая философскую лирику Веневитинова, Борис Садовской писал: «Поэзия Веневитинова подобна светлому источнику, в струях которого душа поэта отражается мерцающей звездой. Юности свойственно не знать меры чувству, преувеличивать значение собственных сил, облекать скромную Музу в величественные и пышные одежды, хотя бы с чужого плеча, - этого не избегали даже великие поэты -- но у Веневитинова ничего подобного мы не встретим. У него нет ни одной фальшивой ноты: все его стихи прошептаны ему непосредственно самой Музой. У него всего около сорока стихотворений, из которых значительны лишь последние десять-двенадцать, писанные в 1826 и 1827 годах. Форма у Веневитинова безукоризненна. Плохих стихов у него вовсе нет, и эта черта, как и некоторые другие, сближает его с Пушкиным. Что-то пушкинское замечается в самой фактуре его стиха. Везде поразительна ясность поэтического рисунка; стих местами гибок, местами лит из меди, и многие строфы звучат своеобразной музыкой». Поэзия Веневитинова изящна, ее язык – легок и образен, поэтические  сравнения – меткие, тональность –  плавная и меланхоличная. Философской лирике Веневитинова свойственны как устремленность ввысь – к горнему миру и вечности, так и поиск идеала на земле, элегическая грусть о несбыточности мечтаний и недостижимости счастья в мире. В стихотворении «Послание к Рожалину» Веневитинов писал:

Я молод, друг мой, в цвете лет,
Но я изведал жизни море,
И для меня уж тайны нет
Ни в пылкой радости, ни в горе.
Я долго тешился мечтой,
Звездам небесным слепо верил
И океан безбрежный мерил
Своею утлою ладьей.
С надменной радостью, бывало,
Глядел я, как мой смелый челн
Печатал след свой в бездне волн.
Меня пучина не пугала:
«Чего страшиться?- думал я.-
Бывало ль зеркало так ясно,
Как зыбь морей?» Так думал я
И гордо плыл, забыв края.
И что ж скрывалось под волною?
О камень грянул я ладьею,
И вдребезги моя ладья!
Обманут небом и мечтою,
Я проклял жребий и мечты...
Но издали манил мне ты,
Как брег призывный улыбался,
Тебя с восторгом я обнял,
Поверил снова наслажденьям
И с хладной жизнью сочетал
Души горячей сновиденья.

                В юношеском возрасте – «во цвете лет» поэт признается, что изведал море жизни и для его души уже нет тайны ни в пылкой радости, ни в горе. Образно сравнивая жизнь с океаном – то спокойным, как зеркальная гладь, то бушующим и грозным, Веневитинов с горечью замечает, что мечта о счастье на земле разбилась о суровую реальность, как ладья вдребезги разбивается о камень. В стихотворении «Послание к Рожалину» камень не только есть образ действительности, противостоящей светлой мечте, но и восходит к библейской символике – соотносится со смертью из сюжета о воскресении Лазаря – «То была пещера, и камень лежал на ней» (Ин.11:38), и с духовной мертвенностью к Слову Божиему из евангельской притчи о Сеятеле: «Иное упало на места каменистые» (Мф. 13:5). Смотря на жизнь с горечью разочарования – «обманутый небом и мечтою», проклиная жребий суетной жизни и обманчивые мечты о счастье, поэт не впал в отчаяние, но «с хладной жизнью сочетал души горячей сновиденье». Сквозь всю лирику Веневитинова проходит искание смысла человеческой жизни. В стихотворении «Веточка» с ее  ярко выраженной философской рефлексией, поэт в момент элегического созерцания изображает и осмысливает трагизм жизни человека, затерянного в мире и обреченного на смерть, через аллегорическую картину – образ оторванной веточки и ее странствия, которое начинается безмятежно и гармонично, знаменуя пору светлых мечтаний и надежд  юности, устремления к идеалу и радостной веры в его достижимость,  затем – захваченная «потоком» – течением земной жизни,  веточка встречает как «улыбающийся брег» – символ радостей жизни и мимолетного счастья, так и «пустыни», «вечный снег» и «горы с грозными скалами» – символы жизненных испытаний:

