Озеро

      За лесом, сразу за молодыми дубами, спряталось тихое озеро, поросшее по краю ситником и кочковатой осокой. Озерцо маловато, шириной в полторы коряги, но несмотря на такие размеры, в нем было все, о чем могут мечтать озера средней полосы — камыш, рогоз, кубышка, даже одна кувшинка желтела в самой середине, а по гладкому зеркалу сновали углоногие писатели.

      Писателями почему-то назвали водомерок, невесомо и бесшумно скользящих по воде, смешно проминающих её нитяными лапками и бросающим на песчаное дно округлые пятна прозрачных теней.  Назвали так возможно потому, что бегущим писателям, в отличие от банальных водомерок, вслед посмотрят все — куда это они, за вдохновением по рубль тридцать семь — розовое крепкое, или все же за папиросами Север? Бегут они не просто куда-нибудь, а с какой-то насекомой логикой, останавливаются, обдумывают направление, легко поворачиваются на месте и снова думают.  Если смотреть на бегущего писателя пристально, может показаться, что уши тебе заложили ватой или что все вокруг решительно изменилось — не слышно ни топота, ни пыхтения, ни вообще какой-нибудь урбанистики. По классификации мировой фауны водомерок несправедливо отнесли к клопам, но все же обидно за мирных шестилапых серафимов, особенно летом. По счастью им повезло с погонялом, другим насекомым пришлось соглашаться на бездуховных тараканов, пиявок или хрущей (дети русской оттепели хорошо помнят, в каком кармане Хрущ носил расческу).

      С некоторых пор к озеру стал приходить Кабан. Он и сам знал, что кабан и не то чтобы был совсем как кабан, просто их так называют, можно было назваться лесной свиньей, но это еще оскорбительней, чем даже писателям за клопов. А этот кабан про себя думал иначе, метал не где попало, а только в свой чемодан и с собой уносил, и никогда не говорил никому что метать хочет, а все сам и ключ от чемодана под сердцем носил на снурке шелковом.  В воду он заходил широко, по кабаньи рассупонясь, по самое брюхо, крутил головой, если не сказать каменной башкой, громко хлопал ушами и пускал по воде круги.

      Эти круги совсем не понравилось тихим писателям — им приходилось бегать не по гладкой воде, а по ее буеракам да кочкам, а еще все физики и ботаники мира отказывают насекомым в механике беготни — то, что лапы не проваливаются совсем — еще туда-сюда, а вот почему не оскальзываются, не буксуют — парадокс и парадоксу этому даже имя дали задумавшегося об этом ученого — Марка Денни и разрешившего феномен простой формулой:
      C_{m}= (4g•sigma/rho){1/4}
где С_{m} — скорость, g — ускорение свободного падения, sigma — сила поверхностного натяжения, и rho — плотность воды. С учеными можно, конечно и поспорить в пятницу вечером, особенно по поводу правомерности ускорения свободного падения, а с Кабаном нет и тогда несколько в меру смирных клопов, не в обиду будь им сказано, поклялись опозорить лесную свинью в беге через озеро и вызвали Кабана, приблизившись кругом его и трясясь на кругах его. Кабан хрюкнул согласно — бегите, мол, я вас догоню!

      А как только самые прогрессивные писатели добежали до середины, Кабан скакнул вперед, плюхнулся всем брюхом, да и выплеснул вон все озеро вместе с парадоксальными бегунами и кувшинкой. Он еще долго стоял в упавших на дно кубышках, водил ушами, а унесенные водой писатели сидели на елках с дубами в лесу без озера и судачили о глобальном окабанении.

      Но двое насекомых счастливо запутались в грубой щетине Кабана, один на загривке, другой ровно в том месте, откуда начинается хвост, названий у этого места много, правда не все их пользуют из приличествующих расчетов, я тоже не стану напоминать, что именно прикрывает хвост. Кабанья щетина для писателей все равно что густая чаща для кабанов, кричи — ау! — никого не докричишься, блохи лишь побегут.
      
      Наши писатели, как представители водомерок, умевшие читать колебания воды, быстро освоили колебания самого кабана и начали кабаном перестукиваться, чего Кабан не любил, чесался простуканными местами о коряги, а стукачи, как настоящие клопы, научились покидать точки доступа сразу после сеанса и оставаться невредимыми. Они так и встретились в подбрюшье, убегая из расчесываемых холок, тут было и мягче, и спокойнее, и заросли понежнее.

      Тот писатель, который перебивался блошиными крохами на кабаньем загривке,  был радостно встречен своим потолстевшим под теплым кабаньим хвостом товарищем, они долго ощупывали друг друга, молчали, пучили глаза и шуршали мятыми крыльями. Обоим вспоминалась озерная юность, солнечные блики по гладкой воде, беззаботная беготня в зарослях кубышки. Потом они стали хвалиться своими биографиями, профессиональным мужеством в борьбе с кабаньим почесыванием. Один ставил в пример свою сноровку в поимке блох, другой свои способности устроить жизнь в сытости, один предлагал охотничье пари, другой приглашал отобедать на хвостовых пажитях. Пора было уже обняться в знак взаимного приятия, но тут первого писателя неожиданно кольнуло в левый бок, потом в правый, все лапы враз ослабели, перед глазами промелькнули картины ушедших счастливых времен в солнечных бликах и из-под жестких надкрыльев высунулись, распрямились мятые крылышки — пришла пора осени, время неотложных забот водомерок в поисках надежных мест зимовки. Легкий ветерок подхватил животное и понес прочь от кабаньего брюха, над опушкой, к лесу, к елкам, к удобным теплым норкам под шершавой корой.
 
      Второй писатель тоже вдруг осел от щекотки в боках и дрожи в коленках, однако его крылья при выпуске уперлись в складки, поддерживающие толстое брюхо и заклинили, насекомый расстроился, глядя в высокое небо, но тут же вспомнил, что у Кабана со вчерашнего вечера разыгрался обильный понос от незнакомых грибов, принесший щедрые ароматные обеды, успокоился и зашагал на запах.

      А Кабан дремал, измотанный поносом и хоть грамоте писательской не умел, однако всегда знал, где его чемодан.