Жёлтая Сережка

Выл ветер. Выл так, будто хотел сорвать с земли всё до последней травинки. А с неба, вместо белых звёзд, падали чёрные снежинки. Они садились мне на нос и на спину, пахли гарью и чем-то чужим, нездешним. Я стоял на холме и смотрел вниз, на мир людей.
Там горело. Дома, из которых когда-то пахло колбасой и молоком, теперь пылали яркими, жадными языками. Земля вздрагивала и рыдала от взрывов, а в небе висел непрерывный, пронзительный вой — будто плакал сам ветер.
А потом к нему присоединился другой вой. Человеческий.
Он был слабее, но оттого ещё страшнее. Их крики, полные ужаса, впивались в вой ветра. Среди них я различал знакомые голоса. Резкий голос женщины, что изредка оставляла у дороги кислое мясо. И перепуганные крики тех, чья маленькая собака когда-то так радостно виляла хвостом, гоняясь с нами за мячиком.
Они звали. А я не пошёл.
Я всего лишь пёс. Мне всего девять месяцев от роду. Но я уже знал, что такое камень, разбивающий голову моей сестре. Знал, как выглядят спящие навечно братья рядом с миской еды. Знал холод равнодушия и жар чужой злобы.
Они построили этот мир из взрывов и палок. Они сами его подожгли.
И теперь, когда их мир рушился, я просто стоял и смотрел. Чёрный пепел застревал в моей шерсти, а в сердце леденел один-единственный камень.
Они заслужили.
***
Первую вещь, которую узнал в этом мире — это холод. Он был везде. Он пробирался сквозь щели в досках крыльца, забирался под шерсть и заставлял, слепых комочков, жаться друг к другу в поисках тепла. Мы пищали, тыкались носами в мягкий живот Матери, наше единственное убежище — тёмное, пахнущее молоком и шерстью пространство под полом.
Снаружи жили Великие Шумы. Топот тяжёлых ног. Грохот, от которого вздрагивала земля. И голоса. Голоса людей. Они доносились сверху, сквозь щели, то громкие и резкие, то спокойные. Мать, услышав их, всегда настораживала уши и затихала. От неё пахло тогда страхом, острым и тревожным.
Но чаще от неё пахло усталостью. Она уходила и возвращалась, неся на шерсти колючий иней и промозглую сырость лап. Её дыхание согревало нас, а еда — насыщала, но сама она таяла на глазах. Я утыкался мордой в её бок и чувствовал под шерстью острые углы рёбер.
Однажды она ушла и не возвращалась долго. Мы запищали, забеспокоились. Холод, больше не сдерживаемый её теплом, принялся за нас по-настоящему. Он кусал за уши, за хвосты, заливал ледяной тяжестью животы.
Её возвращение ознаменовалось новым, незнакомым ароматом — диким и манящим духом мяса. И когда появилась тёплая, липкая пища, для нас настал миг абсолютного счастья. Мы толкались в жадной давке, каждый стремился урвать свой драгоценный кусок.
Когда наелись и согрелись, Мать вылизывала долго-долго. Её шершавый язык проходился по спинам, ушам, мордам. А потом она ткнула меня носом, заставив встать, и так же подняла остальных. Она посмотрела на нас семерых, уже покрытых пухом, на своих ещё неокрепших лапах. И тихо, почти неслышно, тявкнула.
Шла вперёд, к свету, что лился в щель между досками.
Мы не хотели. Полоса неизвестности пугала до дрожи. Но она звала, настойчиво и мягко. И мы поползли, цепляясь друг за друга, карабкаясь через промёрзлые комья земли.
Я шёл последним. На секунду задержался, оглянулся на наше тёмное гнездо, пропахшее молоком и шерстью. Уродливое, голое... но наше.
Потом выбрался наружу.
