Я убил. Собачье сердце. -Тиран, Раб и Террор

О ф е л и я.  ...Мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать. – Шекспир «Гамлет». Пер. М. Лозинского
                ___________

Русские люди вообще широкие люди... широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности. – Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание»
                __________________________

МОМЕНТ  ПЕРЕЛОМА  ЛИЧНОСТИ.  ИНСТИНКТ,  МОРАЛЬ  И  ЛИЧНАЯ  ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.  «Я  УБИЛ».  По преданию  ветхозаветный царь  Соломон, заступая на царствование, в молитве к Богу просил Его: «Д а р у й же рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро и что зло; ибо кто может управлять этим многочисленным народом Твоим?» (3 Цар.3:9) С тех пор границы добра и зла порядочно затёрлись и не всегда ясно определимы. Кроме того в разных национальных культурах существуют разные мерки - разные взгляды на добро и зло. Не только на на Корсике в былые времена кровавая месть роду убийцы считалась благородной обязанностью и по меркам добра и зла не оценивалась.

С течением времени народы цивилизовались, но пережитки бытуют по сей день, видимо, являясь из глубин сознания. Выдающиеся гуманисты всех  времёнстория, Шекспир, Достоевский и многие другие достойные указывают: видимый переход границы добра и зла почти всегда связан с убийством: своими или не своими руками - роли не играет. Но причины пролития крови скрыты в предыдущем времени.

Нередко приходится встречать высказывание, что трудности – закаляют характер. В определённой степени, это верно. Но чрезмерные трудности личность слабую так же могут «раздавить» (знаменитое «среда заела!»), а сильную, как Родиона Раскольникова, – озлобить: именно привести к идее утверждения справедливости кровью, примерами какого превращения защитника угнетённых в свою противоположность переполнена мировая история. Но конкретно эта статья посвящена последовательному вслед за Достоевским нащупыванию грани перелома личности от добра ко злу в творчестве Михаила Булгакова с проекцией на послереволюционную государственную политику СССР.

 По образованию Булгаков был врач: незаурядный психиатр по задаткам. И его, как и Достоевского, страстно мучил вопрос: где же этот момент, человека – ещё вчера вроде нормального общественно превращающего в убийцу – подобие зверя? Сколько здесь природного плюс давление общества? Сколько падает на личную ответственность – моральный выбор? Например, у Раскольникова время для выбора было. А когда нет этого времени: когда ситуация требует мгновенного выбора?

  В экстремальных обстоятельствах опасности, когда нет времени на размышления, человек нередко вдруг ведёт себя неожиданно для самого себя: тихоня может оказаться смельчаком, а показной храбрец – струсить. В экстремальных, опасных для жизни обстоятельствах человек действует во многом инстинктивно – согласно скрытым потенциям. Ещё бы! Тебе природой определено защищать свою жизнь, а тут тебя вдруг собираются убить!.. Так в «Белой гвардии» Булгаков описывает бегство от петлюровцев Алексея Турбина:

«Д о с т а т о ч н о  погнать  человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях  ненужному уму вырастает мудрый звериный  и н с т и н к т.  По-волчьи обернувшись на угонке... Турбин увидал, как черная дырка сзади  оделась совершенно круглым  и  бледным  огнём...  И н с т и н к т: гонятся настойчиво и упорно, не отстанут,  настигнут и настигнув совершенно неизбежно, – у б ь ю т.  У б ь ю т, потому что  бежал...  у б ь ю т, потому что в бегу раз свезет, два свезет, а в третий раз – попадут. Именно  в  третий. Это с древности известный раз...  Всё непреложно, а раз так  – страх прямо через все тело и через ноги выскочил в землю. Но через ноги ледяной водой вернулась ярость и кипятком вышла изо рта на бегу. Уже совершенно по-волчьи  косил на бегу Турбин глазами. Два серых, за ними третий,  выскочили  из-за  угла... и все трое вперебой сверкнули. Турбин, замедлив бег,  скаля зубы, три раза выстрелил в них, не  целясь...» - гениальное в духе Льва Толстого описание (смотрим в «Войне и мире» под видом отступления бегство испуганного Николая Ростова из первого боя).

             *********************************************

Защищать свою жизнь есть природный инстинкт – обратная сторона утверждения личности. В принципе, люди способны этот инстинкт подчинить в процессе формирования личности приобретённым принципам: жертвуют же сильные личности жизнью во имя других! Для сильной личности в экстремальных обстоятельствах и убийство иногда может быть актом защиты людей. Так в рассказе Булгакова «Я убил» (1926) насильно мобилизованный петлюровцами "ликарь" Яншин вдруг «мгновенно» застрелил истязавшего пленных петлюровского полковника - садиста. Но за этим «мгновенно» – вся личность. Врач Яншин в своём поступке не раскаивается. Не испытавшие на себе в ситуации смертельной опасности «момент перелома» врачи коллеги - гуманисты  пытаются Яншина хоть как-то оправдать:
« — Он умер? Убили вы его или только ранили? <…>
  — О, будьте покойны. Я  у б и л. Поверьте моему хирургическому опыту».

