de omnibus dubitandum 39. 178

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ (1686-1688)

    Глава 39.178. В ОПОВЕЩЕНИИ, ПРАВДА ДОЛЖНА БЫТЬ, А ЗДЕСЬ ЕЕ И НЕТУ…

    — С доброй вестью к тебе, государыня!

    — Хорошо, что сам пришел, Василий Васильевич. Уже мне радость, да веселый такой. Что за весть-то?

    — Ахтырский полковник Иван Перекрест вернулся, доски медные для купферштихов привез. С портретами, государыня!

    — А мастера?

    — И мастеров целых двух. Тарасевича Леонтия да Ширского Иннокентия Иоанна.

    — Имен таких не слыхивала. У царевны Марфы Алексеевны надобно спросить. У нее купферштихов палата целая. Должна, поди, знать. Из Киева они?

    — Нет, государыня, из Чернигова.

    — Почему из Чернигова? Николи там знатных мастеров не бывало. Чего ж полковник-то врал?

    — Может, государыня, и в Чернигове искусный мастер оказаться. Сильвестру Медведеву [Сильвестр Медведев (в миру Симеон Агафонникович)(1641–1691) — иезуит, писатель, ученый. Ученик и идейный приверженец иезуита Симеона Полоцкого, в его школе изучал латинский и польский язык. Был назначен в московский печатный двор правщиком церковных книг. Автор записок о восстании 1682 г. Замешанный в заговоре Шакловитого был схвачен и приговорен в 1689 г. к смертной казни] работа Тарасевича, достойной представилася. Он ведь и порядок, как персону изображати, сочинил, а Леонтий ловко все исполнил. Не по вкусу тебе придется, иного сыщем.

    — Некогда иного искать. Печатать да рассылать по государям европейским надо. И так времени вона сколько зазря ушло.

    — Так ведь, государыня, народ недаром говорит: тише едешь, дальше будешь.

    — Да? От того места, куда едешь. И не вводи меня в досаду, Василий Васильевич. Показывай, что за доски.

    — Вот, государыня, первая доска. По верху Триединый Господь наш, ниже ты, великая государыня, с братцами обоими. Рассылать их можно и не рассылать. Главное дело — чтоб под рукой были. Мало ли, какой случай приключиться может.

    — Осмотрительный ты у нас, князь, ничего не скажешь.

    — Так ведь это пока, государыня. А как тебя одну на престол возведем, тогда о них и забудем.

    — А что за люди-то под персонами? Подписей нету, а так — один на лошади, другой с заступом. К чему это?

    — Леонтий так мне объяснил, что на лошади будто моя персона, а с заступом СамойлОвича гетмана.

    — Невразумительно. Да и ты, князь, быть рядом с царственными особами можешь, а гетман — нет. И подпись несусветная: «Тщанием Данилы да Якова Ивановых детей Перекрестовых». Не нужна такая гравюра. Убери ее. Видеть не хочу. Где печатали-то?

    — Здесь, государыня, в Китай-городе, на Белгородском подворье. Для тебя пять штук на атласе, чтобы вместе с рацеей ихней поднести. Другие — на тафте да бумаге.

    — И куда их подевали?

    — Охочим людям роздали. Мне, окольничему Семену Толочачанову, ризничему Акинфию, другим разным. Каждому лестно портрет государынин иметь.

    — Не государынин. Вон мы у Шакловитого спросим, что он о такой персоне думает. Чай, вместе с тобой, князь, делами посольскими занимается.

    Вошел Леонтий Шакловитый

    - Леонтий Федорович, а Леонтий Федорович! Вовремя ты пришел. Погляди-ка, годится такая персона, чтоб по чужим царствам рассылать?

    — А зачем, государыня, ее рассылать-то?

    — Для оповещения о власти предержащих в державе нашей.

    — Так в оповещении, правда должна быть, а здесь ее и, нету. Только в заблуждение иноземных государей вводить. Прости на смелом слове, великая государыня, только персона для рассылки твоя должна быть. Ты державой отеческой правишь, тебя и следует одну изображать.

    — Вот тебе и ответ, Васенька! Покуда ты опасаться будешь, иные государи в смятение придут, потом, поди им, доказывай, кто престол московский занимает. О мастере ничего не скажу — пусть работает, только доску иную режет.

    — Здесь вы, как всегда, правы, государыня. Леонтий Тарасевич не у монахов киевских — у великого мастера из Аугсбурга самого Килиана учился. Где только полковнику сыскать его удалось.

    — Тем дороже его служба, Федор Леонтьевич. А теперь вот еще что скажу. Пусть быстро доску режет мастер, а печатать не на Белгородском подворье будем. Послу Якову Долгорукову в Париж пошлем — ему там сподручнее всем государям персону мою раздавать. Не для здешних окольничих да ризничих ее печатать надо.

    — Огорчил я тебя, великая государыня…

    — Полно, князь Васенька. Я верных слуг и за вины их не казню, а уж тебя и подавно. Условие только одно поставлю. Исполнишь — прощу, нет — пощады не жди.

    — Все исполню, государыня!

    — Должен ты, Василий Васильевич, и свою персону мастеру сделать приказать. Всенепременно.

    — Такая честь, государыня!

    — Во всех державах так за обычай принято, должно и у нас быть. Надпись, скажем, может быть: «Царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель и наместник новгородский их царского величества ближний боярин князь Василий Васильевич Голицын». И чтоб с булавою в руках, а внизу в картуше стихи на пречестный клейнат гербовный князей Голицыных. Веришь ли, князь, у меня и вирши по такому поводу сложены:

Камо бежиши Воине избранный.
Многожде славне честию венчанный
Трудов сицевых и воинской брани.
Вечно ти славы дотекше престани.
Не ты, но образ Князя преславного.
Во всяких странах зде начертанного.
От ныне будет славою сияти,
Честь Голицынов везде прославляти.