Свет резал глаза. Я жмурился, слепой от яркости, и весь мир оказался огромной чашей с запахами. Они обрушились на меня, такие густые и пёстрые, что едва не опьянел. Горькая пыль намёрзшего снега. Сладковатый дым из трубы. Маслянистый дух бензина. И главное — мясо. Тёплое, сочное, такое близкое.
Мы стояли кучкой, прижимаясь к ногам Матери. Она была напряжена, как струна, но её хвост дрожал, выбивая робкую дрожь надежды по снегу.
И тут увидел Их. Великанов. Огромные, шумные, от них исходило тепло и те самые волшебные запахи — колбасы, хлеба, молока. От маленьких, юрких великанов пахло чем-то сладким, от чего щекотало в носу.
Один из них, самый шумный, с голосом, похожим на лай, указал на нас пальцем.
— Смотри, щенки! Мам, смотри!
Мы зашевелились. Инстинкт, древний и мудрый, шептал: «Виляй! Покажи, что ты не опасен! Лижи! Проси!» Мой брат, самый пушистый и доверчивый из стайки, сделал шаг вперёд. Его хвост метёлкой выписывал в воздухе счастливые, замысловатые кренделя. Он подобрался к высокой женщине, от которой так вкусно пахло копчёностями, и осторожно, кончиком розового языка, лизнул её варежку.
Полная капитуляция, просьба о мире и милости.
Женщина вздрогнула. Не от испуга, нет. Её лицо, красное от мороза, исказилось брезгливой гримасой.
— Ах, паршивые! — её голос прозвучал как удар хлыста. — Пошли вон отсюда!
Она сделала резкое движение, и в её руке вдруг оказалась палка. Длинная, сухая. Я не понял, что происходит. Мой брат тоже. Он даже не испугался, он просто смотрел своими круглыми щенячьими глазами, все ещё виляя.
Палка взметнулась и со свистом обрушилась ему на голову. Короткий, глухой хруст. Брат не залаял, не взвизгнул. Он просто мягко осел в снег, как мешок. Хвост замер на пол-вилянии.
Наступила тишина. Только ветер шелестел по обледеневшим веткам. Пахло теперь не колбасой. Пахло страхом. Нашим и Матери. И чем-то новым, тёплым и металлическим, что растекалось по снегу из-под головы моего брата.
Люди зашевелились. Кто-то из них что-то крикнул женщине. Та бросила палку, брезгливо вытерла руку о пальто.
— Чего смотрят? Сами виноваты, разносят заразу.
В ответ прозвучал лишь тихий хрип Матери. Толкая нас носом и заслоняя собой, она погнала прочь, к тёмному убежищу под крыльцом. Мы, ошеломлённые, поползли назад.
На миг я обернулся. Мой брат так и остался на снегу, утопая в быстро алеющем пятне. Этот самый добрый пёс... всего минуту назад лизал ей руку.
Мы спрятались в знакомой тьме, дрожа всем телом. Снаружи доносились приглушенные голоса, смех. Потом шаги затихли.
Холод под полом больше не щипал лишь шерсть. Он пронзал сердце насквозь. И впервые в жизни в сознании вонзилась мысль, чёткая и ясная, как осколок льда: «Люди... почему?»
Страх погонял нас вперёд, заставляя бежать от мира Великанов — холодного и безжалостного, как февральская вьюга.
Пристанищем нам стал лес на окраине. Здесь витал запах хвои, прелых листьев и свободы. До гигантских железных ящиков, источавших манящий дух еды, оставалось полчаса бега. Здесь пролегала наша граница. Здесь начиналась наша территория.
Мать носила еду. Она уходила на охоту за странной добычей — кусками бумаги, обглоданными костями, чем-то заветренным и жёстким в блестящей оболочке. Она возвращалась уставшая, и мы набрасывались на еду с тихим рычанием, уже зная — еды всегда мало.