                **********************************************

В «Я убил» идёт как выстрел короткая, но явная текстуальная перекличка с «Преступлением и наказанием» Достоевского. После убийства старухи процентщицы Раскольников признаётся Сонечке Мармеладовой: «Я  просто у б и л; для себя у б и л, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно должно было быть!».  Но это случилось в мирное время, а доктор Яншин был насильно мобилизован на беспощадной братоубийственной войне. Перенося тему Достоевского в ситуацию другого времени, Булгаков с опорой на Достоевского эту тему и разрешает.

Война – есть война, и пассивная позиция здесь не состоятельна, а личный выбор неизбежен. Никакими внешними «носящимися в воздухе» идеями и никаким приказом полностью личный выбор оправдать нельзя.  Но совершённое даже в защиту людей убийство всегда  накладывает неизгладимый отпечаток: Яншин не раскаивается, но человек он мрачноватый, неулыбчивый. Словно постоянно в напряжении ждёт повторения той ситуации, когда волею истории и судьбы пришлось личную мораль уравнять чуть ли не с божественным возмездием.

 Л и ч н а я   м о р а л ь  –  это усвоенная и переосмысленная конкретной личностью некая сумма за века выработанных человеческой культурой норм, которые считаются в определённое время, в определённых общественных слоях  и определёнными личностями справедливыми, милосердными, человечными либо необходимыми. Если личность все ей предлагаемые обществом нормы не переосмыслит, тогда будет не мораль, а набор пустых  догматических правил и запретов. Есть разница: не красть и не убивать по запрету законов - под страхом наказания. И не красть и не убивать, потому что «Я» это считаю неправильным без отношения к законам государства. «Я» сам не хочу, например, доносить, хотя большинство уверено в правильности этого поступка. 

Слишком масштабное переосмысление общепринятых норм может и сломать – разрушить целостность личности.  Так в раннем 1922 года рассказе Булгакова «Красная корона. (Historia morbi <История болезни>)» безымянный герой сходит с ума оттого, что общественно принятое было и его личным: сражаться за царя - есть благородный долг. И вот старший  брат - автор-рассказчик не остановил младшего Николая, когда тот уходил на гражданскую войну вольноопределяющимся. Мать молит старшего сына найти и вернуть домой младшего:

"Старуха мать сказала мне:
— Я долго так не проживу. Я вижу: безумие. Ты старший, и я знаю, что ты любишь его. Верни Колю. Верни. Ты старший.

Я молчал. Тогда она вложила в свои слова всю жажду и всю её боль:
— Найди его! Ты притворяешься, что так нужно. Но я знаю тебя. Ты умный и давно уже понимаешь, что все это;—;безумие. Приведи его ко мне на день. Один. Я опять отпущу его.

Она лгала. Разве она отпустила бы его опять? Я молчал.
— Я только хочу поцеловать его глаза. Ведь все равно его убьют. Ведь жалко? Он — мой мальчик. Кого же мне ещё просить? Ты старший. Приведи его..."

 И старшему брату в момент встречи суждено увидеть, как младшему осколком раскроило череп. Потрясённый гибелью младшего брата, герой - рассказчик «Красной короны» запоздало осознаёт: братоубийственная война – это моральное безумие, которого ни «белых», ни «красных» идеи оправдать не могут. Формально старший брат ни в чём не виноват. Это личная  мораль — жгучее чувство ответственности за страшную смерть брата и за военное безумие вообще сводит героя с ума:

"В  с у щ н о с т и, ещё раньше Коли со мной случилась что-то. Я ушёл, чтоб не видеть, как человека вешают, но страх ушёл вместе со мной в трясущихся ногах. Тогда я, конечно, не мог ничего поделать, но теперь я смело бы сказал:
— Господин генерал, вы — зверь! Не смейте вещать людей!"

Видение убитого брата преследует и мучает безумного. И безымянный герой-рассказчик мысленно беседует с белым генералом: "...м о ж е т  б ы т ь, вы тоже не одиноки в часы ночи? Кто знает, не ходит ли к вам тот... с фонаря в Бердянске? Если так, по справедливости мы терпим. Помогать вам повесить я послал Колю, вешали же вы. По словесному приказу без номера".
                *****************************************************

В Пьесе Булгакова «Бег» (1926 —1927) безымянный генерал обретёт имя - Роман Валерьяныч Хлудов (прообраз - генеал-лейтенант Яков Слащов-Крымский). Из последних сил защищающий Крым от красных белый генерал Хлудов жесток уже до остервенения: безжалостно вешает по малейшему подозрению в нелояльности белым. Генерал казнит не от природной жестокости и не ради карьеры, а ради победы белой армии – ради долга, ради прежней России: штабные бездарны и заняты карьерными интригами, должен же кто-то не бояться за них испачкать руки и удержать наступление красных?! Проблема в том, что уже в начале действия пьесы большая часть Крыма отвоёвана красными, да и сам опытный боевой генерал едва-ли верит в благоприятный для белых перелом.
 