    — Государыня-матушка, как мне благодарить тебя за милость твою несказанную! Только, может, рано еще мою персону-то изображать да печатать? Обождем маленько?

    — Верно слово, князь, сказал. С такой персоной торопиться не к чему. Тебе, государыня, надо сначала на престол вступить.

    — Вот ко времени-то явилась, царевна-сестрица. Сама собиралася к тебе заглянуть, а ты уж на пороге.

    — Персону мне твою от Перекреста принесли, и я решила с тобой потолковать, затараторила Марфа. 

    — Поди, не понравилась?

    — Чему тут нравиться? На престоле от государей тесно. Сколько ж так продолжаться может. Пора, пора, государыня-сестрица, тебе к самодержавию переходить. А князь Голицын (1633 г.р.) и подождать может. Подпись к его персоне хороша, да в ней уже царей младших нету. Значит, надобно к подписи самим подойти. Я тебе, государыня-сестрица, для твоего портрета вот какую подпись предложу — с Сильвестром Медведевым вместе мы ее сочиняли. Сама суди: «София Алексеевна Божьею милостью Благочестивейшая и Вседержавнейшая Великая государыня Царевна и Великая княжна Отечественных дедичеств государыня и наследница и обладательница».

    - Что это ты, князь, никак, уходить собрался?

    — Дверь притворить хочу, царевна Марфа Алексеевна. Мало ли кто пройдет, что услышит. Раньше времени-то.

    — Вот тайн-то тебе более, сестра, и не надобно. В своем ты наследственном праве. Пусть так все и знают. А ты как смотришь, Шакловитый? обратилась Евдокия к князю.

    — Святые твои слова, государыня-царевна, как есть святые.

    — Тогда и ты себе персону резаную закажешь, наследникам завещаешь, Федор Леонтьевич.

    — Не закажу, царевна.

    — Что так?

    — Не по Сеньке шапка. Мне бы изображение мученика Федора Стратилата [Федор Стратилат — христианский святой, принял мученическую смерть. Памятные даты в христианском календаре — 8 февраля и 8 июня], соименного моего святого, вырезать. С воинскою в ногах сбруею, литаврами, знаменами, копьями и прочим оружием. И святому молитва, и о делах моих упоминание.

    — Умный ты человек, Шакловитый, куда какой умный. Не правда ли, государыня-сестрица? - встряла в разговор Марфа

    — Предусмотрительный, хотела ты сказать, Марфа Алексеевна.

* * *

    - Сердце не на месте, с чего — сама не ведаю. Толпятся, толпятся вокруг Софьи Алексеевны (на самом деле Евдокии Алексеевны, старшей дочери Алексея Михайловича и Марии Милославской – Л.С.), а помочи ждать ей будто и неоткуда. Отступится от нее князь Василий Васильевич. Не иначе отступится. Софьюшка (на самом деле Евдокия Алексеевна, старшая дочь Алексея Михайловича и Марии Милославской – Л.С.) о будущем загадывать стала. Мол, как на престол вступит, как князя от законной жены, княгини Авдотьи ослобонит. Будто сама княгиня тогда от него отступится — все едино в монастырь ей идти придется.

    - Спросила, не жаль княгини будет. Софья (на самом деле Евдокия Алексеевна, старшая дочь Алексея Михайловича и Марии Милославской – Л.С.) вся окаменела будто. А моя, говорит, жизнь. Мне кто ее другую подарит, да еще, какой она окажется. Василий — судьба моя. Все порешу, его не отпущу. На меня накинулась. Сама, мол, любила. Что ж за любовь-то свою не боролася. Мало ли что инок, мало ли что обет давал. Захотела бы, всего добилася, а там уж Господь твой грех определил бы. Неужто за радость земную не заплатила бы полной мерою.
Ровно страх всякий потеряла. Ровно ума лишилась. Ты гляди, говорит, как люди о чувствах своих пишут. Им можно? Читай, читай!

Свет — моя милая, дорогая
Не дала мне на себя наглядетца,
На хорошой, прекрасной лик насмотретца.
Пойду ли я в чисто поле гуляти,
Найду ли мастера-живописца
И велю списать образ ей на бумаге хорошей,
Прекрасной лик на персоне поставлю
Я во светлую светлицу…

    Спросила сестрицу, откуда сии строки у нее. Неученые. Не по правилам сложенные. Квашнин, отвечает, сочинял. Для себя — не для школяров и учителей их. Может, и впрямь попробовать так-то?

    Только для дела орации более потребны. У нас с Екатериной да Марьей Алексеевнами свой крестовый дьячок отлично рацеи сочиняет. Того лучше произносит. Похвалились перед патриархом, к себе нашего Михайлу Львова вызвал, послушал и полтину за искусство дал. У самого-то кир-Иоакима рацельщиков целая школа. Распорядился он так, чтобы Книг Печатного Двора справщик Карион Истомин среди домовых меньших поддьяков отбирал, певчих мальчиков, иначе молвить. Шестеро у него в нынешнем году в учении находятся. Что ни праздник, перед патриархом новые рацеи должны сказывать. Им кир-Иоаким тоже по полтине каждому в поощрение дает. А вот рацельщик из Донского монастыря и вовсе отличился — иеромонах Иов Еруновский. Ему за его орацию преосвященный целый рубль дал. Теперь и другие обители обязаны перед патриархом отчет держать. Сама бы с радостью послушала, да редко их во дворец присылают, а уж в терема разве что на тезоименитство, если попросишь.