Случалось, к опушке осторожно подходил Тихий Человек. Эти визиты доказывали — мир Людей не состоял из одних лишь врагов. От этих пахло спокойствием. Они молча ставили на землю миску с кашей или бросали горбушку хлеба. Они не кричали, не размахивали руками. Они просто уходили, оставляя после себя тишину и сытость в животе. Мы смотрели им вслед и виляли хвостами, ещё не зная, кому можно верить, но уже чувствуя разницу.
Однажды моя сестра, шустрая и забавная, притащила из-под железного ящика настоящую добычу — два здоровенных башмака, вонючих и прочных. Начался наш первый праздник! Дружной стаей набросились на башмаки. Какое блаженство — вгрызаться в кожу, рвать шнурки, слушать хруст! Мы рычали, трепали трофеи, гонялись за обрывками подмёток. В тот день голод и страх испарились. Мы превратились в щенков, грызущих добычу в солнечном лесу.
А потом в нашей жизни возник Мячик. Чей-то из Тихих Людей дар на краю поляны. Круглый, упругий, лишённый всякого съедобного запаха. Схватишь зубами — он сжимается, а затем, распрямляясь, так и норовит вырваться из пасти. Мы гонялись за этим ускользающим чудом, подталкивали носами, подбрасывали вверх. Он казался таким забавным. Принадлежал только нам.
Всё было хорошо. Братья и сёстры росли, крепли, учились читать лес и его запахи. Мы думали, нашли свой уголок мира, где можно просто жить.
Пока не пришли Маленькие Люди.
Сначала донёсся их визгливый лай — смех. Они шли гурьбой, увидели нас и замерли. Мы насторожились, но не убежали. Может, они принесли еду? Мячик?
Первый камень просвистел и ударил сестру в бок. Её визг от боли и испуга пронзил воздух. Этого хватило — на нас тут же низринулся дождь из камней и комьев грязи. Мы метались, уворачиваясь от ударов, не понимая, за что.
— Бей по рыжей! — крикнул один из Маленьких Людей.
Мой брат бросился к сестре, пытаясь прикрыть её. Но очередной камень, острый и тяжёлый, угодил ей прямо в голову. Тупая, сокрушительная сила опрокинула её на землю. Она больше не поднялась. Лишь лапки дёрнулись раз-другой — и затихли.
Но им показалось мало. С хохотом подбежав, они принялись пинать её бездыханное тело.
— А ну-ка, в болото её! — скомандовал их вожак.
Они подняли её, раскачали и швырнули в чёрную, вонючую жижу на краю леса. Бульк — и тишина. Сестра исчезла в темноте, которую мы так боялись.
Братья стояли в оцепенении, вжавшись в землю. Камни больше не летели. Маленькие Люди, довольно галдя, ушли.
С того дня наше детство кончилось. Мы сбросили с себя щенячью шкуру, где забота о пропитании занимала все мысли. Теперь наши глотки рвали грозный лай, а губы обнажали оскал — мы сторожили последний оплот, нашу маленькую республику, зажатую в кольце врагов. Мы научились чуять агрессию в воздухе и встречать чужаков железным рыком. Только Тихие Люди сохранили право свободно ступать на нашу землю. Даже рослые мужчины в светлых униформах, приходившие к железным ящикам на дереве без веток и листьев, проходили без препятствий — мы помнили их и пропускали.
Но на всех остальных — на детей, на женщин с палками, на мужчин с каменными лицами — мы лаяли. Громко и зло. Прочь. Уходите. Это наша земля.
Нам едва исполнилось шесть месяцев от роду, а мир уже раскалывался на «своих» и «чужих». Эту границу провела кровь нашей сестры.
Память о ней впивалась в сердце острым камнем. Каждый шорох в лесу заставлял вздрагивать. Мы выходили в дозор по очереди, вглядываясь в сумрак, а наш лай превращался в оружие — грубое и неумолимое. Мы больше не просили. Мы предупреждали.
Но голод оставался нашим вечным спутником. Однажды, когда в желудках сосало так, что сводило мышцы, мы пошли за Матерью к большим железным домикам, где пахло гнилью и иногда — чудом. И попали в западню.