Выходит, что Хлудов – это опять некий вариант Раскольникова в широком общественном масштабе на фоне гражданской войны. Раскольников говорит: «Я  догадался... что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять её. Тут одно только, одно: стоит только посметь! <…>  Я... я захотел  о с м е л и т ь с я (курсив – Ф.М.Д.) и убил…»

Так же и Хлудов «осмелился» в большем масштабе - за всю царскую Россию и всю белую армию. И «вдруг» Хлудов начинает осознавать, что если на стороне белой армии и была какая-то историческая правота, то жестокость уже сделала их неправыми:  вне зависимости от правоты-неправоты красных белая армия обречена. Подобно герою «Красной короны» Хлудов тоже не выдерживает слишком жёсткого психологического перелома: считал себя защитником отечества и вдруг оказался убийцей...  Полупомешанному Хлудову мерещатся по его приказу повешенные: он разговаривает с ними, пытаясь оправдаться...

 При жизни Булгакова «Бег» не увидел свет рампы: вокруг этой якобы антисоветской драмы разгорелась яростная печатная полемика. Почему драма эта была заклеймена антисоветской?  Да с какой стати у белого генерала автор находит совесть?! Не помогло и заступничество за пьесу Максима Горького. А  личное предложение Сталина внести в драму изменения драматург проигнорировал: многие на его месте решились бы на такое?!

Предлагаемые умным тираном изменения полностью изменили бы идеологию пьесы: стёрли бы преемственность темы от Пушкина и Достоевского. И даже ради постановки своего произведения на такой компромисс Булгаков не пошёл. Булгакова интересовало не изображение врагов революции, а момент осознания – момент перелома сильной личности, ибо принцип организации личности един – у белых, у красных, у зелёных и у представителей любой другой партии, с чем правительство СССР, естественно, не желало соглашаться. Булгаковский психологический анализ личности в общечеловеческих масштабах был в принципе чужд руководству СССР сталинских лет, как, кажется, не устраивает такой въедливый анализ и всякое правительство.

 Поскольку руководство СССР 1917 – 1930-х, мягко говоря, тоже не отличалось особым милосердием, то на это руководство неизбежно падала тень от в «Беге» в общечеловеческом масштабе постановка проблемы. Иногда косвенная аналогия сильнее сказанного. Прямо указать было немыслимо. Михаил Булгаков о происходящем в стране судил не с чужих слов, - вопрос правомерности убийства занимал его, когда в стране человеческая жизнь ни во что не ценилась.
 
ИЗ  ЗАПИСНОЙ   КНИЖКИ  РЕПОРТЁРА: «П о с л е д н е е,  з а к л ю ч и т е л ь н о е  з л о д е й с т в о, совершенное палачами из ЧК, расстрел в один прием 500 человек, как-то заслонило собою ту  длинную  серию преступлений, которыми изобиловала в Киеве работа чекистов в течение 6 – 7 месяцев. Сообщения в большевистской печати дают в Киеве цифру, не превышавшую 800-900 расстрелов. Но помимо имен, попавших в кровавые списки, ежедневно расстреливались десятки и сотни людей. И большинство этих жертв остались безвестными, безымянными... Имена их Ты, Господи, веси...

...Б о л ь ш и н с т в о  у б и й с т в, по рассказам содержавшихся в заточении, производилось в тёмном подвале... Несчастные жертвы сводились поодиночке в подвал, где им приказывали раздеться догола и ложиться на холодный каменный пол, весь залитый  лужами человеческой крови, забрызганный мозгами, раздавленной сапогами человеческой печенью и желчью... И в лежащих голыми на полу, зарывшихся лицом в землю людей, стреляли в упор разрывными пулями, которые целиком сносили черепную коробку и обезображивали до неузнаваемости..."  –  Мих. Б. (один из псевдонимов М.А.Б.)»(«Киевское эхо», август-сентябрь 1919 г., републикация в еженедельнике "Литературные новости" э 6, 1994 г.)
                ************************************************

В Киеве тогда зверствовал до сих хвалимый в официальных источниках бывший унтер-офицер и с 1917 большевик из гвардии Ленина и член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета печально известный Янис Лацис (1897-1937). Хлудову до описанных зверств было далеко: Хлудов сотнями не расстреливал. Да и знаменитому Батьке Махно до жестокости Лациса было не так уж близко.