В бесценный час уединенья,
Когда пустынною тропой
С живым восторгом упоенья
Ты бродишь с милою мечтой
В тени дубравы молчаливой, -
Видал ли ты, как ветр игривой
Младую веточку сорвет?
Родной кустарник оставляя,
Она виется, упадая
На зеркало ручейных вод,
И, новый житель влаги чистой,
С потоком плыть принуждена,
То над струею серебристой
Спокойно носится она,
То вдруг пред взором исчезает
И кроется на дне ручья;
Плывет – все новое встречает,
Все незнакомые края:
Усеян нежными цветами
Здесь улыбающийся брег,
А там пустыни, вечный снег
Иль горы с грозными скалами.
Так далей веточка плывет
И путь неверный свой свершает,
Пока она не утопает
В пучине беспредельных вод.
Вот наша жизнь! – так к верной цели
Необоримою волной
Поток нас всех от колыбели
Влечет до двери гробовой.

                В элегии «Веточка» Веневитинов через картину странствий оторванной веточки, изящно изобразил аллегорию всей жизни человеческой с ее глубинным трагизмом – человек есть беспомощная веточка, несомая потоком жизни к роковой цели – «до двери гробовой». Размышляя о метафизическом смысле жизни и ее неотвратимом конце – о смерти, Веневитинов охватывает мысленным взором всю жизнь – от колыбели и до гроба, указывая, что захваченный «необоримою волной» жизни, человек свершает «путь неверный» – наша жизнь со всей ее суетой, борьбой и мечтами, а ее «верная цель» – смерть, ожидающая нас всех. По своему идейно-философскому содержанию и элегическому тону стихотворение «Веточка» Веневитинова напоминает предсмертное восьмистишие Державина с образом «реки времен», которая уносит все дела людей, ибо все «вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы». Нельзя не удивляться ранней зрелости ума и дарования Веневитинова, во дни цветущей юности одаренного поразительной проницательностью и опытностью умудренного летами старца – смотрящего на жизнь грустными и зоркими очами мудреца:

Сначала жизнь пленяет нас:
В ней все тепло, все сердце греет
И, как заманчивым рассказ,
Наш ум причудливый лелеет.
Кой-что страшит издалека, -
Но в этом страхе наслажденье:
Он веселит воображенье,
Как о волшебном приключенье
Ночная повесть старика.
Но кончится обман игривой!
Мы привыкаем к чудесам.
Потом – на все глядим лениво,
Потом – и жизнь постыла нам:
Ее загадка и завязка
Уже длинна, стара, скучна,
Как пересказанная сказка
Усталому пред часом сна.

                В стихотворении «Жизнь» поэт раскрывает драматизм земного бытия – на заре туманной юности жизнь пленяет нас мечтой о счастье, греющей сердце, она предстает как «заманчивый рассказ», страшащий издалека, но страх сей – «веселит воображенье, как о волшебном приключенье ночная повесть старика». Но с годами кончается «обман игривой» и развеивается очарование жизнью – человек привыкает к ее чудесам и с разочарованием окидывает взором свой жизненный путь – путь скучный и постылый, как пересказанная сказка с давно известной завязкой и концом. Как проницательнейший психолог, предвосхищающий философскую лирику Лермонтова с ее мотивами мировой скорби, тоски и разочарования и романы-трагедии Достоевского с их религиозно-философской проблематикой, экзистенциальной взволнованностью и обращенностью к проклятым и вековечным вопросам человеческого бытия, Веневитинов разгадывает страшную и завораживающую загадку жизни – в начале жизненного пути человек очарован прелестью земного бытия, а в финале – он теряет способность духовного отклика на чудеса, загадки и волнения жизни и испытывает разочарование оттого, что самые высокие устремления его духа сталкиваются с ограниченностью и косностью материального мира, а его мечтам и надеждам не суждено сбыться. Как верно подметил Юрия Манн, в финале элегии Веневитинова «Жизнь «действительность теряет даже ореол страшной таинственности. Взору открывается ее холодная, леденящая проза». Миросозерцание Веневитинова столь же трагично, как и у Достоевского и Лермонтова – предвосхищая лермонтовскую скорбь от бытия в мире, «где носит все печать проклятья, где полны ядом все объятья, где счастья без обмана нет», поэт с горечью писал в одном из посланий своему другу Рожалину:

Когда б ты видел этот мир,
Где взор и вкус разочарован,
Где чувство стынет, ум окован,
И где тщеславие – кумир,
Когда б в пустыне многолюдной
Ты не нашел души одной, -
Поверь, ты б навсегда, друг мой,
Забыл свой ропот безрассудной…

