Конец

Мария стояла у окна на третьем этаже школы, наблюдая, как дождь размазывает красную «тройку» в её тетради по литературе. Алла Петровна, её учительница, пригласила её в кабинет. Ожидая упрёков, Мария мысленно складывала строчки: «Красные чернила, как ржавчина на лезвии тишины...» Но упрёков не последовало. Вместо них прозвучал тихий, участливый вопрос: «С тобой всё в порядке? С жильём, с деньгами?» Этот вопрос, столь неожиданный и лишённый привычного давления, заставил её защиту дрогнуть. А позже, в пустом коридоре, её рука сама потянулась к огнетушителю. Пронзительный шип и облако белого «снега» стали её безмолвным ответом на абсурд, её личным манифестом, написанным углекислотой на стенах учреждения.

Вечером того же дня Алиса, её единственная по-настоящему близкая подруга, вытащила её из квартиры в кафе. Мария сидела там, отгородившись стеной молчания, пока Лена и Катя болтали о пустяках. И тогда, в момент затишья, Мария тихо и чётко произнесла: «Сегодня я привела в действие огнетушитель. В школьном коридоре.» Повисла шоковая пауза, которую нарушила Лена взрывом восхищения, а Катя — тревожными расспросами. Алиса, видя, как Маша закрывается, нашла единственно верные слова: «Иногда нужно сделать что-то физическое, чтобы доказать себе, что ты ещё можешь влиять на этот мир. Пусть даже вот так, абсурдно.» Её понимание, лишённое осуждения, стало тем якорем, который ненадолго удержал Машу от полного ухода в себя. Даже нелепое сравнение Лены — «как медведь в посудной лавке» — вызвало на её лице подобие улыбки.

Но затишье было недолгим. На следующее утро в школе на неё смотрели по-разному: одноклассник-гик — с одобрением, уборщица — с укором, а Алла Петровна — с усталой понимающей укоризной. А потом был кабинет директора. Ирина Викторовна, завуч и Алла Петровна. Разговор о порче имущества, о «нестандартном поведении». И самое страшное: «Мы обязаны поставить в известность твоих родителей. Назови их контактные телефоны.»

Слово «родители» сработало как спусковой крючок. Весь её мир, всё её хрупкое спокойствие рухнуло в одно мгновение. Она не кричала, не плакала. Всё внутри оборвалось и провалилось в беззвучную пустоту. Её взгляд остекленел, тело обмякло. Она впала в кататонический ступор, отключившись от реальности, которая стала невыносимой.

Её увезла скорая. Алла Петровна, понимая, что случилось нечто большее, чем бунт, нашла в документах номер Алисы. Та примчалась в больницу и застала Машу в палате — неподвижную, смотрящую в потолок невидящим взглядом. Алиса молча взяла её холодную руку в свои и просто ждала. Спустя долгие часы в ответ на её терпение дрогнули кончики Машиных пальцев — первый, крошечный признак возвращения.

Но выздоровление было хрупким. Врач, следуя протоколу, сообщила, что с родителями связались и они выезжают. Услышав это, Машу снова поглотила паника. Страх перед возвратом в ту жизнь, в тот дом, был сильнее инстинкта самосохранения. Когда вечером палата опустела, она, движимая этим слепым ужасом, сорвала катетер и, падая от слабости, вышла в коридор. Спрятавшись в туалете, она сидела на крышке унитаза, царапая кожу на висках, и обдумывала единственный план: бежать. Куда угодно.

Босая, в одном больничном халате, с кровоточащей рукой, она выскользнула через запасной выход в ледяную ночь. Город стал лабиринтом, где за каждым углом чудилась погоня. Целью был вокзал — символ бегства. На вокзале её, жалкую и дрожащую, заметил пожилой бродяга. Он не стал задавать лишних вопросов, а просто дал ей пару носков и бутылку сладкого чая, а затем выдал чёткую инструкцию: поезд до Адлера, предпоследний вагон, угол тамбура. «Главное — переждать первую проверку.»

Она пробралась в указанное место, зарывшись под груду ящиков и брезент. Стук колёс уносил её прочь, и на смену страху приходило леденящее, безразличное облегчение. Но побег был недолгим. Проводник обнаружил её во время обхода. Он попытался уговорить её сдаться, обещая, что всё будет «по-умному», с соцслужбами. Но для Маши это звучало как приговор. Возвращение было немыслимо.

Отчаяние достигло пика. С диким криком она рванулась к аварийному окну в тамбуре и ударила по нему локтем. Раздался оглушительный хлопок, стекло покрылось паутиной трещин, и осколок впился ей в руку. Алая кровь расплылась по халату. Она стояла, тяжело дыша, готовая на всё, даже выпрыгнуть на ходу, лишь бы не сдаваться. Вид её саморазрушения и абсолютная решимость шокировали проводника, и он отступил. Но прыгнуть она так и не смогла — силы окончательно оставили её, и она, побеждённая, опустилась на колени.

Её передали полиции на следующей станции. Формальности, протоколы, машина, везущая обратно. Теперь её мир сузился до стерильной палаты в закрытом отделении с решёткой на окне. Физическая рана заживала. Душевная — нет. Она снова замкнулась в себе, но на этот раз это была не спонтанная реакция, а осознанная тактика. Мир снова доказал, что у неё нет выбора. И она перестала с ним бороться. Она просто существовала, затаившись глубоко внутри, в том самом месте, куда не могли добраться ни врачи, ни тень надвигающегося визита родителей. Она снова стала «сгнившей сакурой» — только теперь это была не метафора бунта, а констатация факта. Тихая, одинокая и окончательная.