 Но это ведь не в столице – в Киеве всё было! – можно сказать. А в столице или в Петербурге, разве, было «мягче»?! Вопрос: как после всего этого страшного своими глазами увиденного последовал прекраснейший текст «Белой гвардии» о тех же событиях в Киеве?! В этом тексте нет ни одной эмоциональной передержки «толкнувшей» бы читателя к ненависти и поискам врагов. Виновником пролитой крови в «Белой гвардии» оказывается как бы безумие и . Автор «Белой гвардии» заставляет задуматься: прикинуть в подобных обстоятельствах своё поведение. Что и есть цель художественного творчества.

Из романа «Белая гвардия» врач Алексей Турбин наиболее автобиографический герой. К концу 1930 года положение драматурга Михаила Булгакова стало тяжёлым: все его пьесы были сняты, в прессе травили. В письме на имя Сталина от 30 мая 1931 года драматург открыто сравнит себя с убегающим от петлюровцев  Алексеем Турбиным: «С   к о н ц а  1930 года я хвораю тяжёлой формой нейрастении с припадками страха…  На широком поле словесности российской в СССР Я был один единственный литературный  волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашенный ли волк, стриженный ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет меня гнали...»
 
Булгаков не перешёл им ещё в ранних своих рассказах намеченную черту капитуляции перед обстоятельствами, черту, которая означала бы перерождение личности. Ибо даже насильственно принятые чуждые законы выживания означали бы в данной ситуации крах прежних идеалов: крах определяющего единство личности. Булгаков брал на себя ответственность за объявленные «лишними» гуманистические идеалы дореволюционной русской литературы.  Под категорию «лишнего» писателя при сталинском режиме попал и «великий психолог» Фёдор Достоевский, и сам  Булгаков, и ещё многие.
                ______________________________________________________



– Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему. (слова профессора Преображенского) - М. Булгаков «Собачье сердце»
                *************************************

НЕДО - ЛИЧНОСТИ   И  «МЁРТВЫЕ  ДУШИ». В общественном масштабе – на уровне средне статической личности в массе (психология толпы) в смысле психологии поступка всё гораздо туманнее и неосознаннее личного: грань между добром, злом и пользой в обществе нередко размыта пропагандой. Например, уничтожение граждан не арийской расы будет возведено в ранг обязанности и заслуги в фашистской Германии. В СССР при Сталине доносительство тоже было навязываемой нормой.

 Насколько одна личность способна  противостоять довлеющим в обществе убийственным идеям? На фоне двух русских революций и далее кровавых репрессий сталинских лет заданные Булгаковым вопросы приобретают особенно острую и доныне актуальность. Где же всё-таки грань, человека превращающая в зверя?! И у каждого ли эта грань есть? Поступающую со зверской жестокостью человеческую особь условно назовём недо-личностью.
 
К недо-личностям можно отнести полностью и грубо зависящих от внешних социальных масок и животных инстинктов. Так в фантастической повести «Собачье сердце» профессор Преображенский "вызвал к жизни человеческую единицу": путём пересадки человеческого гипофиза собаку превратил в человека. Но привитый от мёртвого мерзавца и хама гипофиз и превратил собаку в мерзавца и хама - в недо-личность. Такая вот проблемная фантастика. Писатель не хирург и не фельдфебель: в поисках ответа писатель не может препарировать общество скальпелем или расставить ответственных личностей, недо-личностей и остальных ещё непонятных в три шеренги. И по какому признаку их делить, когда многие занимавшие в государстве посты ответственные личности...

Писатель ищет ответ с помощью своих героев – определённых типажей общественного поведения. И типажи эти нередко имеют те или иные черты личности или биографии автора, как человека своего времени. Выходит, что писатель не в последнюю очередь исследует свою душу, свою психологию. На что всегда нужна смелость, тем более в опасные годы террора! Пытавшиеся планомерно вести дневники, знают, что честно о самом себе хотя бы только самому себе давать ежедневный отчёт – весьма трудно: не хочется,- сопротивляется подсознание. Ещё труднее стать прообразом своего героя, заранее предназначая написанное для сознания широких масс. Что останется непонятным для жаждущих любой ценой славы различных "недо...".

АВТОБИОГРАФИЧНОСТЬ  ЛИЧНАЯ  И  ОБЩЕСТВЕННАЯ.  Что такое "недо-личность" удобно показать на сравнении трагического и комического примеров: слава - молва бывает разная в диапазоне от трагедии к комедии. В "Мастере и Маргарите" с желчной злобой Понтий Пилат скажет Мешуа: "Э т о  м е н я  т ы  н а з ы в а е ш ь  добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно..."

В «Беге» Хлудову вестовой Крапилин в лицо бросит в стиле Библии: "К а к  в  к н и г а х  н а п и с а н о: ш а к а л! Только одними удавками войны не выиграешь! За что ты, мировой зверь, порезал солдат на Перекопе? <...> ...мимо тебя не проскочишь, не проскочишь! Сейчас ты человека – цап и в мешок! Стервятиной питаешься..." В обоих случаях непрошеная, но заслуженная "слава" трагических персонажей, которые несмотря на "плохие" поступки являются личностями не низкого уровня.

