В Лавру. 20 августа 1682 г

Софью желая еще напугать,
Таратуй продолжал беззастенчиво врать.
Сказал, что он слышал от верных людей,
Из сотни торговой важных гостей,
Есть заговор средь новгородских дворян,
Готовых на помощь призвать басурман.

Таратуй, сколь угодно, мог лить свой елей,
Только, Софья-царевна, была похитрей.

Софья ответила сестрам тогда:
В другие отправимся мы, города.
Из стен, из кремлевских отбыть поспешим,
А там мы народу всему возвестим,
О совершенном стрельцами волнении,
О непослушании и разорении.

Стрельцы что угодно могли учинить,
Царевнам осталось лишь бога молить.
О том, как покинуть пределы столицы,
Усердно молились и вдовы-царицы.

Одна из царевен немного всплакнула,
Избавиться как от стрельцов караула.
Что в Кремль приходили, как во двор на постой.
Но выход нашелся предельно простой.

В день близкий, означен был праздник святой,
Матери Божьей иконы Донской.
В день, этот, шествуя вместе с народом,
Семья государя идёт Крёстным ходом.

В назначенный день, две вдовы - две царицы,
Собрались в Донской монастырь, помолиться.
Два юных царя,
Две царские тетки,
Все шесть царевен-сестер,
Поутру Кремлёвский покинули двор.
С ними и стольники, дети боярские.
И опустело подворье царское.

Кто царскому, верность, престолу хранил,
С утра ко дворцу Теремному прибыл.
Рейтар с карабином, закованный в латы,
Всадник поместный, в кольчуге богатой.
Ведь был при дворе свод неписаных правил
Князь Лыков тех стольников верных возглавил.

Вслед витязям конным, под пасмурный вечер,
Положив бердыши и пищали на плечи,
Отбыл из Кремля полк стрельцов, Стременной,
А тучи уже наливались грозой.

Летнее солнце палило и жгло,
Вдали видать Коломенское, царское село.
Вознесенский собор над оградой,
Возвышается белой громадой.
Крест заметен его над дворцовою крышей,
Говорят, он Ивана Великого выше.

Здесь разбиты вокруг огороды, сады,
Здесь диковинной рыбою полны пруды.
У Москвы, у реки, здесь круты берега.
В вдали, за рекой - заливные луга,
Там крестьяне-холопы метали стога,
А как бунт начался – все пустились в бега.
Сторожей же, по вотчине всей, не сыскать.
Знать в Москву подались сторожа бунтовать.

По дороге, проехав крутой поворот,
Встали кони у самых, у Спасских ворот.
В тех воротах калитка прикрытая,
И бумага, стрелою прибитая.
От калитки ее оторвали,
Ужаснулись, когда прочитали.

Кто-то твердой рукой на листе написал,
Что Хованский измену давно замышлял.
Что царевен, цариц всех хотел извести,
И раскольничью веру обратно ввести.

Неугодных изгнав из столицы,
Сам желал во Кремле воцариться.
Князь Лыков, ту грамоту долго читал,
Видно почерк знакомого дьяка узнал
Но об этом смолчал,
И ответил царевнам, царицам,
Что в Коломенском не схорониться.
Ехать в Лавру, там пушки и стены,
Защитят от стрелецкой измены.

Уставшие лошади тянут повозки,
Мелькают сосенки, мелькают берёзки.
То солнце палит, то погода дождит,
Лес вдоль дороги бежит и бежит.

С сыном и дочерью едет царица,
Трясет колымагу, и детям не спится.
Снова в дороге тревожная ночка,
К маме прижалась, Натальюшка, дочка.

Петруша, кудрявой вертел головой
Он все понимает, остался живой.
А гибель всех близких ему человек,
Он памятью детской запомнил навек.

Железом сверкая роскошных доспехов,
Князь Лыков, с каретою рядом проехал.
Проехал на добром коне вороном,
Которого дети кормили овсом.

Потом, как в дороге случился привал,
Петруше он много чего рассказал.

За стенами Лавры им враг был не страшен.
Их ров защищает и дюжина башен.
Что ядер тяжёлых хранили следы.
Как память с поляками давней вражды.