                Как и Лермонтову, Веневитинову было скучно и грустно жить на земле. Душу его томила бесцельность и суетность человеческого существования. Когда на все пламенные устремления духа и сердца поэта жизнь ответила холодным бессердечием, то радость бытия померкла и краски мира потускнели. Если Кальдерон провозглашал, что земная жизнь есть сон, то Веневитинов возвещает, что жизнь – это одновременно «заманчивый рассказ» и «скучная сказка», в преддверии сна – успения, смерти. Как убежденный идеалист, Веневитинов наглядно демонстрирует, что земной мир никогда бы не мог удовлетворить устремления человеческого духа к идеальному, а потому – смерть есть страшный и благословенный финал, завершающий земное бытие. Смысл смерти быть развязкой драмой земной жизни. Когда юношеские фантазии и мечты о счастье рассеиваются, то жизнь предстает взору как «коварная сирена», пытающаяся отнять у поэта любовь, надежду и вдохновение, а он ищет спасения от ужасов жизни в служении музам:

О жизнь, коварная сирена,
Как сильно ты к себе влечешь!
Ты из цветов блестящих вьешь
Оковы гибельного плена.
Ты кубок счастья подаешь,
Ты песни радости поешь;
Но в кубке счастья – лишь измена,
И в песнях радости – все ложь.
Не мучь напрасным искушеньем
Груди истерзанной моей
И не лови моих очей
Каким-то светлым привиденьем.
Тебе мои скупые длани
Не принесут покорной дани,
И не тебе я обречен.
Твоей пленительной изменой
Ты можешь в сердце поселить
Минутный огнь, раздор мгновенный,
Ланиты бледностью покрыть,
Отнять покой, беспечность, радость
И осенить печалью младость;
Но не отымешь ты, поверь,
Любви, надежды, вдохновений!
Нет! их спасет мой добрый гений,
И не мои они теперь.
Я посвящаю их отныне
Навек поэзии святой
И с страшной клятвой и мольбой
Кладу на жертвенник богине.

                В элегии «Жертвоприношение» Веневитинов с грустью изобличает коварство земной жизни – она очаровывает, но не приносит счастья, пленяет «оковами гибельного плена», все ее мимолетные радости – «ложь», «искушенье», «светлое приведенье». Но как верно отметил Шевырев, в своей элегии «Жертвоприношении» Веневитинов не проклинает жизнь и не проповедует ее бессмысленности – жизнь драматична и скоротечна, но она содержит  в себе радость и грусть, равно как и вечный смысл – напоминает о Боге и вечности, любовь, надежда и вдохновение наполняют ее смыслом. Возжелав посвятить всю свою жизнь служению музам – «поэзии святой», Веневитинов верил, что искусство свидетельствует о бытии Бога и бессмертии души, оно разрешает драму жизни через сопричастность всему возвышенному и прекрасному.  В статье «О лирической поэзии» русский религиозный философ, публицист и поэт Владимир Соловьев заметил, что «не одна трагедия служит к очищению души: быть может, еще более прямое и сильное действие в этом направлении производит чистая лирика». Эти строки в полной мере можно сказать о творчестве Веневитинова – особенно о его лирическом стихотворении «Утешение», проникнутом не только трагическим настроением и мрачной мыслью о смерти, но и несущим катарсис – очищение, звучащим возвышенно и патетично с первых строк:

Блажен, кому судьба вложила
В уста высокий дар речей,
Кому она сердца людей
Волшебной силой покорила;
Как Прометей, похитил он
Творящий луч, небесный пламень,
И вкруг себя, как Пигмальон,
Одушевляет хладный камень.
Не многие сей дивный дар
В удел счастливый получают,
И редко, редко сердца жар
Уста послушно выражают.
Но если в душу вложена
Хоть искра страсти благородной, -
Поверь, не даром в ней она;
Не теплится она бесплодно;
Не с тем судьба ее зажгла,
Чтоб смерти хладная зола
Ее навеки потушила:
Нет! – что в душевной глубине,
Того не унесет могила:
Оно останется по мне.