Из-за угла показались они. Не похожие на тех, кто кричит и швыряет камни. Совсем другие — молчаливые, в одинаковой одежде, несущие с собой запах позёмного холода и металла. Вместо обычных палок в их руках — длинные палки-ружья. Попытка бежать не удалась — они действовали быстрее. В воздухе зашипело, в шею впился острый укол, похожий на укус слепня. Ноги налились ватой, мир поплыл перед глазами и погас.
Я очнулся в клетке.
Воздух густел от тысяч запахов: страх, боль, немытая шерсть, испражнения, железо. Со всех сторон накатывали волны звуков: повизгивание, глухое рычание, скрежет когтей по сетке. Нас толпилось множество. Очень много. Сородичи теснились повсюду, запертые в железных коробках.
В соседней клетке лежал старый пёс. Его размеры почти равнялись маленькому Человеку, а свалявшаяся в колтуны шерсть делала фигуру исполинской. Один глаз закрывало бельмо, а из-под другого струился взгляд, полный такой усталой мудрости, что становилось страшно.
— Не верь им, — его хриплый голос едва слышился сквозь общий гам. — Не верь людям.
Мы притихли, прижавшись друг к другу в углу своей клетки.
— Не верь... — хрипел старик. — Сначала улыбка, потом — палка. Сначала еда, потом — смерть. Я видел. Всё видел.
— Но... они бывают добрые, — робко тявкнул мой брат. — Нам бросали еду. Никто не трогал...
Старик коротко и сухо фыркнул, будто подавился костью.
— Приманка. Всё приманка. Чтобы вот так, в клетку, загнать было проще. Они все плохие. Запомните, щенки. Все.
Его словам не верилось. Не могло повериться. Память упрямо возвращала к тёплым рукам, что приносили кашу, к тихим шагам, раздававшимся у кромки леса. За эти обрывки доброты мы цеплялись, как за последнюю соломинку, плывя по враждебному морю чужих запахов и звуков.
Через некоторое время пришли Они. Те же молчаливые Люди с ружьями. Они открыли нашу клетку. Мы забились вглубь, ожидая удара, смерти. Но её не последовало.
Нас вытащили по одному. От страха перехватило дыхание. Один человек крепко держал меня за загривок и лапы, а второй что-то делал с моим ухом. Раздался щелчок — и острая, жгучая боль впилась в ухо. Я взвизгнул. Затем игла вошла в холку, и по телу разлилась странная теплота.
Со мной проделали то же самое с моими оставшимися братьями. И вот мы снова оказались на улице, на холодной земле. И свободны.
Но на ушах у каждого теперь висела маленькая жёлтая серёжка. Она болталась при каждом шаге, напоминая о боли, но и о чуде. Мы остались целы. Нас отпустили.
Мы побежали прочь от этого страшного места, к нашему лесу. Вспомнил ту старую собаку. Он сидел в своей клетке и смотрел своим единственным глазом. Его взгляд без злобы и зависти — лишь бесконечная усталость и уверенность.
— Не верьте... — пронзил мой разум его хриплый шёпот.
Но мы верили в свои жёлтые серёжки. Такие красивые! Они означали, что старик ошибался. Не все Человеки злые. Не все.
Жёлтые серёжки болтались на наших ушах, словно ордена за прошлые битвы. Возвращение в лес окрепшей, почти взрослой пятёркой вселяло надежду: казалось, самое страшное — холод, предательство и плен — осталось позади. Но ни лес, ни мир людей не собирались сдаваться. Впереди ждали новые уроки, где платой за знание становились кровь и тишина.
Нашей новой целью стал ближайший магазин — приземистое здание, от которого неизменно веяло чем-то съестным. Мы больше не виляли хвостами и не крутились под ногами, усвоив суровую науку терпения. Время от времени Человек в синей форме приносил мясо — скользкое, с кислинкой, но казавшееся невероятным деликатесом. Чтобы не спугнуть удачу, действовали по очереди: пока один караулил у вожделенного угла, остальные, невидимые, ждали в кустах.
