Канаты, витые из криков

Он вошел в Великое Безмолвие сквозь тонкую трещину в закате, когда мир на мгновение задержал дыхание. Воздух здесь был густым, как засахаренный мед времени, и пах пылью непроизнесенных слов. Улицы, вымощенные застывшим эхом, вели в никуда и одновременно во все стороны. Дома, созданные из затаенных вздохов, росли прямо из спящей земли, их окна были слепыми зеркалами, отражавшими лишь собственную пустоту смотрящего.

Он шел, и его тень, верный пес из чернил, то отставала, то забегала вперед, искажая пропорции этого не-места. Здесь не было звуков, но тишина давила, словно толща темной воды. Она была не отсутствием шума, а его посмертной маской, под которой угадывались черты агонии.

Он брел к центру, к сердцу этой беззвучной лихорадки, где на площади из прессованного тумана стояла исполинская башня, пронзающая небо из свинцового бархата. На ее вершине висел огромный, безъязыкий колокол, чья бронза впитала в себя цвет вечной полуночи. Он должен был бы оглашать века, но молчал. И тогда он увидел, почему.

Его язык, массивный, был намертво притянут к своду. Его держали канаты, витые из криков.

Он видел их не глазами, но ощущал кожей, чувствуя холод каждого волокна. Они не были сплетены из пеньки или шелка. Они были сотканы из концентрированной боли, из беззвучных воплей, застывших в вечности. Каждый узел на них был всхлипом, каждая нить – отчаянием, потерявшим голос. Эти канаты пульсировали едва заметным светом – светом погасших надежд. Они держали колокол в узде, не давая ему разбить эту вязкую, удушливую тишину.

И он понял. Это была не тишина покоя, а тишина удушья. Весь этот город был построен на фундаменте единственного, так и не изданного звука. И он почувствовал, как новый, еще не рожденный крик зародился в его собственной груди, готовый стать еще одной нитью в этом жутком гобелене, чтобы вечно держать молчание на привязи.