Души пророчества правдивы.
Я знал сердечные порывы,
Я был их жертвой, я страдал
И на страданья не роптал;
Мне было в жизни утешенье,
Мне тайный голос обещал,
Что не напрасное мученье
До срока растерзало грудь.
Он говорил: «Когда-нибудь
Созреет плод сей муки тайной
И слово сильное случайно
Из груди вырвется твоей.
Уронишь ты его недаром;
Оно чужую грудь зажжет,
В нее как искра упадет,
А в ней пробудится пожаром».

                В стихотворении «Утешение» Веневитинов рассматривает творческий дар – «высокий дар речей», «творящий луч, небесный пламень», «искру страсти благородной» – как сопричастность Божественному, противопоставляя «смерти хладной золе» и метафорически соотнося поэта с Прометеем – титаном, принесшим небесный огонь людям, и с Пигмалионом, по молитве которого боги вдохнули жизнь в хладный камень. Мучаясь загадкой жизни и вглядываясь духовным взором в ее роковую тайну, Веневитинов в чудном лирическом монологе «Я чувствую, во мне горит…» не только проникает в тайну жизни, но и постигает высший и вечный смысл жизни через «святое вдохновение» и служение искусству, отвечая на всю полноту драмы жизни звуками песен:

Я чувствую, во мне горит
Святое пламя вдохновенья,
Но к темной цели дух парит...
Кто мне укажет путь спасенья?
Я вижу, жизнь передо мной
Кипит, как океан безбрежной...
Найду ли я утес надежной,
Где твердой обопрусь ногой?
Иль, вечного сомненья полный,
Я буду горестно глядеть
На переменчивые волны,
Не зная, что любить, что петь?

Открой глаза на всю природу, -
Мне тайный голос отвечал, -
Но дай им выбор и свободу.
Твой час еще не наступал:
Теперь гонись за жизнью дивной
И каждый миг в ней воскрешай,
На каждый звук ее призывной -
Отзывной песнью отвечай!
Когда ж минуты удивленья,
Как сон туманный, пролетят,
И тайны вечного творенья
Ясней прочтет спокойный взгляд,
Смирится гордое желанье
Обнять весь мир в единый миг,
И звуки тихих струн твоих
Сольются в стройные созданья.

Не лжив сей голос прорицанья,
И струны верные мои
С тех пор душе не изменяли.
Пою то радость, то печали,
То пыл страстей, то жар любви,
И беглым мыслям простодушно
Вверяюсь в пламени стихов.
Так соловей в тени дубров,
Восторгу краткому послушный,
Когда на долы ляжет тень,
Уныло вечер воспевает
И утром весело встречает
В румяном небе ясный день.

                В своем тайновидении жизни Веневитинов не бросается в ее водоворот, как ошибочно думает Борис Садовской, а находит разрешение всем ее загадкам и завязкам, ищет надежную опору и верный путь спасения от сомнений, безверия и отчаяния, обретая отраду в «святом вдохновении», ниспосланном свыше от Бога, и в голосе, звучащем в сердце поэта и велящем отвечать на дар жизни песнью. В представлении Веневитинова, настоящий поэт – разгадчик величайших тайн вселенной и царь над своими страстями, а душа его поет как сладкозвучная и отзывчивая арфа от каждого соприкосновения с жизнью – с ее волненьями, тайнами и чудесами. Любовь и дружба украшают жизнь и одаряют ее радостью и смыслом, но искренняя дружба – редка, она дороже всех сокровищ мира – славы, власти и богатства, а любовь – вечное чувство, пред которым бессильна смерть. Любовь – это доказательство бытия Бога и нашего бессмертия, она вечна и продолжается за могильным пределом. Как подлинный философ и поэт Дмитрий Веневитинов умел как мыслить, так и любить – любить не только Бога и искусство, но и своих друзей, а нежная привязанность связывала его с Зинаидой Волконской – незаурядной и умной женщиной, писательницей, певицей и хозяйкой одного из самых блестящих литературных салонов Москвы, в котором бывали Пушкин и Мицкевич. С сильной, нежной, романтической и поэтической любовью Веневитинова к Волконской – любовью без расчета на взаимность, связана одна из самых трогательных и прекрасных легенд о жизни и смерти Веневитинова. Когда в ноябре 1826 года Веневитинов уехал из Москвы в Петербург, то Зинаида Волконская на память подарила ему перстень, найденный при раскопках Геркуланума. Храня перстень, как священный талисман, поэт дал обещание надеть его в день свадьбы или же в день смерти. В последний час жизни Веневитинова друзья надели ему перстень на палец – как и велел поэт в своем стихотворении «Завещание»:

Вот глас последнего страданья!
Внимайте: воля мертвеца
Страшна, как голос прорицанья.
Внимайте: чтоб сего кольца
С руки холодной не снимали; -
Пусть с ним умрут мои печали
И будут с ним схоронены
Друзьям – привет и утешенье!
Восторгов лучшие мгновенья
Мной были им посвящены.
Внимай и ты, моя богиня!
Теперь души твоей святыня
Мне и доступней и ясней –
Во мне умолкнул глас страстей,
Любви волшебство позабыто,
Исчезла радужная мгла,
И то, что Раем ты звала,
Передо мной теперь открыто.
Приблизься! вот могилы дверь,
И все позволено теперь –
Я не боюсь суждений света.
Теперь могу тебя обнять
Теперь могу тебя лобзать.
Как с первой радостью привета
В Раю лик Ангелов святых
Устами чистыми лобзали,
Когда бы мы в восторге их
За гробом сумрачным встречали...
Но эту речь ты позабудь –
В ней тайный ропот исступленья:
Зачем холодные сомненья
Я вылил в пламенную грудь?
К тебе одно, одно моленье! -
Не забывай... прочь уверенья!
Клянись... Ты веришь, милый друг,
Что за могильным сим пределом
Душа моя простится с телом
И будет жить, как вечный дух,
Без образов, без тьмы и света,
Одним нетлением одета.
Сей дух, как вечно бдящий взор,
Твой будет спутник неотступной,
И если памятью преступной
Ты изменишь... Беда! с тех пор
Я тайно облекусь в укор;
К душе прилипну вероломной,
В ней пищу мщения найду
И будет сердцу грустно, томно,
А я, как червь, не отпаду.

                В стихотворении «К моему перстню», написанном незадолго до смерти Веневитинов не только изложил историю своего перстня и выразил свою пламенную веру в бессмертии души, в «нетление одетой», но и оставил сбывшееся в двадцатом веке поэтическое предсказание, когда в 1930 году при перенесении праха русского поэта-романтика  из Симонова монастыря на Новодевичье кладбище перстень был помещен как реликвия в Литературный музей:

Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой,
Но не любовь теперь тобой
Благословила пламень вечной
И над тобой, в тоске сердечной,
Святой обет произнесла;
Нет! дружба в горький час прощанья
Любви рыдающей дала
Тебя залогом состраданья.
О, будь мой верный талисман!
Храни меня от тяжких ран
И света, и толпы ничтожной,
От едкой жажды славы ложной,
От обольстительной мечты
И от душевной пустоты.
В часы холодного сомненья
Надеждой сердце оживи,
И если в скорбях заточенья,
Вдали от Ангела любви,
Оно замыслит преступленье, -
Ты дивной силой укроти
Порывы страсти безнадежной
И от груди моей мятежной
Свинец безумства отврати,
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нем тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верной.

                Как верно писал епископ Александр Светлаков, «Отличительными чертами поэзии Д.В. Веневитинова являются глубокий ум, тонкая наблюдательность, полная гармония ума и чувства и отсутствие чопорной изысканности как в мыслях, так и в выражениях… Пессимистическое настроение певцов «голубого цветка», их искание идеальной любви и дружбы, преклонение перед искусством и взгляд на поэта, как на провозвестника небесных истин – все это ярко выражается в лирике Д.В. Веневитинова». Профессор Нестор Котляревский находил в лирике Веневитинова гимн поэту, которому не было равных во всей русской поэзии. Высокое предназначение поэта и его трагическая судьба – одна из центральных тем всей лирики Веневитинова, исповедующего романтический культ поэта-пророка – Божьего избранника, живущего в нашей обыденной реальности, но верного своей священной миссии и слагающего пламенный гимн веры и любви, который будет греметь над миром во славу вечного и таинственного источника жизни и вдохновенья – Божественного Духа:

К Тебе, о чистый Дух, источник вдохновенья,
На крылиях любви несется мысль моя:
Она затеряна в юдоли заточенья,
И все зовет ее в небесные края.

Но Ты облек Себя в завесу тайны вечной:
Напрасно силится мой дух к Тебе парить.
Тебя читаю я во глубине сердечной,
И мне осталося надеяться, любить.