Сначала пропал Малыш. Спокойный и тихий шестой брат. Ушёл на дежурство и не вернулся. Мы ждали весь день, всю ночь. На рассвете я подкрался к магазину. Никого. Ни следов, ни крови. Только вмятины от шин на грязи. Он просто исчез. Словно его и не было. Нас осталось четверо.
Потом пришёл Он. Высокий дядя, от которого пахло перегаром и злобой. Он шёл, пошатываясь, и что-то кричал. Мы затаились, надеясь, что он пройдёт мимо. Но он увидел нашего Старшего Брата, который спал, свернувшись калачиком на солнышке. Дядя не раздумывал. Он просто швырнул в него тяжёлую палку. Не целясь. Так, от скуки.
Палка, крутясь в воздухе, с глухим стуком приземлилась Брату на спину, чуть выше лапы. Раздался тихий, хрустящий звук. Брат взвыл — от дикой, незнакомой боли. Он попытался встать, но его задняя лапа волочилась по земле, как плеть. С тех пор он хромал. И в его глазах, всегда таких смелых, поселилась тень.
Настали заморозки, и земля превратилась в железо. Нашим пристанищем стал угол под лестницей на окраине, пропахший пылью и мышами. Каждую ночь, пробираясь туда, ютились в самом тёмном углу, греясь друг о друга. Лежали тихо-тихо, затаив дыхание. Лишь бы не услышали. Лишь бы не нашли.
Но нашла она. Маленькая, трясущаяся недособака на поводке. Увидела нас и залилась истеричным лаем, рванувшись вперёд. Её хозяйка, худая женщина, лишь смеялась. Нервы у моей сестры не выдержали. Она, вся измотанная голодом и страхом, отчаянно гавкнула в ответ. Всего один раз.
Этого хватило.
Уже через час, когда пытались сменить убежище, за нами приехали знакомые дяди с ружьями. Мы бросились врассыпную. Слышал за спиной крики, топот, визг шин. Я бежал, не разбирая дороги. В груди пылал огонь, каждый вздох обжигал лёгкие, казалось, вот-вот и они разорвутся.
Когда я вернулся к лестнице на следующий день, никого не обнаружил. Лишь след от волочившейся лапы моего хромого Брата тянулся к дороге. Он не успел убежать. Его забрали. Я застыл, впиваясь взглядом в эту полосу на земле. Может, он теперь сидит в клетке с тем старым псом? Может, ему теперь легче? Но я знал — это ложь. Его забрали за наш шум. За то, что мы оказались лишними.
Нас осталось трое. Я, и двое других. Мы стали похожи на стаю теней. Молчали, охотились на отбросы и боялись собственного лая. Жёлтые серёжки на ушах казались теперь не орденами, а клеймом. Предупреждением для всех: «Вот они. Недочеловечные. Можно бить, можно отлавливать. Они не имеют права на жизнь».
Лес, некогда бывший нашим спасением, превратился в тюрьму. Мы стали её узниками с не оглашённым приговором, что витал в холодном воздухе, пропахшем гниющей листвой и безысходностью. Вечный и неизменный, как северная звезда, голод грыз изнутри, сводя мысли к простым инстинктам: найти, съесть, выжить.
В тот день дежурить у магазина выпало мне. Я залёг в промёрзших кустах, вжавшись в землю, и замер в ожидании. Братья же остались в логове — старой норе под выворотнем, что отыскали в самой глуши леса.
И удача улыбнулась мне. Вышел не тот, кто в синей форме, а другой человек, от которого пахло жареной кожей и усталостью. Он посмотрел по сторонам и выбросил целый пакет. Не остатки, а полный пакет! Пахло хлебом, костями с мясом, чем-то варёным.
