Как Фёдор Михайлович не туда зашёл

Как Фёдор Михайлович не туда зашёл

Случай этот мне рассказывал один старый господин, служивший когда-то в редакции «Эпохи», человек он честный и наблюдательный, а потому и рассказу его верю.

Было это, значит, зимой, году этак в шестьдесят пятом, когда Достоевский только что вывернулся из долгов, но всё ещё жил, как говорится, «на честном слове и на картошке».

Фёдор Михайлович, человек хотя и великий, но рассеянный, будто бы был приглашён к некоему господину Баранову, чиновнику с литературными притязаниями. Тот желал иметь у себя в доме вечер с чтением, чаем и рассуждением о русской душе.

Писатель, само собой, согласился. Вечером надевает он сюртук, зашнуровывает воротничок, и идёт. А мороз, понимаете, лютый, пар от рта идёт, нос в инее. И вот он, весь задумчивый.

«Ведь странно, всё живут, бегут куда-то, а зачем, никто не знает. И чиновник этот Баранов, небось, тоже мечтает о бессмертии души, а сам, может быть, взятки берёт…»

И тут на Гороховой улице вывеска: «Баранов». Поднимается на крыльцо и входит.

«Вот оно, Провидение, — размышляет, — сам нашёлся!»

Слуга принимает пальто почтительно, говорит:

— Господин доктор сейчас выйдет.

Фёдор Михайлович чуть-чуть удивился:

«доктор? — думает. — Но ведь Баранов, фамилия та же, стало быть, всё верно, может, шутят».

— Прошу, сударь, раздевайтесь, доктор у нас человек занятой, но добрый. С кем припадки-то чаще, днём или ночью?

— Какие припадки? — растерялся Фёдор Михайлович.

— Да все нынче с припадками идут, зима, хандра… Петербург ведь, сударь, город нервный.

Выходит к нему пожилой господин в очках, тоже Баранов, только вовсе не чиновник, а врач, по нервным болезням. Видит перед собой бледного, нервного человека, с глазами, будто только что с каторги, и спрашивает участливо:

— У вас, батюшка, припадки давно бывают?

Фёдор Михайлович, человек горячий, сразу насторожился.

— И вы тудаже! Простите, какие припадки?

— Эпилептические, разумеется, — отвечает доктор спокойно. — Слуга сказал: пришёл новый больной.

— Никакой я не больной! — воскликнул Фёдор Михайлович. — Я к вам, позвольте сказать, на литературный вечер!

Достоевский замер, словно по лбу стукнули.

«Откуда он знает? — мелькнуло тревожно. — Ведь я об этом никому не говорил, разве что брату и редактору. Или уже по лицу видно? Может, слух какой пошёл — в Петербурге ведь слухи распространяются быстрее холеры. Этак скоро будут знать, когда у меня сердце бьётся неровно…»

Он опустил глаза, будто пойманный на чём-то личном, почти постыдном, и ощутил странную смесь стыда и досады. Стыда, что болезнь его будто бы наперёд видна каждому встречному, и досады, что вот опять, в самый неуместный миг, судьба подшучивает.

Доктор же, в свою очередь, оглядел его внимательно и, как человек привычный к всяким страданиям, подумал про себя:

«Тип нервный, тонкий, лицо страдальческое, глаза, будто изнутри горят. Такие не живут спокойно. Не пациент ли из тех, что лечить бесполезно: им бы не покой, а страдание нужно, чтобы дышать?»

Он кашлянул вежливо, желая не смущать гостя, и повторил уже мягче:

— Да не смущайтесь, сударь, это дело житейское. Нервы, знаете ли, у всех нынче в беспорядке.

Оба замолчали. Минуту молчали. Потом Фёдор Михайлович, покраснев, пробормотал:

— Простите, батюшка, я, видно, не туда попал.

Доктор кивнул.

— Но как же я попал не туда, ведь адрес тот самый, — бормотал он себе под нос. — Гороховая, дом третий от угла, Баранов… И ведь писали рукой хозяйки — аккуратной, чиновной… Нет, что-то неладно.

Он вытащил из кармана смятый листок, приглашение. Присмотрелся.

На нём и впрямь значилось: «Господину Ф. М. Достоевскому покорнейшая просьба пожаловать к вечеру к чиновнику Баранову, Гороховая, дом третий двор, правая половина».

— Третий двор! — воскликнул он, почти возмущённо. — А я, как дурак, в первый завернул! Петербургская логика, один дом, три двора, и в каждом свой Баранов!

И тут доктор, человек добрый и с юмором, засмеялся.

— Экая досада, — хохочет доктор, — всё у нас теперь в Петербурге путается. Чиновники с докторами, пациенты с литераторами. А по лицу-то я вижу, вы человек наблюдающий, не больной.

— Наблюдающий, — отвечает Фёдор Михайлович. — Только иногда наблюдаю, как бы самому не заболеть.

Тут доктор и вовсе расхохотался, да стал уговаривать остаться хоть чаю выпить, отогреться, всё ж мороз страшный.

Фёдор Михайлович сперва упирался, потом, согласился. Сидели они вдвоём, пили чай с ромом, и доктор рассказывал ему разные истории из своей практики. О том, как один господин уверял, будто в нём поселился дух Спинозы, а другой писал жалобы на кота, что, мол, «ворует мысли».

— Видите, батюшка, у всех свои помешательства, — сказал доктор. — Один боится кошек, другой, зеркал, третий, самого себя.

Фёдор Михайлович улыбнулся устало.

— Так ведь это и есть, позвольте сказать, образ России. Каждый боится себя, а всё ищет виноватого соседа.

Достоевский помолчал и наконец говорит задумчиво:

— Знаете, батюшка, всё это материал… Очень даже литературный материал.

Доктор кивнул.

— А вы, стало быть, не только больной, но и писатель?

— Писатель, да. И больной тоже, — сказал он, улыбаясь. — Только, видите ли, я больной жизнью.

Вот так и познакомились. А когда спустя годы вышел роман «Бесы», доктор, говорят, читал и качал головой:

— Ну, вот мой клиент! Только диагноз стал художественным.

А тот вечер так и остался в памяти у всех, кто знал Фёдора Михайловича, ибо, как известно, и ошибки великих случаются по промыслу. Только им одним дано заблудиться так, чтобы выйти вернее других.