Греми надеждою, греми любовью, лира!
В преддверьи вечности греми его хвалой!
И если б рухнул мир, затмился свет эфира

И хаос задавил природу пустотой, -
Греми! Пусть сетуют среди развалин мира
Любовь с надеждою и верою святой!

                В сонете «К Тебе, о чистый Дух, источник вдохновенья», по композиции и смыслу близкому к Псалмам, Веневитинов взывает к Творцу всего сущего и Подателю жизни – возносит гимн Богу, Который есть Дух и Любовь. Как и древнегреческий философ Платон и святитель Григорий Богослов, русский поэт-романтик характеризует земную жизнь как «юдоль заточенья», в которой затеряна его мысль, на крыльях любви рвущаяся в «небесные края» – в метафизический мир, в горние сферы, в Царство Небесное. Выступая против рационализма – апофеоза рассудочной мысли, и оставаясь верным слову апостола Иоанна Богослова о том, что Бог познается любовью, Веневитинов провозглашает, что только на крыльях любви мысль может воспарить в небеса и коснуться Божественного – только умозрение, проникнутое и одухотворенное любовью, может привести к познанию Абсолютной Истины. Воспринимая земной мир как юдоль заточения и стремясь к своей небесной родине, Веневитинов в полном согласии с апофатическим богословием и со стихами Псалтыря, где сказано, что Бог соделал мрак покрывалом Своим, возвещает, что Бог облек Себя «в завесу тайны вечной», но Он познается в сердечной глубине через акт любви. Высшее назначение поэта – воспевать славу Божию. Если бы рухнул мир, то и тогда песнь поэта имела бы высочайший и священный смысл. В сонете «К Тебе, о чистый Дух, источник вдохновенья…» я вижу не только отголосок эстетических и метафизических идей Шеллинга и Платона и развернутую в стихах мысль немецкого поэта Новалиса о том, что человеческий дух может соприкоснуться с Бесконечным, ибо имеет с Ним родство, но и выражение христианских идей и христианской этической системы ценностей – надежды, веры и любви. В лирике Веневитинова не только изображается поэт-пророк и могучий гений, устремленный к высшему идеалу и верный Богу, раскрывающий в творчестве богоподобную силу свободного духа, но и воспевается муза – Урания:

Пять звезд увенчали чело вдохновенной:
Поэзии дивной звезда,
Звезда благодатная милой надежды,
Звезда беззакатной любви,
Звезда лучезарная искренней дружбы,
Что пятая будет звезда?
Да будет она, благотворные боги,
Душевного счастья звездой.

                В своем лице Дмитрий Веневитинов органично соединил  поэта и философа, а потому – нет ничего удивительного в том, что его муза – это увенчанная звездами богиня Урания, воспетая в «Диалогах» Платона. В стихотворении «Поэт» Веневитинов изложил свои мысли о священной миссии поэта – «сына богов», «питомца муз и вдохновенья», чуждого мирской суете и живущего в царстве «священных, тихих снов», всецело погруженного в свои грезы и раздумья, в постижение законов бытия и тайн природы, которые открываются лишь пламенным жрецам искусства:

Тебе знаком ли сын богов,
Любимец муз и вдохновенья?
Узнал ли б меж земных сынов
Ты речь его, его движенья? -
Не вспыльчив он, и строгий ум
Не блещет в шумном разговоре,
Но ясный луч высоких дум
Невольно светит в ясном взоре.
Пусть вкруг него, в чаду утех,
Бунтует ветреная младость, -
Безумный крик, холодный смех
И необузданная радость:
Все чуждо, дико для него,
На все безмолвно он взирает,
Лишь что-то редко с уст его
Улыбку беглую срывает.
Его богиня – простота,
И тихий гений размышленья
Ему поставил от рожденья
Печать молчанья на уста.
Его мечты, его желанья,
Его боязни, ожиданья -
Все тайна в нем, все в нем молчит:
В душе заботливо хранит
Он неразгаданные чувства.
Когда ж внезапно что-нибудь
Взволнует огненную грудь, -
Душа, без страха, без искусства.
Готова вылиться в речах
И блещет в пламенных очах.
И снова тих он, и стыдливый
К земле он опускает взор,
Как будто б слышал он укор
За невозвратные порывы.
О, если встретишь ты его
С раздумьем на челе суровом, -
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных, тихих снов!
Взгляни с слезой благоговенья
И молви: это сын богов,
Питомец муз и вдохновенья!