Не поверил своим глазам. Подождал, пока он скроется за дверью, и ринулся к добыче. Это был пир. Я ел, пока бока не натянулись, как барабан. Ел, рыча от наслаждения, забыв обо всем на свете. В голове крутилась одна мысль: «Братья! Нужно позвать братьев!»
С полным животом и счастливым сердцем помчался к норе. Представлял, как они обрадуются, как будем жевать эти чудесные кости все вместе. Я подбежал к выворотню, скуля от нетерпения.
— Идёмте! Еда! Целый пакет!
В ответ тишина.
Просунул голову под корни. Они лежали там, свернувшись, как обычно, прижавшись друг к другу для тепла. Но от них не пахло сном. Пахло холодом. Тишиной.
— Эй! — ткнул носом самого ближнего. Его тело было жёстким и остывшим. — Просыпайтесь! Там еда!
Я толкал их, скулил, лизал им морды. Они не шевелились. Глаза закрыты, словно в глубоком сне. И только тогда я заметил её — миску. Чистую, железную, одиноко стоявшую в стороне. На дне прилипли остатки какой-то каши.
Они съели её. И уснули. Навеки.
Я стоял над ними, не в силах сдвинуться с места. Сытость в животе, которую я так тащил к ним, как дар, вдруг превратилась в тугой, мерзкий ком. Удачливый я. Наелся от пуза, пока они умирали в муках, скрючившись от чужой боли. Их отравили. Сознательно.
Я остался один.
Мне всего девять месяцев от роду. И один на всем белом свете. Выпал снег. Тот самый, холодный. Он засыпал место, где покоились тела моих братьев, делая коряку похожей на памятник.
Куда идти? К людям? Просить помощи? Нет. Никогда. Уже видел, чем заканчивается их помощь. Палками, камнями, клетками и мисками с ядом.
Развернулся и поплёлся прочь от норы. Тело не слушалось, ноги отяжелели. Одиночество накрыло с головой, сдавило горло — этот ужас пересиливал любую, даже самую звериную, голодную дрожь.
***
Я стоял на взгорке. Подо мной — тот мир, что когда-то пах колбасой и молоком. Теперь пах гарью и страхом. С неба падали черные снежинки. Они садились мне на морду, но уже не чувствовал их холода. Внутри меня — вечная мерзлота.
Внизу горели дома. Тот самый дом с крыльцом, где мы родились. Магазин, где дежурили по очереди. Они рушатся с тихим стоном, и земля содрогается от взрывов. Вой сирены пронзал небо — такой же жалобный и потерянный, как наш щенячий писк в мартовскую стужу.
А потом к нему присоединяются другие голоса. Человеческие.
Они кричали. Звали на помощь. Я узнавал эти голоса. Тот, что выносил кислое мясо в синей форме. Высокий дядя, что когда-то кинул палку в моего брата. Худая женщина с трясущейся недособакой. И та, самая первая, что убила моего самого доброго брата... Все они теперь воют так же, как мы когда-то. Так же беспомощно.
Они кричат одно слово: «Спасите!»
Я слышу его. Я понимаю.
Я мог бы спуститься. Провести их через знакомые тропы, увести в глубь леса, подальше от огня. Мы, собаки, помним дорогу даже в самом густом дыму.
Но не двинулся.
Я вспомнил палку, опускающуюся на голову брата. Камень, поразивший сестру. Холодные тела у норы рядом с миской. Жёлтые серёжки, что должны были быть знаком защиты, а стали клеймом изгоя.
Они построили этот мир из жестокости и равнодушия. Они сами его подожгли.
И теперь, когда их мир рушился, я просто стоял и смотрел. Я — последний из нашей стаи. Я — свидетель.
Один из криков оборвался — там, где только что стоял дом с зелёными ставнями. Наступила тишина, нарушаемая лишь треском огня и далёкими взрывами.
Я развернулся и ушёл. В глубь чащи, где не пахнет человеком. Туда, где только снег, ветер и свобода.
Они заслужили.