Теперь перелистнём страницы русской литературы назад к миниатюре Антоши Чехонте "Радость" (1883): "Б ы л о  д в е н а д ц а т ь  ч а с о в  н о ч и. Митя Кулдаров, возбужденный, взъерошенный, влетел в квартиру своих родителей...". Митя радовался, потому что - "т е п е р ь  м е н я  з н а е т  вся Россия! Вся! Раньше только вы одни знали, что на этом свете существует... Дмитрий Кулдаров, а теперь вся Россия знает об этом! Мамаша! О, господи!"

Причиной бурной радости была заметка в газете : "...к о л л е ж с к и й  р е г и с т р а т о р  Дмитрий Кулдаров... находясь в нетрезвом состоянии, поскользнулся и упал под лошадь... извозчика, крестьянина дер. Дурыкиной... <...> О случившемся составлен протокол..." И счастливый Митя среди ночи бежит показывать заметку всем знакомым.
                *********************************************

Митя Кулдаров литературный потомок из комедии Гоголя "Ревизор" помещика Бобчинского, который просит принятого за ревизора Хлестакова: "как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. <...> Да если этак и государю придётся, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живёт Пётр Иванович Бобчинский..." Из десяти человек сколько с уверенностью могут отрицать, что ни разу в жизни не побывали на месте Мити Кулдарова? Ну,это в молодости с кем не бывает! - можно признаться с улыбкой.

А вот вопрос - не случалось ли собеседнику подобно Пилату "умывать руки"?" - может и серьёзно обидеть. Между тем если хорошенько припомнить - перебрать события всей жизни, то почти каждый смущённо опустит глаза. Такая вот выходит "автобиографичность" общечеловеческой психологии. Большие писатели никогда не отрицают, что и у них хоть в каком-то небольшом количестве имеются качества из их произведений "злодеев". Как до революции в гимназиях учили логике на примере от общего к частному: "Человек смертен. Кай - человек. Следовательно, он смертен".
 
Писатель как бы отдаёт часть себя попадающим в разные актуальные в данном времени обстоятельства героям (что легче для владеющего хотя бы основами психиатрии врача!). Такая проза в аспекте психологии во многом – автобиографична, но не есть в прямом смысле автобиография писателя. К подобной автобиографичной прозе можно отнести и фантастический в духе фельетона рассказ Булгакова «Похождения Чичикова. Поэма в двух пунктах с прологом и эпилогом» (1922), где действие бессмертного романа Гоголя «Мёртвые души» заново разворачивается в Москве времён НЭПа. В «Похождениях Чичикова» звучит резкий протест против политики НЭПа, когда одни купались в роскоши, а другие жили впроголодь.

 Автору фельетона снится «Д и к о в и н н ы й   с о н... Будто бы  в  царстве теней, над входом в которое мерцает неугасимая  лампада с надписью "Мертвые души", шутник-сатана открыл двери. Зашевелилось мертвое  царство и потянулась из него бесконечная вереница. Манилов в шубе на больших медведях, Ноздрев в чужом экипаже... А самым последним тронулся он – Павел Иванович Чичиков в знаменитой своей бричке».

И произвёл мошенник Чичиков в нэпмановской Москве «чудеса»: обманом заработал триллионы и скрылся. Тут автор фельетона (во сне) «к а к  некий   б о г   на машине» сам взялся за расследование: «Н а б р а л  воздуху и гаркнул так, что дрогнули стекла:
      – Подать мне сюда Ляпкина-Тяпкина! Срочно! По телефону подать!
      – Так что подать невозможно... Телефон сломался.
      – А-а! Сломался! Провод оборвался? Так чтоб он даром  не мотался, повесить на нём того, кто докладывает!!

     Батюшки! Что тут началось!
      – Помилуйте-с... Что  вы-с... Сию... Хе-хе... Минутку... Эй! Мастеров! Проволоки! Сейчас починят.
     В два счета починили и подали. И я рванул дальше <…>
      – Чичикова мне сюда!!
      – Н... Н... Невозможно сыскать. Они скрымшись...
      – Ах, скрымшись? Чудесно! Так вы сядете на его место.
      – Помил...
      – Молчать!!
      – Сию минуточку... Сию... Повремените секундочку. Ищут-с.