                В стихотворении Веневитинова «Поэт» изображен возвышенный романтический образ поэта-провидца, во взоре которого светит «ясный луч высоких дум», он задумчив и молчалив, чуждаясь бездумного веселья и необузданных радостей жизни – в нем все неразгаданная тайна, но стоит чему-нибудь коснуться его огненной души, как она запоет. В стихотворении «Поэт» Веневитинов описал самого себя – его лирический герой склонен к философской рефлексии – имеет «строгий ум» и бродит «с раздумьем на челе суровом», но в то же время обладает отзывчивым сердцем, хранящим «неразгаданные чувства», а его характерные черты – «тихий гений», простота, непосредственность и таинственность. Зоркий к жизни со всей ее палитрой красок, Веневитинов изображает жизнь поэта не только в возвышенных, но и в трагических тонах – избранник неба одинок и печален на земле, он – «жизни не щадил для чувства, венец мученьями купил», душа его «осуждена к борению с противоречиями мира», а путь его – полон борьбы и страданий. Высокое избрание – это венец славы, но одновременно и терновый венец – вся жизнь поэта должна быть принесена в жертву Богу и искусству, но именно верные искусству способны «чужую грудь зажечь» огнем вдохновения и сделать людей «друзьями вселенной». Чуткие ко всему возвышенному и прекрасному «жрецы искусства» умеют понимать тайны природы:

Природа не для всех очей
Покров свой тайный подымает:
Мы все равно читаем в ней,
Но кто, читая, понимает?
Лишь тот, кто с юношеских дней
Был пламенным жрецом искусства,
Кто жизни не щадил для чувства,
Венец мученьями купил,
Над суетой вознесся духом
И сердца трепет жадным слухом,
Как вещий голос, изловил!..

                Критически относясь к романтизму, протоиерей Василий Зеньковский утверждал, что романтикам неведома добродетель духовного трезвения. Но если мы вдумчиво вникнем в лирику наших поэтов-романтиков – от Жуковского и русских любомудров до Баратынского, Лермонтова и Тютчева, то поразимся проницательности их ума, глубокой мудрости, умению мыслить глубоко и трезво. С благоговением почитая высокое назначение поэта и его священную миссию – быть пророком в своем отечестве, Дмитрий Веневитинов в «Последних стихах» завещал – «люби питомца вдохновенья и гордый ум пред ним склоняй», но в то же время, верный библейскому предостережению остерегаться лжепророков, поэт рассудительно предостерегал, что «в чистой жажде наслажденья» – духовно-эстетической потребности человеческой души, не каждой арфе следует вверять свой слух, ибо на земле не много истинных пророков, несущих людям «глаголы неба» – Слово Божие:

Люби питомца вдохновенья
И гордый ум пред ним склоняй,
Но в чистой жажде наслажденья
Не каждой арфе слух вверяй:
Не много истинных пророков
С печатью тайны на челе,
С дарами выспренних уроков,
С глаголом неба на земле.

                Высшее назначение поэта – быть пророком, провозвестником небесных истин. Таким поэтом был Дмитрий Веневитинов – проницательный философ и вдохновенный лирик с пламенной душой, имевший вещее предвидение своей скорой смерти и не страшащийся смерти, непоколебимо верующий в бессмертие нетленного духа и оставивший миру изящные и изысканные стихи, исполненные глубокой мудростью и грустно звенящие, как прощальный аккорд, сорвавшийся со струн его поющей лиры:

Нет, друг мой! славы не брани:
Душа сроднилася с мечтою;
Она надеждою благою
Печали озаряла дни.
Мне сладко верить, что со мною
Не все, не все погибнет вдруг,
И что уста мои вещали:
Веселья мимолетный звук,
Напев задумчивой печали
Еще напомнит обо мне,
И сильный стих не раз встревожит
Ум пылкий юноши во сне,
И старец со слезой, быть может,
Труды нелживые прочтет;
Он в них души печать найдет
И молвит слово состраданья:
«Как я люблю его созданья!
Он дышит жаром красоты,
В нем ум и сердце согласились,
И мысли полные носились
На легких крылиях мечты...