Сон 1310 Звонки из тишины

 Это произошло в преддверии Самайна — времени, когда пелена, отделяющая миры, истончается до прозрачности, становясь не просто тканью, но мерцающим, влажным шёлком. И те, кто обладает вторым зрением, чьё сердце бьётся в унисон с более глубоким, чем человеческое, ритмом, обретают дар видеть то, что сокрыто за завесой яви.
В ту ночь мне снилась Великая Вода.
Я не был допущен к ней — не касался её поверхности, не был растворён в её стихии, но она простиралась везде, заполняя собой абсолютную пустоту. Она была тихой, безмолвной и бескрайней, первозданной матрицей, из которой изошла всякая форма.
Кроме меня, Воды и звенящей, космической тишины, в этом странном сновидении не существовало ничего — даже хода Времени. Оттого мне казалось, что я пребывал в ней от начала начал, и само понятие "иного" существования было ложной иллюзией.
Я был выброшен из этой первозданной стихии.
Комната встретила меня неподвижной, вязкой тьмой. Часы светились едва различимым зелёным: около трёх ночи — самый тонкий, самый уязвимый час, час Ведьм и духов, когда граница между сном и явью стирается до нити. Я ощутил, что Сон всё ещё держит меня за руку, и принял решение, которое было больше, чем просто желание — я решил совершить обратное падение.

Закрыв глаза, я провалился мгновенно, но всё изменилось. Стихия Воды уступила место твёрдому миру воспоминаний.
Мне приснилось, что я оказался в гостях у своих покойных Предков — Бабушки и Дедушки. Мы находились в келейно-маленькой комнате с низким, почти давящим потолком, который, казалось, нёс на себе всю тяжесть ушедшего времени. Бабушка, скрестив ноги, сидела на длинном диване. Дед — напротив, в кресле, пережившем эпоху.
Я приблизился справа. Бабушка, одарив меня мягким, но чуть рассеянным, внемирским взглядом, спросила:
— Поможешь мне разобраться с этим аппаратом?
Она протянула мне старый кнопочный телефон — прибор, символизирующий последний, хрупкий мост к миру живых, который обычно дарят тем, чьё зрение уже более обращено внутрь, нежели вовне.
Я спросил, в чём её затруднение.
Бабушка пожаловалась на постоянные звонки. Голос на том конце провода — женский, мягкий, вежливый, даже заботливый, — настойчиво уговаривал её «подписаться на разговор со своей кровью».
Я интерпретировал это как инфернальную службу поддержки. Некий Фонд, что принимает под опеку одинокие души, чтобы не дать им почувствовать себя окончательно покинутыми в новой тишине. Они звонят, ведут разговоры, интересуются самочувствием, дают советы — замещая ту заботу, которая была утрачена вместе с жизнью.
— Они всё твердят, что мне необходимо поговорить со своей кровью, — с неожиданным раздражением призрака произнесла Бабушка. — Но я чувствую: за этими словами стоит нечто совсем иное.
Она попросила меня взять трубку и объяснить, чтобы они прекратили свои звонки, чтобы не тревожили Её покой.
Дед нахмурился, оторвавшись от нечитаемой газеты, и, кивком указывая в мою сторону, бросил с видимым недовольством:
— Зачем ты втягиваешь сюда внука?
Но Бабушка лишь медленно покачала головой и ответила тихо, почти как эхо:
— Потому что у него есть понимание того, что происходит.
Мне не было дано уразуметь её слова. Говорила ли она о моей способности разобраться с земным прибором — или о чём-то неизмеримо большем: о моём «понимании» тех дел, что не принадлежат миру живых?

Телефон вновь зазвонил.
Звонок был протяжным, заунывным — будто сам старый аппарат поймал блуждающую, заблудшую радиоволну из иного мира. В мелодии было нечто глубоко неправильное: ритмичное постукивание, похожее на перестук костяшек по дереву, тихие, скрежещущие помехи, сквозь которые едва пробивался неразличимый шепот… еле слышимый, невозможный, как дыхание под толщей воды.
Бабушка протянула мне телефон.
— Вот, — сказала она с абсолютным спокойствием примирившейся души, — это опять они.
Я взял аппарат, на крошечном дисплее которого высветился ряд символов, мало похожих на цифры, и вдруг ощутил паралич: я не мог найти кнопку ответа. Ни зелёной, ни красной — ничего… лишь ровный, холодный пластмассовый монолит, пульсирующий слабым, призрачным белесым светом.
Телефон звонил и звонил, а я словно бы растворялся в этом звуке. Вслушиваясь в него, я чувствовал, как во мне самом открывается некая трещина — проход, сквозь который можно было услышать тех, кто зовёт… и этот зов всё нарастал, вытесняя из меня всякое прочее, живое содержание.
Когда звонок оборвался, и комната наполнилась вязкой, тягучей тишиной, будто вместе со звуком из неё выкачали воздух, я испытал странное, глубокое облегчение.
Дед посмотрел на Бабушку и сказал, как бы продолжая разговор, что длился целую вечность:
— Может, тебе стоит поговорить с Васей.
Бабушка покачала головой:
— Это твой брат. Его кровь не подходит, ты же знаешь.
— Тогда набери Борису, — предложил Дед. — Он ведь вроде как недавно тоже переехал…
— Он ещё не может говорить, — ответила она, глядя куда-то сквозь меня, в некую серую даль.
И тогда, вспомнив, что Бабушкин брат действительно недавно покинул мир живых, я вдруг осознал: возможно, мёртвым нужно время — привыкнуть к загробной тишине, научиться различать её звуки, прежде чем снова обрести голос.
Бабушка стала печальной. На миг её лицо показалось мне почти прозрачным, будто оно было отражением на поверхности Воды.
— Я бы, конечно, хотела поговорить с Андрюшей, — прошептала она. — Но нечего беспокоить живых.
Эти слова отдалились, растворились в сером воздухе, и я вынырнул обратно.

Постскриптум: Эхо на Яву

Утром, в мире, где физика казалась вновь незыблемой, я рассказал жене о своём погружении.
Она выслушала меня внимательно, слегка нахмурившись, и поведала, что ей самой приснилось нечто, что было эхом моего сна.
Будто я приобрёл красный катафалк — старый, лакированный, с потускневшими хромированными ручками, — и собирался на нём поехать повидать дедушку и бабушку.
Она, конечно, решила, что речь шла о её родных, но, судя по нашим диалогам, я говорил о своих Предках.
На мгновение между нами повисла тишина — та же самая, густая, трансцендентная тишина, что стояла в той комнате с низким потолком.
И тогда я подумал: может быть, некоторые сны приходят не просто так, но являются пограничным тестом, чтобы проверить, на какой стороне Великой Границы ты осмелился проснуться.