     И через два мгновения нашли! И напрасно Чичиков валялся у меня в ногах  и рвал на себе волосы и френч и уверял, что у него нетрудоспособная мать.
      – Мать?! – Гремел  я, – мать?.. Где миллиарды? Где народные деньги?!  Вор!!<...>  Камень на шею и в прорубь!
     И стало тихо и чисто... А мне в ответ:
      – Спасибо. Просите, чего хотите.
     Так я и взметнулся около телефона. И чуть было не выложил в трубку все  смутные предположения, которые давно уже терзали меня: "Брюки... Фунт сахару... Лампу в 25 свечей..." Но вдруг вспомнил, что  п о р я д о ч н ы й  литератор должен быть  б е с к о р ы с т е н, увял и пробормотал в трубку:
      – Ничего, кроме сочинений Гоголя в переплёте, каковые сочинения мной недавно проданы  потому что есть было нечего> на толчке.
     И... Бац! У меня на столе золотообрезный Гоголь!
 Э п и л о г... Конечно, проснулся. И ничего...»

                ********************************************

Выше приведённый забавный фельетон задаёт серьёзный вопрос: Булгаков на определённом этапе оправдывал террор ради принуждения к честной жизни?! Этот задаваемый будто самим  Т е м  в р е м е н е м  вопрос неправильно поставлен: не на определённом этапе оправдывал террор, а к определённым мерзавцам. Мерки общей для негодяев нет, поэтому здесь всё  только на уровне личной ответственности, которую смешно спрашивать с недо-личностей, с мерзавцев и с фанатиков. А личности высокого уровня начнут спрашивать с самих себя: "Нужно по капле выдавливать из себя раба". (Из письма А. П. Чехова 7 января 1889 г. к издателю и журналисту А.Ф. Суворину)

Известный писатель Михаил Пришвин будет размышлять: «Е д и н с т в е н н а я позиция возможная признать, что в такой острый момент жизни государству принуждение к труду необходимо так же как во время войны...». Но тут же Пришвин называет «ужасным и коварным ударом», «когда отбирают последнюю корову», – это печальная «д р у г а я  сторона героической картины строительства», и здесь можно «радоваться бытию при условии забвения ближнего, ты можешь, впрочем, жить идей, т.е. самозабвенным участием в творчестве будущего нового человека» (1 марта 1931 г.).

В о п р о с: откуда бы  взяться в массе этому новому прекрасному человеку, когда в государстве уже утеряна грань между добром и злом? И годящиеся в одном случае действия негодны - не принесут благо в другом. Значит, всё зиждется только на личном выборе. Вот какие проблемы волновали наследников гуманизма русской литературы в годы Большого террора СССР.
______________________________________________________
                ___________________________________________________


НИВЕЛИРОВКА  ЛИЧНОСТИ  В  СССР.  Нивелировка личностей означает ведение личностей в масштабах страны среднему и низшему уровню, ибо «нивелировать» высокий личностный уровень насильно едва ли возможно. Как наследник гуманистических традиций русской литературы Михаил Пришвин требовал для каждого случая личной ответственности на основе личной морали и совести, а политика  СССР клонилась совсем в другую безличностную лозунговую сторону.

В 1936-м посетивший СССР французский писатель Андре Жид тоже в Дневнике запишет: «Н и г д е  результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах. Все друг на друга похожи... В одежде исключительное однообразие...» Такая нивелировка внешне забавно обыграна в одном из диалогов «Собачьего сердца», когда в квартиру профессора Преображенского является в мужскую одежду одинаково облачённое новое пролетарское домоуправление: трое мужчин и одна одетая как мужчина молодая женщина. На вопрос профессора «Вы мужчина или женщина?» звучит ответ:  «К а к а я   р а з н и ц а, товарищ?»


Андре Жид продолжает: «К а ж д о е  утро „Правда“ им (гражданам СССР) сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить… Получается, что, когда ты говоришь с каким-нибудь русским, ты говоришь словно со всеми сразу... Нет ничего более опасного для культуры, чем подобное состояние умов». И Булгакова, и Андре Жида, и Пришвина ужасала неуклонная нивелировка личности в СССР: «С  т о ч к и зрения управителя массами, то, что для нас имеет  л и ч н о е... единственное и неповторимое в мире значение – это  л и ч н о е  там рассматривается как случайность. И точно так же в прошлом все культурные ценности стараются обезличить и объяснить общественно-хозяйственными причинами. Но как ни своди всё к причинам, явление л и ч н о с т и, например Пушкина или Толстого, есть факт, который необходимо для масс усвоить, равно как и весь комплекс культурно исторических ценностей» (31 марта 1931 г.). Но на усвоение этого «комплекса» нужны – годы, желание и обстановка, желательно, не страха и террора.

Древняя восточная мудрость гласит: общаясь с низшими – упадёшь на их уровень; общаясь с себе равными – задержишься на уже достигнутом. Поэтому общайся с теми, кто выше тебя: с мудрецами. Говоря современным языком: перед массами должен быть пример не только сильных, но и обладающих совестью достойных личностей, с кого можно было бы брать пример. Потому как чья-то личная культура начинается с общения с более знающими, культурными личностями. Тем более это относится к «новому», не перегруженному знанием дореволюционной культуры человеку из «низов». Только после такого общения и книги идут впрок. А в СССР шло планомерное уничтожение культурной прослойки и вымывание из сознания масс огромных пластов прошлой культуры, заменяемой лозунговым героическим энтузиазмом исполнения любых указаний партии: лишней становилось само понятие «личность».

Ещё в 1920-м, Евгений Замятин напишет фантастический роман – антиутопию «МЫ», действие которого происходит приблизительно в тридцать втором веке. В некоем  «идеальном» государстве у людей нет даже имён: есть только порядковые «нумера».  А чтобы личности не взбунтовались изобретают аппарат, под воздействием которого уничтожается фантазия, значит, уничтожается и многогранность личности, без чего её нет...  Не в фантастике, но на практике к чему это всё вело: к чему вела нивелировка личностей в СССР?

Нивелировка общественного сознания вела ко всё нарастающему нарушению баланса между культурой и властью в государстве: вело к неизбежности всё большего террора. Ибо оправдания до абсурда бесчеловечных указаний можно было добиться только подавлением в массах личностно критического отношения к этим указаниям. Но так как «личность» как психическое явление неотделима от некоторой критики окружающего – это задано от природы, то  массовый террор-запугивание делается необходимо постоянным. Что приводит к подавлению личной морали, без чего немыслимы никакие личные понятия о добре и зле. То есть исчезает то, что некую физическую и психическую данность делает – Личностью Мыслящей и ответственной. Остаётся нечто сходное с внушаемой куклой.

На основе личной морали и совести силой оружия решив конкретную ситуацию, на этом из рассказа "Я убил" доктор Яншин остановится, а Полиграф Шариков войдёт во вкус и приумножит число жертв. Один, как Хлудов раскается, а другие даже и не помыслят о своей возможной вине. Здесь опять некая неведомая, явленная ещё Шекспиром психологическая грань – граница обесчеловечивания до патологической «собачьей» жажды к насилию:
 
Да, вы по списку числитесь людьми, —
Как гончих, шавок, мосек, полукровок,
Борзых, легавых и волчков, всех скопом,
Зовут собаками. Но роспись цен
Их делит на проворных, смирных, умных,
Сторожевых, охотничьих, по свойствам,
Которыми богатая природа
Их наделила... — Уильям Шекспир «Макбет»
  ____________________________________________________
                ______________________________________________________


— …Не бойтесь, он не кусается.
“Я не кусаюсь?” — удивился пес.  — М. Булгаков «Собачье сердце»
              __________________________

«СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ».  ИЗ   РАБОВ  В  ТИРАНЫ.  Нивелировка личности возможна только в одном направлении: вниз. Противоположный нивелировке личности процесс имеет другое название: духовный рост. Нивелировка личности в СССР имеет корни в созданном Николаем I полицейском государстве, что только внешне переменилсь- переименовалось в СССР. А получивший власть бывший раб - "униженный и оскорблённый"  может оказаться более жесток, чем прирождённый правитель - тиран.   

Литература нередко наперёд точно предсказывает то, что в политике понятно становится только «задним числом».  В романе немецкого писателя Лиона Фейхтвангера из римской истории «Лже-Нерон» (1936 г.) виртуозно показано как  с настоящим покойным императором Рима Нероном внешне на одно лицо якобыоставшийсяв живых Лже-Нерон – сын бывшего раба–вольноотпущенника горшечник Теренций, д внушает себе миссию «величия», иначе играть свою "роль" он не сможет. Что роднит Лже-Нерона с настоящим, так это равнодушие к чужим страданиям.

Главными советчиками у нового лже-императора являются ему подобные – его хитрый раб и амбициозный, завистливый и грубый низкого происхождения римский полковник: «В с е   т р о е  с глубоким удовлетворением думали одно и то же:  “У т о п и т ь  в крови всю эту сволочь <недовольных>“.  Настоящий Нерон формулировал эту мысль ещё точнее: “П е р е д а в и т ь  всех, как мух”».  В роли императора плебей превзойдёт в жестокости прирождённого императора покойного настоящего Нерона. Фейхтвангер «Собачьего сердца» читать никак не мог: больших художников волновала общая актуальная тема. Фейхвангер в «Лже-Нероне» проводил аналогию с Гитлером, а ненароком «попал» и в Сталина.


В 1926-м Булгаков от темы морального выбора на гражданской войне («Я убил») возвратится к проблеме доктора Фауста на современном этапе. Булгаков с проекцией на происходящее в стране создаст фантастическую повесть «Собачье сердце», где ради прогресса науки профессор Преображенский «седой Фауст» путём насильственной операции на головном мозгенепревратил «милейшего пса» Шарика в «исключительно» страшного человека с собачьими понятиями –  Полиграфа Шарикова: «В ч е р а  котов душили, душили...» – скажет поступивший служить в Очистку Москвы от бродячих животных  Шариков, но коты «это только начало». Чтобы из чувства само охранения ни утверждал Булгаков, аналогии  «Собачьего сердца» с пролетарской революцией 1917-го очевидны:  «М ы  н а ш,  мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем!»

Что проекция на происходящее в стране есть, говорит опять заметка Булгакова 1919 года: «П е р е д а ю т  о грозе киевской  чрезвычайки, матросе Терехове*, излюбленным делом которого было - продержать свою жертву долгое время в  смертельном страхе и трепете под мушкой, прежде чем прикончить её. Этот советский Малюта Скуратов, стреляя в обреченных, нарочно давал промах за промахом и только после целого десятка выстрелов, раздроблял им голову последним...»   

Если жестокости  Романа Яковл. Терехова (1889-1979), впоследствии первого секретаря Хрьковского обкома КП (б) Украины (1932—1933) молва и преувеличила, как жестокости Нерона, то поводы для преувеличений были: «П о  р а с с к а з а м  лиц, побывавших в чрезвычайке, нередки бывали случаи, когда люди расстреливались просто для округления общей цифры за день, для получения чётного числа и т. д.» — это, к несчастью, факт.

 Но вернёмся к «седому Фаусту» Преображенскому. Профессор Преображенский им совершённого страшного преображения не замышлял. Почему же так получилось? Потому что каждый талантливый и тем более гениальный человек в своём роде сродни тирану: гении нередко отличалась нелёгким характером. Служа избранной им идее, гений отметает многое ему мешающее. Таков неоднородный путь культуры и государственности: полного идеала человеколюбия здесь нет с обеих сторон. И тираном может сделаться и вчера «культурный» человек и злой бывший раб.   

Беда, когда откровенный по духу «раб» возомнит себя гением - наподобие от бога всегда правым пророком - мессией. Вот в «Собачьем сердце» профессор Преображенский, собаке придав человеческий облик, и помог «рабу» оказаться на месте «царя». Рабская психология открыто явлена в мыслях ещёпса Шарика: «Н е   б и л и  в а с сапогом?  Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. ё испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух...». Профессор подбирает ему нужного для опыта на мозге бездомного пса и тот за колбасу раболепствует: «Е щ е,  е щ ё  л и ж у  в а м  р у к у.  Целую штаны, мой благодетель!»

Вкусив у профессора лучшей жизни, Шарик уже думает о швейцаре у подъезда: «Ч т о,  т р о н у л?  Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз ты морду уродовал мне, а?» А если недостатки такой «личности» ещё и помножатся на недостатки «благодетеля»? У профессора Преображенского есть кое-какие опасные черты: профессор ради науки и прогресса забывает о милосердии в конкретном случае.  В профессоре позитивного и прогрессивного больше, но этого-то как раз пёс Шарик усвоить не может.


Поведение и мораль «и с к л ю ч и т е л ь н о й  личности» и научного «светила мировой величины» талантливого профессора Преображенского несколько двойственно. С одной стороны, профессор яростно против государственного и всякого террора: «Т е р р о р о м  ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они (в данном случае – большевики) напрасно думают, что  т е р р о р  им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Т е р р о р  совершенно парализует нервную систему...» – и будит животные инстинкты аналогичной террору защиты, добавим мы. И тут же для наведения в стране порядка  меры профессора:
« — Городовой! — кричал Филипп Филиппович. — Городовой! — “Угу-гу-гу!” какие-то пузыри лопались в мозгу пса... — Городовой! Это и только это. И совершенно неважно — будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком...» — своего рода тоже террор!

Профессор Преображенский на манер гётевского доктора Фауста есть квинтэссенция перекочевавших в Россию и положительных, и негативных черт европейской культуры плюс всё русское. Из какой насыщенности при нарушении культурного баланса в государстве может выскочить что угодно: «всё поделить» — не имеющий отношения к «каждому по способностям и труду» разбой. Вот в  России и «выскочило».

Тема «всё поделить» не выдумана автором повести: о переходящем в разбой «поделить» свидетельствуют  многие  мемуары тех лет. Равенства в культуре не может быть и не должно быть! Равенство с «обрезанием голов» —  с нивелировкой личностей под один стандарт – это тирания. « Я  л и ч н о  представляю себе вредительство как процесс насилия одного человека над другим человеком, с разрушением в нём лично-творческого процесса жизни...» (Пришвин. Дневник от 1 июля 1931 г.) Эта мысль Пришвина открыто противоречит внутренней послереволюционной политике в СССР.

Повезло Пришвину, что его Дневник не попал в соответствующие органы, как в 1926 вместе с повестью «Собачье сердце» попал туда – при обыске был конфискован  Дневник Булгакова (ныне его сохранившаяся часть опубликована с названием «Под пятой»). После чего писатель уже дневников не вёл. Чудо, что на конфискации Дневника и повести дело тогда и кончилось.